Фейский витраж

— Следи за речью, Гарольд.

— Есть, ваше благородие.

Впрочем, я все прекрасно понимала — Шакалам все это уже ужасно надоело, они хотели погонь, выслеживаний и перестрелок, а вместо этого приходится маяться здесь с ребенком.

— А можно спросить? — нерешительно протянул щенок.

Я устало облокотилась на спинку стула и потерла лоб ладонью.

— Ну?

— А почему нельзя рисовать и лепить людей и прочих?

А вот это хороший вопрос.

Я крепко задумалась. Самым разумным, пожалуй, было бы сказать "много будешь знать — скоро состаришься", но я сама разрешила задать вопрос.

Загвоздка была в том, что одного официального ответа не существовало.

Кто-то говорил, что дело в слишком восприимчивых людях, на которых такие изображения производят слишком яркое впечатление. Неправдоподобно.

Кто-то говорил, что художники все равно не будут изображать реальность, их понесет в фантазию, и те, кто увидит их работы, прочитает, услышит, получат искаженное представление о мире. Тоже не вариант — у парнишки не все дома, не то, не туда.

Некоторые идиоты вообще заявляли, что такие работы крадут у людей душу, заставляют думать о всякой дури, вместо обдумываний дел насущных. Куда там, тем более не ответ...

Сзади раздался грохот звон — кажется, ребята веселятся.

Оскар жалобно вскрикнул, глядя мне за спину, заметался глазами. Я обернулась посмотреть, что они натворили там на этот раз. Оказалось, били об пол стеклянные шары и тарелки.

— Давайте потом, а? Будто вам сейчас делать больше нечего... Лучше бы отчет оформлять начали, — фыркнула я. Бесполезные придурки.

— Да ладно, Кас, — беззаботно отозвался Тэд. — Еще пару шариков хотя бы...

— Не сметь.

Голос сзади не слишком-то принадлежал Оскару. Резко повзрослевший, налившийся гулким, гудящим металлом, уверенный в своей тщательно взвешенной ярости. Я удивленно оглянулась на него и едва сдержала совершенно бабий вскрик, хватаясь за ствол в набедренной кобуре.

Оскар не повзрослел, нет. Но от него ощутимо несло неизвестной сверхъестественной дрянью, как электрическое поле, только слегка подсвеченным. Белокурые волосы поднялись в невидимом потоке, взвешенными в воздухе казались края его одежды, и вообще сильно смахивало на то, будто он плавал в каком-то поле. А когда он распахнул глаза, я действительно испугалась. Его глаза казались пустыми не от отсутствия в них ума, а в прямом смысле — чуть более темные ободки по краю радужки и пронзительно-голубые круги, без зрачков, без нормальных человеческих переходов, как бельма. И притом я отлично помнила, что пару минут назад они были нормальными.

— Лейтенант, — услышала я сзади.

— Тэд, не сейчас.

— Лейтенант, тут такое дело...

Я осторожно отодвинулась к стене спиной, стараясь не выпускать из виду Оскара, который все еще выжидал, все больше пугая своей чуждостью.

Над разбитыми шарами и тарелками вился дым. Легкий, как от таких палочек, которые зажигают некоторые оригиналы для запаха. С блюд оползли рисунки, жидкость из шаров и вовсе то ли испарилась уже, то ли впиталось в пол. Тонкие белесые пряди струились, развеивались, сплетались в воздухе в дикие образы рогатых людей, людей с хвостами, копытами, крыльями... да каких к черту людей?! Эти чертовы существа зевали, потягивались, как после долгого сна, осматривались — а потом на полупрозрачных лицах расплывались такие улыбки, что по моей спине пробежал холодок.

— Твою мать, — только и выдохнула я.

Я уже поняла, что мы ничего не сможем сделать.

Осока

Жизнь рядом с лесом имеет уйму преимуществ. Во-первых, вряд ли призовут, если кто-то там в городах развяжет войну. Во-вторых, цены в десятки раз меньше городских — с учетом того, что доходы меньше, люди рядом с лесом еще способны сами обеспечивать себя необходимым — волка ноги кормят. В-третьих, нет городской грязи, дыма от котелен, нет такого количества бандитов. И вообще здесь спокойнее.

