Некоторые вехи моей жизни и войны

Юлиус Фучик

Я не слышал и не читал правительственного сообщения о нападении фашистской Германии на Советский Союз. Газеты к нам не поступали, радио молчало. Мы дрались, не зная положения даже у своих ближайших соседей, не говоря уже о положении противника. Он был всюду: перед фронтом, в тылу, на флангах.

Я вступил в бой с врагом на рассвете 27 июня 1941 года. Мадьяры начали наступление, когда немецкие войска уже рвались к Львову и Минску. Начали атаку без артиллерийского огня. Их попытка сходу овладеть участком заставы успеха не имела. Пограничники, опираясь на заранее созданные укрепления, отразили их атаку. Оставив на поле боя несколько убитых и раненых, венгры отошли, произведя перегруппировку, начали новую атаку. Завязался бой, сражаясь с численно превосходящими силами противника, застава огнем остановила атаку противника. Но когда они пустили против нас больше батальона пехоты с танками, то через два часа боя нас осталось в живых 13 человек из 62, один пулемет "Максим" и десяток ручных гранат, одна винтовка СВТ, остальные трехлинейки. Продуктов нет, боеприпасы на исходе.

Первый бой помню, он сохранился в моей памяти до мельчайших подробностей. А было это так. В составе отделения я находился в пограннаряде. На рассвете 27 июня 1941 года мы заметили оживление на границе, движение людей, стали демаскироваться боевая техника и оружие... и сразу, как-то неожиданно цепь пехоты накатилась на наши окопы, разбилась одна цепь, тут же другая. Мы, пограничники ведем бой, каждый из нас чувствовал свою ответственность, морально был подготовлен к этому. Обороняли свои окопы, как говорится, насмерть... и вдруг страшный удар в голову, все пошло вокруг, в сознании прошла вся моя жизнь от детства, насколько я помнил себяtдо этого страшного удара. Очнулся быстро, ранен в голову. И покинул бы поле боя, но некуда, бой со всех сторон, медицинских пунктов и в помине нет. Слышу топот ног, свист пуль. Стискивая зубы, сам себе сделал перевязку, и в бессильном отчаянии, сжимая в руках винтовку, снова веду бой. Не знаю, как долго все это продолжалось, но у меня появилось одно желание: убивать их, за то, что, они пришли на нашу землю, за то, что они перешли нашу границу, границу священную и неприкосновенную, появилась какая-то беспредельная ненависть к врагам Родины. И вдруг команда: "За Родину! За Сталина! В атаку! Ура!" Падали мои товарищи под пулями и осколками. К сожалению, в моей памяти не сохранились их имена. Позже, уже в Алма-Ате в I960 году я встретил двоих, ими оказались Снитко Лука Иванович: на заставе был кузнецом, в училище — заместителем командира роты учебного обеспечения по политической части, и Васильев — работавший тогда начальником арттехвооружения училища.

Я никогда не забуду, не смогу забыть всех, до одного человека-солдата, кто принял самый первый бой, и тех, кто погиб на переднем крае нашей Родины — на государственной границе. Не могу передать и того ужаса, который охватил меня с завязкой первого боя. Это трудно передать. Я ожидал последней минуты своей жизни, ждал вот— от оборвется она. Но когда первая атака врага была отбита, жизнь показалась совершенно спокойной, и даже радостной, как будто и не было этого боя. Это только показалось, но когда оглядевшись вокруг, и увидел убитых и тела раненых своих товарищей, то вдруг вернулся к действительности. Вновь в голове появилась навязчивая мысль: "Всё Володя, твоя биография кончилась сегодня, вот здесь, вдали от родного и самого близкого тебе дома, на этой границе". Молодой же был, и необстрелянный еще, когда принял первый бой. Честно говоря, у меня еще и другая была мысль, а выдержу ли я, не струшу ли?

