1970

Привезли меня не в Волжский отдел, как я этого почему-то ожидал, а в Саратовский. Что по здравому рассуждению было абсолютно верно — Усть-Курдюм-то за городом, в Саратовском районе! С какого рожна они попрут меня в Волжский отдел?

Возле отдела никого не было ни одного человека. Глухая ночь, улицы пустынны, и только ночной ветерок шевелит маленькую бумажку, застрявшую между камнями бордюра. Я нагнулся, поднял ее. И убедился — точно, он! Автобусный билет! Тот самый, отрывной, из детства!

— Эй, ты чо там хватаешь? — обеспокоился злой как черт водила — Каменюку, что ли?! По башке хочешь дать?!

Я протянул руку, показал, потом выпустил билет, и он полетел по ветру, кувыркаясь, как акробат под куполом цирка. И мне вдруг снова стало тошно. Я попал! Вокруг — ни одной родной души! Чужой мир, чужая страна. Да, чужая! Потому что мой мир в 2018 году, а сейчас...какой сейчас год?

— Сержант, какой сейчас год? — не задумываясь, спросил я.

— Год?! — изумился водила — Точно, спятил. Семидесятый был с утра год! А у тебя какой?

Я чуть было не ответил, но придержал язык. И мгновенно решил: держать язык за зубами, пока во всем не разберусь! Иначе точно окажусь в дурдоме!

В дурдоме я все равно оказался, но только через несколько часов. В эти часы меня, вначале, допрашивали. Вернее — опрашивали. Брали объяснение. Я отвечал, что ничего не знаю — кто я, откуда я, и как оказался на дороге. Память пропала! Я не помню ни года (сержант свидетель), ни месяца. Помню только, что я в Саратове, но ничего тут не узнаЮ.

А я и правда — не узнавал. Напротив Саратовского отдела в моем времени был построен торговый центр. Теперь его нет. Стоят старые кирпичные дома, частные дома. Не видел — на месте ли Октябрьский отдел, он в мое время находился позади Саратовского, за углом. Но мне рассмотреть особо и не дали, сразу завели в помещение.

Одеяло свое драгоценное водила все-таки отнял, но я без одежды не остался — тот же самый летеха притащил старые милицейские брюки с подозрительным пятном на заду (обделался кто-то, что ли?), старый китель без погон, со следами свежего их отпарывания (ну само собой — бомж в милицейском кителе с офицерским погонами?!).

Глупо я выглядел — штаны не доставали даже до щиколоток, обтягивали ляжки, как трико у балерин, а китель на моих плечах едва не лопался при каждом моем глубоком вздохе. Потому дышать я старался порционно, и двигался осторожно. Но все-таки это была одежда. И она согревала. Не до жиру! Главное — живой.

Допрашивал меня тот же самый летеха. Вернее не допрашивал, а опрашивал (это разные понятия), ибо я пока не был замешан ни в чем предосудительном — кроме циничного демонстрирования половых органов придорожным деревьям. Кстати — легко можно меня за этот цинизм закрыть, к примеру — на пятнадцать суток. А за эти пятнадцать суток сделать запрос во все инстанции, и решить — что со мной делать.

Так-то меня не обижали, не оскорбляли — летеха был если не предупредителен, то деловито сух и ничем не выражал своего ко мне отношения. Ну, не помнит человек, кто он, и откуда взялся — и что? Без него делов хватает. А то, что это не беглый уголовник — видно с первого взгляда. Татуировок-то нет! Никаких!

Я вообще-то не любитель украшать себя наскальной живописью, даже если это какая-нибудь хрень, указывающая на принадлежность в "Войскам Дяди Васи". Ну, типа парашют и болтающейся под ним человечек. Не нравится.

Мне "откатали" пальцы — седой заспанный эксперт-криминалист предпенсионного возраста, от которого ощутимо несло старым перегаром.

