Дочь кузнеца.

— Джо, а могут белые люди делать все то, что умеют делать черные?

— Белые могут все, красавица.

И вот тогда, — не знаю, кой черт меня дернул, — я сказала старику:

— Видишь вон того толстяка с корзиной? Он упадет не доходя до нас шести шагов.

Рыжий коротышка с пузом наперевес грохнулся точно на указанном мною месте безо всякой видимой причины. Кокосовые орехи раскатились по палубе. Матрос сердито ругался. Джо опрометью кинулся помогать ему, но, складывая тяжелые орехи обратно в плетушку, смотрел на меня совершенно дикими глазами. А я в это время соображала: как же это у меня получилось? Конечно, я заметила и неровность на стыке двух досок и то, что коротышке не было видно пола из-за корзины, но по этому месту люди проходили тысячи раз за день и никто не падал. Запугать белого разговорами о духах не могла: ни слова не знала на его языке. Значит, сумела это сделать как-то иначе, для самой себя неведомо каким образом.

Джо был в этом уверен. Когда он занял прежнее место у борта, глаза у старика оставались круглыми и испуганными.

— Ну вот, — беспечно сказала я, с трудом скрыв собственное изумление, — пусть кто-нибудь из них сумеет то же самое. Тогда я тебе поверю.

Старик, искоса поглядывая на меня, вновь принялся за работу. Какое-то время слышался только ожесточенный скрежет. Ему требовалось время, чтобы прийти в себя. Но уходя, он тихо вымолвил:

— Смотри, красавица, чтоб об этом никто не проведал.

— Не бойся, — отвечала я. — Ты не выдай, а я смолчу.

А у самой занозой сидело в голове: как же это у меня получилось? И я стала пробовать — раз, другой, третий, пятый...

Сначала получалось изредка. Потом все чаще и чаще. Потом этот номер стал проходить каждый раз без осечки, и я осмелела до того, что свалила с ног самого капитана. Стоило лишь внимательно посмотреть на человека и представить место, на котором он должен был споткнуться, хотя бы и на гладком полу. Хорошая была забава, но пользоваться ею приходилось с оглядкой, не говоря о том, что проку в ловкой и странной этой шутке не видели ни мой брат, ни я сама.

Наконец до смерти надоевшее плавание закончилось. Судно стало на якорь в Порт-Рояле, столице Ямайки, где в то время имелся самый большой невольничий рынок во всей Вест-Индии. Тогда мне до этого, конечно, было мало дела. Куда важней казалось то, что сняли наконец кандалы с растертых до крови запястий. А еще снова одолевал страх: как бы нас с братом не продали по отдельности.

— Сделай что-нибудь, — попросил брат.

После валкой палубы его пошатывало на земле. А что я могла сделать? В последнюю ночь на судне нас подняли затемно, расковали, вымыли всех забортной водой. Пока довели до рынка, в глазах началось мельтешение от множества незнакомых вещей. Я пришла в себя под навесом рынка, когда торг уже начался.

Невольничий рынок в Порт-Рояле остался таким же, как был, и двадцать с лишним лет спустя, когда я вновь попала на Ямайку. Тогда уж я могла спокойно его рассмотреть, хотя, по правде, и рассматривать нечего: большой навес на высоких деревянных столбах, под ним — мощеный каменными плитами пол. На эти тесаные плиты каждый год выставлялось больше ста тысяч человеческих душ. В их число попали и мы с братом.

Хозяин гоголем расхаживал вдоль длинного ряда. Рядом с ним шел какой-то господин в цилиндре, — то есть это теперь я понимаю, что на нем был цилиндр, а тогда подумала, что на голове у этого странного белого прилажено что-то вроде закопченной посудины с плоским дном. В руке у господина была трость с блестящим кованым кончиком, и этот кончик касался то одного, то другого, и тех, кого он коснулся, отводили в сторону.

Вот отблеск света на острие все ближе, ближе, вот он над самой головой брата, вот задержался на мгновение, и я так и уперлась в него глазами; но нет, перелетел через голову Иданре и коснулся плеча следующего невольника. На первый раз пронесло.