О массовом героизме пограничников рассказано много. Скажу одно: среди нас все были герои. Никто не дрогнул, не отступил. А потом были другие бои, не менее жестокие и кровопролитные, много было впереди, но это был первый бой, и нам пришлось тогда жарковато. Когда окутанная дымом и огнем застава доживала последние минуты, мы покинули её. Меня поразило то, что никакого уныния, растерянности среди нас не было. Все нацелили себя на одно: сражаться до последнего дыхания. Отходили к комендатуре, которая находилась в Ворохте. Нас встретил офицер в звании капитана. Кем он был? Не знаю, я никого из состава комендатуры не знал. Солдатское дело — нести исправно и со знанием дела пограничную службу. Назвал этого человека потому, что мы прибыли в комендатуру, чтобы влиться в её состав, и узнать, что нам делать дальше. Все-таки нас 13, уже понюхавших пороху, солдат, а он нам заявил: "Спасайтесь, кто как может". Кто он? Может быть, враг? Не знаю. Мы идем на Восток.

В городе Чертков нас встретили, засевшие в подвалах домов и на колокольни церкви, украинские националистические банды огнём. Враг открывал огонь то из одного, то из другого дома и с колокольни церкви. Конечно, справиться с ними горсточке пограничников в 13 человек, не представлялось возможным, поэтому взяв на себя роль командира, я дал команду отстреливаясь обходить очаги сопротивления. Боеприпасов у нас почти не было, добыть патронов не удавалось. Уже на выходе из города Чертков мы от генерала Понеделина, командующего южной группой войск РККА, получили приказ: огнем прикрыть переправу дивизии через реку Днестр, руководство этой армии обеспечило нас и боеприпасами. Через реку Днестр был действующим один мост и одна паромная переправа. Усталые, голодные мы вступили в схватку с численно превосходящим нас противником. Река бурлила от разрывов снарядов, авиация противника вела по переправе пулеметный огонь. Было трудно, но все подразделения генерала Понеделина переправились на противоположный берег. И когда после переправы, которая, казалось никогда не кончится, были взорваны мост и паром, мы остались на берегу противника. У нас было три выхода: первый — преодолеть реку вплавь; второй — остаться в тылу врага партизанить, третий — просто сдаться в плен. Третий отпал сразу. Второй — неведомый для нас. Был принят первый. Оставалось обеспечить нашу переправу вплавь огнём. Можно было приказать любому пограничнику остаться для прикрытия своих товарищей на плаву, и любой бы не колеблясь остался бы, но мы бросили жребий кому оставаться: в зеленую фуражку положили 13 бумажек, и только на одной из них было написано: "Остаёшься". Этот жребий выпал Ванину. Мы зарядили две ленты (каждая по 250 патрон) для пулемета "Максим", и бросились вплавь. Бой продолжался несколько минут, пока мы преодолевали реку, и все это время пулеметчик Ванин в одиночку сдерживал мадьяр, рвавшихся к реке. Сильный удар в левую ногу, что-то придавило и потянуло ко дну реки. Я скорее догадался, чем почувствовал, что ранен в ногу — в ступню ноги. Выплыли на берег, подаю команду на прикрытие, оставшегося на том берегу товарища. Он сделал последнюю длинную очередь по врагу и вместе с пулеметом бросился в воду... и навсегда остался в ней.

Перевязав ногу, благо ранение легкое — только в мякоть ступни, остаюсь в строю. Теперь идем — куда кривая выведет. 12 воинов, оставшихся в живых после переправы через р. Днестр. Больше недели пробирались на соединение с родным 95 пограничным отрядом, теперь именуется он 95 пограничным полком. В другое время, наверное, не смог бы выдержать такого напряжения. Пусть легко, но все-таки дважды ранен, передвигаюсь при помощи суковатой палки, обструганой перочинным ножом. Идти становится тяжело, вены на ноге вздулись от неимоверного напряжения, силы были на исходе. И какое счастье, по-моему, где-то в начале июля 1941 года, мы вливаемся в состав кавалерийского эскадрона нашего 95 пограничного полка, который был сформирован уже в ходе боев из личного состава пограничных застав, вышедших из боя и лошадей этих застав. Сколько радости. Мы теперь подразделение, и какое! Главное то, что нам оказали медицинскую помощь, сделали квалифицированную перевязку, правда, силами ветеринарной службы. Врачей еще не было.