Криминалисты всегда были сами по себе, и как бы и не совсем менты, потому имели некоторые послабления. Особенно дельные криминалисты. Этот был дельным. Сделал он все быстро, без лишней суеты, и скоро я уже отмывал испачканные пальцы в раздолбанном сортире отделения, в котором, как и в дежурке воняло блевотиной и табаком.

И вообще — здесь все пропахло табаком. Стены, пол, стулья, столы, даже люди. Когда это еще до народа дойдет запрет на курение в общественных местах — очень справедливый, надо сказать, запрет. Нефиг дымить в общественных местах! Ибо нехрен! Кстати, то, что я не курю, помогало мне в "зеленке". Снайпер, который курит находясь на "охоте" — долго не живет. Табачный дым некурящий человек чует за несколько десятков метров.

Затем меня отвели в камеру. Обычную камеру РОВД — деревянные голые нары, стены, заляпанные "шубой", чтобы на них нельзя было ничего написать. Жуткое изобретение, эта самая "шуба". Если кого-то взять за волосы и провести башкой по такой стене — через пару метров от башки останется кусочек с кулак величиной. Все остальное будет висеть на стене. Эдакий гипернаждак.

Я улегся на топчан, отполированный боками десятков и сотен "посетителей", и как ни странно, мгновенно заснул. Мне не хотелось ни есть, ни пить, что было немного странно — все-таки я любитель плотно перекусить, а ел последний раз...сорок восемь лет назад. Нет — вперед! Хе хе...забавная шутка, ага! До слез...

Разбудил меня грубый пинок в зад, от которого я мгновенно проснулся, и вскочил на ноги, готовый к чему угодно. Китель на спине опасно натянулся под давлением надувшихся мышц, а я в это время пытался продрать глаза и разглядеть причину моего раннего и бесцеремонного пробуждения. Я ожидал увидеть дежурного сержанта при камерах, или летеху, или любого из ментов отдела, но передо мной стоял тот самый мужик из Усть-Курдюма, который уже слегка протрезвел, но еще находился на границе между бодрствованием и явью. И ему явно очень хотелось выместить на ком-то свою досаду и злость. Излить, так сказать, посильно. Чужую кровь.

Начал он, как это водится, с банального "загона":

— Эй, козел чего тут разлегся?! Пошел вон со шконки! В углу посидишь. Я спать буду!

Он шагнул к "шконке", но я совершенно не собирался сидеть в углу, и тем более спускать этому придурку "козла". А потому сходу, не раздумывая, и не создавая особого шума пробил ему двоечку в челюсть слева, и в правую скулу, а когда он уже падал — добавил снизу в лицо коленом, с патологическим удовлетворение слыша характерный хруст сломанной челюсти — пусть теперь поест через трубочку. Пососет, так сказать. Бульончик. Он любит ломать челюсти, вот и сам пускай попробует — каково это.

Парень грохнулся так, что камера задрожала. Здоровенный бугай! Сотрясение мозга я ему точно обеспечил. И с раздробленной челюстью он теперь долго не захочет пакостить людям.

Вообще-то даже странно — большие, сильные люди обычно добры. Им незачем мучить людей, злиться, злопыхать. Они и так сильные! Чего им злиться на жестокий мир? Злятся мелкие, злобные, обиженные судьбой. Тогда какое же должно было случиться детство у этого отморозка, чтобы он превратился в тупого берсерка, набрасывающегося на всякого, кто окажется с ним рядом? Может это болезнь? Сумасшествие? Тогда зачем его держат на воле? Закрыть в дурку, да и вся недолга! Навечно!

Но пока что закрыли меня. Все-таки придурок, который гоняет соседей и бьет морду жене, вероятно кажется гораздо менее общественно-опасным, чем некий странный тип, не помнящий своего имени, и разгуливающий по дороге в костюме Адама. Дебошир ясен, как дважды два, а этот...может он опасный преступник, скрывающийся от правосудия? Или маньяк! Или того хуже — шпион! Все-таки Саратов закрытый для иностранцев город, а тут этот...беспамятный!