Однако все эти преимущества источаются дымом, когда Луиза, их маленькая бедная Лу, исчезает.

Объявление на домах: "Пропала девочка, Луиза, темные волосы, серые глаза, шесть лет, родимое пятнышко у левого локтя". Бесполезное объявление — там, где все друг друга знают, каждый видел и саму Луизу, и даже родимое пятнышко.

Она не задерживается в ночи, не уходит далеко от дома без предупреждения, здесь нет незнакомых людей, которые могли бы увести девочку с собой, и последнего волка в округе убили давным-давно. Медведей здесь не водилось никогда.

Она просто исчезает, испаряется, и, если бы не оставшиеся на руках у Тильды, безутешной матери, платья, можно было бы подумать, что ее никогда не было.

Гастон смотрел на своих сыновей и понимал, что вырастил трусов. Это было не смертельно, но очень обидно, тем более что сестренку они любили. Но — в лесу же шорохи, шумы, совиное уханье. А лес — последняя робкая возможность найти девочку.

Так бывает, детей много, а самое ценное, хрупкое — одно. И Лу, хрупкий цветок, именно Лу пропала без вести.

Гастон выбрал из трех ружей одно, не такое увесистое, но удобнее всего лежащее в руке. Собрал с собой еды в грубую кожаную сумку, подштопал чуть протертые сапоги, нахлобучил шляпу — зачем? Никогда не было такой привычки — и ушел искать дочь.

Он успел пройти деревню насквозь, когда его нагнала соседка.

— Гас! А ну поди сюда!

— Чего тебе?

Моника, дородная, краснощекая женщина, уперлась ладонями в колени, слегка подобрав юбки, отдышалась и сказала:

— Ты знаешь, я понимаю, конечно, что тебе это не нужно, но все-таки скажу. В тот день, когда Луиза пропала, я видела, как твоя жена выбрасывала за забор черного кота с рыжей лапой.

— И что? Мало ли кошек на деревне?

— Так-то оно так, да только именно такого кота нет. Уж я-то знаю, я кошек больше людей люблю. А это животное домашнее было, не лесная — и откуда бы ей взяться в деревне, если никто такой не заводил?

— И к чему ты клонишь, Моника?

— Да к тому, что утащили твою Луизу феи, помяни мое слово. А кот тот — подменыш.

Гастон рассмеялся, помахал ей рукой и отвернулся туда же, куда направлялся.

Он шел долго. Знакомые места давно закончились, и Гастон уже готов был признать безуспешность этого дела, когда на мелком колючем кусте увидел обрывок грязно-белой тряпочки с простеньким плетеным кружевом по краю. Чем бы этому быть, если не подолом ночной рубашки Луизы? И Гастон побрел дальше, слегка утопая тяжелыми от усталости ногами в мокрой, почти болотной земле, заминаяя ростки клюквы, оставляя на сапогах и штанах темные красные пятна, почти как от крови. Стояли молочные туманы, и голубоватый их цвет оттенял весь лес, подкрашивая его в сумерки для большей драматичности когтистых ветвей.

Гастон шел еще с полчаса или чуть больше, когда увидел маленькую белую фигурку, сидящую на пне. Это была девочка, не Луиза, но ее сверстница, с заплаканным красивым личиком — одни чем-то чудаковатые серые глазища да припухший носик, да еще чуть скривленные от плача губы. По плечам рассыпались светлые мягкие волосы, как тонкий шелк, отдельные прядки липли к щекам и сердито убирались пальцами. Ребенок? В этой части леса? В одной ночной рубашке?

Нет, не ночная рубашка, платье, правда, сильно напоминающее спальный наряд. И подол целый, без дыр.

Гастон осторожно подошел к девочке, присел перед ней на корточки.

— Как тебя зовут, милая?

Она подняла на него свои странные глаза, всхлипнула, вот-вот готовая окончательно разрыдаться.

— Николетта.