Отходили мы как бы в арьергарде, прикрывая отход частей Красной Армии. Немцы на пути нашего отхода выбрасывали воздушные десанты, которые захватывали узлы дорог, мосты и другие важные объекты. Вот и Гусятин — старая граница, граница до сентября 1939 года. Здесь проходил второй рубеж охраны границы. Пограничные заставы обеспечивали режим в пограничной зоне. Отходим на Проскуров. Бои возникали неожиданно, они следовали один за другим. Мы пробивались, атакуемые фашистами, измученные бессонницей, боями и стремительными маршами. Мы стремились уйти от преследования врага. Соединиться со своим полком, поэтому спешили, шли без отдыха, без передышки. Мы валились с ног от усталости, засыпали на ходу, ведя коня в поводу, кружилась голова от голода.

По пути отхода мы "грабили" магазины в оставляемых нами селах. То есть, наш командир кавалерийского эскадрона (капитан по воинскому званию, фамилии его не помню, по-моему, и не знал) был он жестокий и дерзкий человек, ехал с женой или попутчицей, скорее второе, всюду она была с ним, заходил в магазин и именем советской власти приказывал продавцам взять деньги, выручку от торговли, закрыть магазин, а продукты выдать бойцам, т.е. нам. А тут же приказывал нам: "наполнить переметные сумки". Это, видимо, было оправдано, враг наседал, и все досталось бы ему или тем, кто торговал, а мы хотели есть.

Если мне память не изменяет, это была вторая половина июля 1941 года, в составе 95 пограничного полка мы заняли места в окопах, разумеется, сначала мы их вырыли: кто с пулеметом, кто с винтовкой. Задача была одна для всех — не допустить противника в город Умань. Остановить его и уничтожить на подступах к городу. Как я теперь всё это понимаю, такую задачу нам поставили из-за незнания обстановки в районе боевых действий. Мы оказались в окопе втроем: Белик, Вакуленко и я. Кругом были поля пшеницы и других каких-то злаковых культур. Противник начал обстрел артиллерией и минометами внезапно. От разрывов снарядов и мин нас засыпало землей. Откровенно говоря, было страшно до озноба, хотелось убежать из окопа куда-нибудь подальше от смерти, но другое, что-то более сильное заставило, затаив дыхание, укрыться в окопе. Огонь нарастал по мере приближения противника. Патронов мало, ведем огонь только по команде. Противник и самоуверенный, и наглый, приставив автоматы к животу, атакует во весь рост. Бой завязался на окраине города и в самом центре. В лоб, прямо передо мной атакуют танки. Часто и гулко бьют башенные орудия, стрекочут пулеметы, установленные на танках. Вражеская пехота, бросившаяся в атаку вслед за танками, взломала нашу оборону и овладела городом.

Танки с адским грохотом утюжили наши окопы. Бутылками с горючей смесью нам удалось подбить несколько танков. А один танк остановился на нашем окопе, развернулся на 360 градусов, засыпав нас землей, скрылся в нашем тылу. Когда танк прошел в тыл, мы еще просидели в окопе, обдумывая создавшееся положение. И уйти из окопа нельзя, и оставаться опасно потому, что как-то сразу все затихло. Ни стрельбы, ни разрывов, ни грохота, ничего. Остался один страх.