Утром меня вывели из камеры, даже не посмотрев, что на полу валяется бесчувственный дебошир — я даже немного обеспокоился, не убил ли? Проснувшись утром от топота и шума за дверью, пощупал его шею, убедился — глубокий нокаут перешел в обычный сон. Так бывает. Выживет, скотина! Мне не хотелось бы, чтобы он подох на заре моей карьеры в новом мире. Не хочется на пятом десятке присесть лет на пять за нанесение тяжких телесных, приведших к смерти супостата. Пусть живет, тупое животное.

Меня ждал опять же уазик — только покрашенный в белый цвет с красными крестами по бокам и синей мигалкой-фонарем на крыше. Как я понял — это была скорая психиатрическая помощь.

Пришли за мной два дюжих санитара в белых халатах, и на лицах этих грубых, не верящих в любовь мужиков читалась вселенская скука и ненависть ко всему окружающему миру. Они видели, как сходят с ума, как становятся сумасшедшими люди, на которых никогда бы и не подумал — что те могут спятить. Или уже спятили. Потому на всех людей эти санитары смотрели немного сверху вниз, как бы подозревая, что завтра уже приедут и за теми. Смотреть сверху вниз им позволял еще и рост — едва ли меньший, чем мой — под сто девяносто, это точно.

Меня не били, и даже не заматывали в смирительную рубашку — хотя все это у них в машине было. Как и дубинки, торчащие из карманов халатов. Неприятные такие на вид дубинки. Похоже, что сделанные из текстолита. Засвети такой в затылок пациенту, и тогда возможно придется его списать, как умершего от сердечной недостаточности. Слышал я о таком еще в юности — приятель мой, Федька Жижин рассказывал. Мол, долбят пациентов психиатрички почем зря — и пикнуть те не могут. Или дубинкой по балде, или укол "серы", после чего у них поднимается температура, начинаются судороги и горячка. Пытка такая в психушке — не приведи господь такое испытать! Так что я дал себе зарок — не сопротивляться, что бы со мной не делали (за исключением самого уж экзотичного, вроде обращения в адепты ЛГБТ), и пройти испытание психушкой с честью и достоинством. Нет ничего постыдного в нахождении в психушке — тут бывали многие уважаемые люди! Гений и безумец — это почти синонимы.

Санитары расслабились, почти нежно усадили меня в свою коляску, и даже не стали привязывать — после того, как я вежливо и насколько культурно пояснил, что буянить не собираюсь, и наоборот, готов всемерно содействовать процессу моего излечения от злого недуга. Ибо сам хочу обрести память и свою законную жизнь.

Доехали до "Алтынки", психбольницы, довольно-таки быстро. Никаких тебе пробок, никаких транспортных затруднений! Машин-то мало! Все-таки 1970-й год! Какие машины? "Москвичи", "запорожцы", "победы", двадцать первые "волги". Мотоциклы с коляской. Волги "двадцатьчетверки" попадались редко. Оно и понятно — много ли мы видим на улицах "бентли" и "роллс-ройсов"? А тогда газ-24 была именно чем-то вроде "бентли". Редкий мог ее иметь, какой-нибудь маститый писатель, художник, артист! Ну, или чиновник — только там уже скорее служебная, с водителем за рулем.

Красивое место, эта психбольница. Пруды, сады, парк — все, что нужно для того, чтобы обрести душевное здоровье. Старинная больница, я помню. И даже помню, что ее первым главврачом (и строителем!) был психиатр с мировым именем Штейнберг, который, в общем-то, и создал эту больницу. За что был награжден благодарным народом — травлей и репрессиями от черносотенной организации (ибо был "жыдом"!), и в результате репрессий скончался от сердечного приступа, не застав революции. Тут, на территории больницы, его и похоронили.

Откуда знаю? Знаю, да и все тут. Все-таки я родился в этом городе, хотя теперь его недолюбливаю. Не тот это город, что был в моем детстве, совсем не тот!