Еще несколько человек не обратили на детей внимания, но в конце концов очередь дошла и до нас.

К хозяину подошли двое: немолодой уже мужчина и с ним дама в ярко-розовом. Это и были будущие хозяева, почтенное лондонское купеческое семейство. Брата вызвали из строя и повернули раза два туда-сюда. Все было решено, и я лишь могла буравить взглядом лицо дамы, я не сводила с нее глаз и при этом перебирала в уме всех богов.

Я не знаю, что именно подействовало — то ли вправду помогла моя покровительница, Та, Что В Голубых Одеждах, или что-то смогла и я сама, — кто знает, какими путями ходит судьба? Однако женщина в розовом платье, растопыренном на два шага от ног по окружности, с любопытством на меня взглянула.

— Мистер Фарнон, — спросила она, — что за девочка смотрит на меня такими страшными лиловыми глазами? Мороз по коже пробирает.

— О-о, миссис Митчелл, эта маленькая чертовка — сестра этого парня. Я купил их вместе, и при этом вышла презанятная история.

— Что за история, мистер Фарнон?

Тот слегка замялся, видимо поняв, что сболтнул лишнего, но супруг дамы поддержал вопрос;

— Да, будьте добры рассказать, это так интересно.

— М-м... видите ли, дело в том, что эта девчонка — ведьма. Она не желала расставаться с братом и, чтобы добиться своего, напустила порчу на два десятка негров. Стоило посмотреть, как здоровенные детины падали на землю от одного ее взгляда. Но вы не волнуйтесь, мэм: все эти черные штучки действуют исключительно на черных.

Я, конечно, ни слова не понимала, о чем они говорили, — это потом я услышала всю историю от миссис Александрины, милейшей женщины. Я только смотрела на нее пристально, не отрываясь и мысленно говорила ей: "Нас двое, и ты должна взять нас обоих". Эта мысль без конца крутилась и вертелась у меня в голове.

— Это потрясающе! — воскликнула дама. — Такая малышка — и колдунья. Признаться, я не представляла их иначе, чем в виде древних согбенных старух. А ей на вид лет двенадцать или того меньше. Просто потрясающе! Покажите мне ее поближе!

Муж пытался напомнить, что им требовался только грум для выезда их сына Уинфреда, но куда там! Меня подозвали к господам, последовали несколько минут переговоров, показавшихся бесконечными, и, наконец, сделка была совершена, и мы перешли из рук в руки.

На твердой суше мы пробыли всего несколько часов.

Я, впрочем, этого совершенно не помню. Когда мы выходили из-под навеса рынка в сопровождении белого слуги новых хозяев, чтобы он проводил нас на корабль "Ориент стар" — трехмачтовый клипер, принадлежавший мистеру Митчеллу, — у меня начала болеть голова. Сперва потихоньку, потом все сильнее и сильнее и, наконец, взялась так, что брату пришлось нести меня на руках почти всю дорогу.

— Как надоела эта вода, — сказал Иданре однажды жарким полднем, примостившись на палубе в тени снастей. — Счет дням давно потерян, а ей конца нет. А после этого проклятого ветра страх берет, а вдруг он начнется снова? Хоть бы ты попросила Йемоо, чтоб больше его не было, слышишь, Марвеи?

— Не слышу и слушать не хочу, — отрезала я.

— Она хорошо тебя слушает, анха!

— Йемоо не служанка и не раба, чтобы помыкать ею: сделай то, сделай это. Она сделала самое главное — не дала нас разъединить; что же тревожить ее мелочами?

— Мелочь — такая буря? И среди этой воды?

— Белые люди не плавали бы по морю, если бы боялись всех ветров, что в нем гуляют. Разве не кончилось все хорошо?