— Николетта, а что ты здесь делаешь? Где твоя семья?

— Дома. Сами играют, а меня не берут с собой.

— Почему не берут? А где твой дом? Никогда не слышал о деревнях в этой местности.

— Мы недавно приехали, только строим дома. Они себе новую девочку нашли, и со мной больше не хотят играть, — и нижняя губа снова предательски задрожала, видимо, при воспоминании о былой обиде.

Он осторожно взял в ладони ее маленькие ноги, внутренне дернувшись — "новая девочка, там, туда, Луиза".

— Покажешь мне, где ты жи... О черт! Что это такое?!

На руках его остались красные мазки, а Николетта вскинула ногами в воздухе. Гастон приподнял белую стопу, перемазанную землей, и ужаснулся — на тонкой коже не было живого места, все перечерчено тонкими порезами. По ножке текли тонкие струйки крови.

— А это я на осоке танцевала. Покажу. А ты обещаешь со мной поиграть?

— Обещаю, — пробормотал Гастон. Вытащил нож и отрезал от своей рубашки две полосы ткани. Николетта с живым интересом наблюдала за его действиями. Однако когда мужчина попытался обмотать ее ноги кусками ткани, забилась и закапризничала:

— Нечего! Нет! — и тут же, как свечка, мигнула и сменила настроение. Спрыгнула с пня, одернула платье: — Иди за мной, я дорогу хорошо знаю...

И Гастону ничего не оставалось, кроме как следовать за ней.

Николетта скользила между деревьев и кустов, как змейка, оставляя на земле следы крови, и взрослому мужчине пришлось нелегко во время такой гонки. Подчас, казалось, тропа петляла, уходила куда-то в совсем неправдоподобный поворот, таяла и проявлялась вновь, будто проступая из-под земли, но ни разу девочка не сбилась с пути. И остановилась у пустой поляны, рядом с которой стояло огромное дерево — кажется, сросшееся вверху уже потом, а внизу его, где-то до плеч взрослого человека, была расщелина.

— Вот.

— И где же твой дом? — недоуменно спросил Гастон, выйдя на всякий случай на поляну — вдруг с его точки зрения просто не видно. Ничего, только ведьмины круги из поганок да папоротник.

— Да не так! — топнула окровавленной ножкой, ухватила за руку... и протащила на поляну сквозь расщелину.

Цвета ушли еще глубже в синий, в темно-бирюзовый, в туман, в пугающий мир. В воздухе сияла взвесь из светлячков или похожих насекомых, белоснежные мягкие огоньки. Впрочем, Гастону было не до того.

— Эй, сюда, все сюда! Он обещал с нами поиграть!

Его подхватила стайка детей в белых платьях, совсем как у Николетты, часть — девочки, часть — мальчики, а пол большинства совершенно неопределим. Они смеялись и звенели голосами, шепотом, запутывали Гастона в сеть из тонких волос, длинных ресниц и белых тканей. Он ошарашенно вертелся, пытаясь хотя бы найти Николетту — но нет, все смешалось в одну призрачную, эфемерную, неправдоподобную толпу.

Лица детей — все от шести и лет до двенадцати — мелькали неразборчивым рядом, смешиваясь в итоге в одно, нежное, изящное, совсем не деревенское. На миг всплыли в этом омуте черты Николетты, поцеловавшей его в лоб и усмехнувшейся слишком взросло. И Гастон понял, что все-таки с ее глазами было не так — посреди радужки был только серый сгусток темноты, но не зрачок. И с детского личика на него смотрела бесконечность, века позади и века после, вне временных рамок и вне рамок, которые способен охватить разум.

Дети наперебой пели что-то нежное и жуткое, что-то рассказывали, и какофония, тончайшая и легкая, рвала его сознание в клочья. Мужчину мутило от слишком быстро мелькающих ладоней, ног, воротничков и локонов, и светлячки расплывались мутными пятнами. Наконец он, замотанный, рухнул на колени, и почти тут же его мучительно вырвало. Дети раздосадованно загудели, заулюлюкали, осуждающий шепоток обвился вокруг его уже почти отключенного сознания.