Впрочем — почему ТЕПЕРЬ я его недолюбливаю? Если я все просчитал правильно — теперь ЭТОТ Саратов именно тот, из моего детства! Тенистый, пахнущий сдобой и помоями, украшенный невероятным количеством моторных лодок, стоящих на приколе возле заборов даже в центре города. И Волга нынешняя не чета Волге 2018 года, с ее пафосными пластиковыми катерами, сделанными в "забугорье". Волга семидесятых жужжала моторами "Вихрь", "Нептун", "Ветерок", тарахтела дизелями гулянок, клокотала от проносящихся по ней "Метеоров" и "Ракет", теплоходов на подводных крыльях.

У меня вдруг даже захолодело под ложечкой — не от голода, нет! От предвкушении того, что я увижу! Увижу мое детство, которое вспоминается только самым лучшим, самым красивым, самым дорогим... Господи, неужели Ты дал мне такую возможность, увидеть мое детство?! Нет, все равно не верится. Все равно!

Тем временем машина остановилась перед зданием старинной постройки (впрочем, как и все остальные здания, спасибо основателю!), на котором было написано: "Приемное отделение". Меня вывели из машины, и я зашагал между двумя санитарами — один впереди, другой сзади. Оба явно не ожидали нападения, да и с какой стати им его ожидать? Во-первых, скорее всего они уже давно научились определять — кого стоит опасаться, а кого нет. И это точно зависит не от комплекции. Во-вторых, это только в ужастиках пациенты поедают печень санитара с зеленым горошком. На самом деле 99.9 процентов пациентов такие же люди, как и все мы. Просто в мозгах у них что-то щелкнуло, и начали жить в другой реальности. Сталкивался, знаю. "Настоящих, буйных, мало..." — как говорил великий бард.

Дальше все пошло по накатанной. Меня завели в приемное отделение, тут же загнали в душевую, выдав мыло, застиранное чистое вафельное полотенце, и также больничную пижаму, по типу той, что была у Шурика в "Кавказской пленнице". Когда отмылся и оделся (трусов, кстати, не было), повели вглубь больницы, по переходам-лабиринтам, и скоро я очутился в небольшой, вполне себе уютной двухместной палате. Если бы не тяжелые решетки на окнах, можно подумать, что находишься в обычной городской больнице обычного провинциального города. Никаких тебе смирительных рубашек, ремней и других пыточных приспособлений. Скорее всего, они где-то есть, но...не здесь.

Дверь за мной закрыли на ключ. В палате больше никого не было — вторая кровать не застелена. Из чего я сделал вывод, что — то ли сумасшедших в этом мире поменьше, так, что пустуют психиатрические лечебницы и больных можно размещать по одному в палате, то ли меня пока что держат на карантине. И по заразным болезням, и по поведению — вдруг я буйный людоед? Возьму, да и сожру ночью своего несчастного соседа!

Через примерно пятнадцать минут мне принесли завтрак — пшенную кашу на молоке, два куска белого хлеба, кусочек масла, вареное вкрутую яйцо и стакан с теплым, как моча чаем, пахнущим размоченным банным веником. Пшенную на молоке не люблю, но заставил себя все съесть, памятуя о том, что настоящий солдат ест не тогда, когда хочется, а тогда, когда надо. В запас, так сказать.

Поев, завалился на кровать и мгновенно уснул. Уже засыпая, вдруг возмечтал о том, чтобы все это было сном. Пусть и интересным сном, но...все-таки кошмарным — сном. Это в фантастической книге легко — ррраз! — и герой в другом мире, геройствует себе, завоевывает авторитет. А в реальности все это очень и очень печально. Лишиться всего — дома, социального статуса, семьи — это кошмар, а не приключение!

В юности я мечтал о том, что вот прилетят инопланетяне, и заберут меня к себе на просвещенную планету. И вернусь я через двести лет — такой весь из себя Мессия, и буду вещать неразумным землянам, рассказывать, как правильно себя надо вести. И то обстоятельство, что останусь без семьи, без родителей, вернусь в незнакомый мир, в котором я нафиг никому не нужен — как-то меня и не смущало. Я о таком, если честно, даже и не думал! Дурачок...