Этот разговор состоялся на исходе третьей недели плаванья. Первую неделю я провела, свалившись без памяти в лихорадке в крошечной каморке, отведенной нам, в которую не помнила, как попала. Обо всем потом рассказал брат. Как нес меня, обхватив одной рукой под мышки, чтобы хозяева не заметили моей болезни и не вернули работорговцу негодной покупки. Как уложил в каморке на веревочную койку, занимавшую девять десятых отведенного пространства, заглянул мне в глаза и остолбенел, едва не закричав в испуге: на него смотрели два голубоватых бельма без зрачков... Потом догадался, что это обморок и зрачки закатились глубоко за веки.

Он устроил меня по возможности удобнее на туго натянутом веревочном гамаке и долго растирал голову, шею, плечи, ожидая, когда я приду в себя. Напрасно... Матрос, принесший еду и какие-то тряпки, даже не взглянул на тех, за кем запер засов дощатой двери. На другое утро хозяйка, пожелавшая получше рассмотреть свое приобретение, услышала, что "чертовка-то лежит в горячке, похоже, не поднимется".

Корабельный врач с этим не согласился, совершенно правильно объяснив беспамятство и лихорадку пережитым потрясением. "Она еще ребенок, лет одиннадцати, а то, что она колдунья, означает лишь повышенную чувствительность. Требуется тепло, обильное питье и хороший уход. При ней брат, за которого она так переживала, — пусть он и возьмет на себя заботу о девочке".

Я очнулась через неделю бреда, метаний, бессвязных выкриков. Темнота, покачивание, поскрипывание досок. Рядом — смутные очертания какой-то темной фигуры, во рту — противная горечь, в голове — обрывки кошмарных снов. Пошарила около себя:

— Иданре, ты со мной?

— Да, да, тише, я тут, — и брат погладил меня по голове. — Ты меня слышишь?

Дальше дело быстро пошло на поправку.

Нас одели в матросское платье и разрешили слоняться по палубе, где хотим, — лишь бы не мешали. Шторм, длившийся три дня, заставил натерпеться страху не только нас и отнес судно назад к югу на изрядное расстояние, из-за чего плавание сильно затянулось. Стояли теплые спокойные дни, и мы, в потертых парусиновых штанах и рубахах, могли часами сидеть на чистых досках палубы и вести неспешный разговор.

— Ничего на свете не бывает даром, — объясняла я брату, — ни у богов, ни у людей. Йемоо не дала нас разлучить, но за это на все дни забрала себе мою душу. Зачем? Да, у ее супруга Обатала полно душ тех, к кому они уже не вернутся. Но если бы она выполняла все просьбы даром, все бы требовали от нее: дай мне то, дай мне это. Мать плодородия не любит скупых и ленивых.

— То-то я смотрю, ты полдня таскала воду хозяйской толстухе.

— Ну и что? Мы попали к этим хозяевам, нам жить с их слугами. Надо привыкать и приспосабливаться, надо понимать их разговор, а иначе худо придется, брат!

— Вот уж чего не смогу никогда!

— Глупости! Помнишь, как бойко Джо лопотал с хозяином на том корабле?

— За столько-то лет, конечно!

Я даже рассердилась:

— Потому что глупец! Надо только не бояться. Вот, слушай... И я, вытягивая губы трубочкой, повторила брату несколько слов: корабль, море, юбка, хлеб, вода... Не зря же я таскала ведра для Лиз, а что узнавала, я немедленно объясняла Иданре. Мне, впрочем, английский давался намного легче, чем ему, и по приезде в Лондон я с горем пополам понимала несколько фраз.

Вот и Лондон. Суета и толкотня огромного города, суета и суматоха, непривычные в тихом двухэтажном особняке, взбудораженном приездом хозяев после долгой отлучки. Нас, озябших от майского ветерка, одуревших от обилия впечатлений, а также оттого, что нас разглядывали, как заморскую невидаль (хотя чем мы еще были?), снабдили одеялом и отправили спать в какой-то чулан до вечера, до того часа, на который была назначена раздача подарков домочадцам.

Нелишне, пожалуй, рассказать, что это был за дом и что за люди в нем жили: со временем я хорошо узнала их.