— Фу, какая мерзость!

— Николетта, ну что ты сюда притащила!

— Свинья! Не хочу с ним играть — не хотим!

Он слабо поднял голову, все еще стоя на четвереньках. Пальцы путались в осоке, на жестких стеблях висела темная, почти черная роса, и где-то на краю существующего мира Гастон отметил, что у всех детей изрезаны стопы. Еще бы — они же танцуют на осоке.

Мимо прошмыгнул совершенно аспидно-черный кот с неестественно рыжей лапой.

Он не сразу понял, что одна белая фигурка сидит поодаль, не двигаясь. Зато сразу узнал черные кудри.

— Луиза! Господи, Луиза, милая моя, маленькая моя, мы с тобой сейчас уйдем отсюда, мы вернемся домой, мама ждет, братья тоскуют, я тебя сейчас отсюда заберу...

— Папа... — жалобно протянула она, поднимая голову с мокрыми полосками на щеках. — У меня ножки поранены...

И в глазах Луизы он увидел не распустившуюся еще вечность.

Ответ

Несмотря на поздний обед, к тому моменту, как мой путь в город N (не будем афишировать детали, касающиеся моей работы) начался, я уже изрядно проголодался. Однако голод был еще терпим, а до поезда нужно было заехать проведать дом сестры, и потому я не стал заходить ни в одно из кафе, заманчиво мерцающих теплыми рыжими огнями.

Лондон был как всегда душен, дымен и промозгл, и противная водяная взвесь в воздухе оседала на коже, как испарина. Самая неприятная погода — и дождя нет, зонт незачем открывать, и вода везде, везде, везде, сырость обволакивает абсолютно все насквозь. Одежда, волосы, все мокрое, и подушечки пальцев вот-вот начнут морщиться от влаги.

Между тем дом Джейни был все так же уютен, если не брать в расчет всю ту потустороннюю дрянь, которой она увешала стены. Впрочем, не только стены, почти каждый предмет в доме напоминал о том, о чем я бы изо всех сил хотел забыть.

Она держала на подоконнике сухую омелу, ее полотенца были расшиты дубовыми листьями, в саду блестели от осадка круги из камней. Неудивительно, что мою бедную сестричку утащили феи. В день, когда я ее потерял, папоротник в ее саду зацвел пышными алыми цветами. И, не желай я не знать никогда о существовании маленького народца, я бы отнес эти цветы кому-нибудь из знакомых ботаников, выручив за такую редкость невесть сколько денег. И, не желай я всей душой вернуть сестру, я бы раскопал землю под папоротником, потому что знал: сказки не придуманы для развлечения. Они вообще... не придуманы.

Я боялся этих тварей с тех пор, как осознал, что их видят далеко не все. Джейни говорила, что в нас сильна кельтская кровь — совершенно не представляю, что это могло бы объяснить. То есть, разумеется, мне известно о друидах и прочих сношениях с теми, кого называли "Господами", но потомков кельтов немало, и если бы каждый видел их...

А я видел. Их сейчас мало, но это не мешает этим чудовищам отравлять жизнь. Джейни говорила, что я просто не умею с ними обращаться, что они могут помочь найти потерянную вещь, навести удачу, еще много чего. А потом они забрали ее к себе — и я до сих пор не могу себе простить того, что не остановил ее вовремя.

Фейри бывают разными. Некоторые похожи на людей, только миниатюрные и полупрозрачные, кто-то больше смахивает на тех существ, о которых говорят в легендах, брауни там, подобная им нечисть. Некоторые — и этих я боюсь больше всего — почти неотличимы от людей, за исключением того, что многие из них слишком красивы. Но самое ужасное в том, что последние могут взаимодействовать с обычными людьми. И только я, да еще Джейни, видим(видели), что глаза у них, как у всех фей, без зрачков.

Феи не оставили этот дом и тогда, когда моя бедная сестра покинула его. И сейчас они прятались по углам, зная, что я их не люблю, выглядывали нервно из-за засохших стеблей комнатных цветов, которые уже с месяц не поливали.