Адриан Митчелл, младший сын нетитулованного и не слишком богатого дворянина, начинал свою жизнь подобно всем младшим сыновьям — почти без денег. Отец позаботился об его образовании и первом офицерском звании, далее молодой джентльмен пробивался сам. Тянул служебную лямку в Вест-Индии, тщательно изучая тамошний быт, порядки и обычаи. Копил деньги и, хорошо зная местные запросы, делал небольшие обороты с мелочным товаром, — гребенками, лентами, кружевами. Наконец каким-то образом сумел уговорить Джозефа Пикерсгилла, владельца солидного торгового дома, войти с ним в одно предприятие, несколько сомнительное с точки зрения законности, но совершенно несомненное с точки зрения прибыльности. Бывалый служака Митчелл знал, с кем кого свести и какую взятку дать сержанту в береговой охране, чтобы в ясную лунную ночь ни один дозор не заметил ни английского судна на якоре, ни вереницы тяжело груженых лодок с контрабандой. После удачной экспедиции к берегам Пуэрто-Рико он стал обладателем некоторой суммы, позволившей тридцатипятилетнему капитану выйти в отставку, жениться на дочери своего компаньона и стать заправским купцом. Фраза "Лучше быть хорошим купцом, чем захудалым дворянином" стала его негласным девизом, хотя многие в то время придерживались иного мнения.

Его супруга, миссис Александрина, была хорошо образована, начитана и практична, — настоящая купчиха. В свои сорок лет (она была пятнадцатью годами моложе мужа) миссис Митчелл оставалась еще свежа и недурна собой. Она иногда сопровождала мужа в поездках, не обещавших быть особенно длительными. В случае долгого отсутствия главы дома эта энергичная и самостоятельная женщина с успехом вела все дела купеческой конторы, сначала с помощью своего отца, а затем и одна.

Детьми занималась она же. Их было трое: девятнадцатилетний сын Уинфред, которому по молодости больше нравилось щегольнуть дворянством отца, чем его торговыми оборотами; семнадцатилетняя Эдит — пышнотелая девица на выданье и девятилетняя Эвелин — любимица отца с матерью.

Вот перед этим семейством и предстали вечером в день приезда мы с братом. Эдит получила нитку жемчуга. Остальные двое томились в ожидании.

Не успел Уинфред получить обещанного грума, как младшая дочь вихрем сорвалась с места:

— Папа, мама, а второй мальчик — это мне, да?

— Тебе, тебе, только это не мальчик, а девочка.

— А как ее зовут? — спросила Эвелин подбоченившись.

Митчелл растерянно повернулся к жене:

— Послушай, дорогая, а как их зовут?

Она только пожала плечами. На корабле нас звали просто "бой" и "герл". К счастью, я уже умела ответить на вопрос, как меня зовут.

Хозяйке понравились наши имена.

— Вот и славно, — одобрила она. Мальчик будет Эдан, а девочка — Мэри.

Но тут хозяин, будучи в веселом расположении духа, вздумал подшутить и спросил дочь, не испугается ли она колдуньи, и, конечно, рассказал ей все, что услышал от работорговца на ямайском невольничьем рынке.

Эвелин пришла в совершенный восторг. Идея иметь в доме собственную колдунью ее вдохновила, но именем осталась недовольна:

— Мэри — это слишком просто! Нужно что-нибудь поинтереснее.

— Зачем? — спросил ее Уинфред. — Черная Мэри — чего лучше?

— Ну нет! — возразила Эвелин. Черная Мэри — это хорошо для разбойницы или пиратки. А для колдуньи лучше всего подойдет Черная Кассандра.

Так мне дали имя, которое ношу по сей день, так началась моя новая жизнь: в чужой стране, под чужим небом, с чужими людьми.

В каком качестве я состояла при Эвелин? Первое время — попросту в качестве куклы. Да-да, куклы и никак иначе. Девочка забыла всех своих фарфоровых красавиц и с утра до вечера наряжала, учила, воспитывала и муштровала этакую шоколадную куколку на голову выше себя.