Пополз слух, что генерал Понеделин вместе со штабом армии добровольно сдался в плен немцам. Поднялась паника, люди заметались, большинство продолжало сопротивляться, некоторые кинулись бежать, попадая под огонь своих товарищей. В окопе нас трое, и дума у нас была одна — до последнего дыхания оборонять порученный участок. Мы разгромлены, в душу каждого из нас уцелевших вкрадывается неуверенность, все больше и больше появляется недоверие и к командному составу, по чьей вине мы вновь должны брести мелкими группами. Недоверие лишало нас силы и уверенности. Мы полны подозрений. Очень тяжко, но надо терпеть. Тяжко перед неизвестностью. Недоверие подогревалось жителями деревень и сел, которые мы покидали. Женщины, вынося нам пищу: хлеб, молоко, фрукты и овощи, уверяли, что Красная Армия разбита, Сталин сбежал, Ворошилов перешел к немцам. Уговаривали и убеждали нас оставаться на Украине, разойтись по домам и ожидать, пока наладится и установиться новая власть, "Новый порядок".

Сколько пришлось услышать матерной ругани и проклятий в адрес нашего правительства, и особенно командного состава РККА. Это был крик души, крик отчаяния. Я разделял опасения многих, но в то же время был уверен в силах своей Родины. И очень хотел дожить только до дня окончания войны, чтобы увидеть нашу победу, о жизни почему-то не думал.

Продолжу начатый разговор: подождали до сумерек. Решили пробиваться на Восток, к своим. Велик риск, но другого выхода нет. Где в рост, где пригнувшись, где ползком начали выбираться из окружения. Сколько ползли, трудно сказать, чтобы выйти из города Умань, а значит и из окружения надо преодолеть шоссе, и когда мы его достигли, увидели трех патрульных солдат противника. Дойдя до нас, они открыли стрельбу из автоматов. "Все", промелькнула мысль, "Мы обнаружены", но, отстреляв, они пошли дальше. Как только мы начали движение, вновь стрельба. Опять, затаив дыхание, лежим. Стрельба повторилась несколько раз. Мы поняли, вернее, догадались, что противник не видит нас, что стрельбу ведет бесцельно. Пошел дождь, это нам на руку, теперь мы пробирались увереннее. От боли и усталости темнело в глазах. Мы ползли и ползли. Какая-то сила заставляла нас ползти не останавливаясь. Добрались до сада, накоротке отдохнули, затем умылись дождевой водой, полой гимнастерок утерлись, выложили у кого что было съестного, через нательную рубаху попили мутной из канавы воды, и снова в путь.

Мы уходили на Восток. На Восток тянутся колонны, группы и небольшие группки солдат. Отходят бойцы всех родов и видов Вооруженных Сил. У них строгие, сосредоточенные лица, руки сжимают винтовки. Гимнастерки на их спинах почти белые — это от пота. Лошади тянут орудия. По дорогам тянулись подводы, редкие машины, толпы беженцев. На грузовиках и подводах раненые, и измученные солдаты. На забитых войсками и беженцами дорогах то и дело вспыхивали короткие и ожесточенные перестрелки.

При появлении самолетов вся эта масса людей бросается врассыпную. Heкоторые сразу падают на землю, другие, в надежде спастись, устремляются в разные стороны. Самолеты летали так низко, что казалось, вот сейчас он тебя собьет крылом, или расстреляет в упор из пулемета. Слишком вызывающе вела себя авиация немцев.

Мы уходили на Восток, отстреливаясь. И каждый раз, когда нам предстоял отдых, уставшим, порой голодным, промокшим под дождем, приказывали делать "невозможное": копать окопы в полный профиль, готовиться к отражению очередной атаки. Иногда не успев отрыть окопов, начинали бой.

Шли влажными черными колеями разбитой дороги, лошадей больше вели в поводу. На разбитых колеях ноги скользят, земля черная, какая-то жирная, липнет к подошвам сапог, идти тяжело, вдобавок к этому тяжелая ноша: боеприпасы, скатка, противогаз, лопата, оружие, вещевой мешок. Горло пересыхает, ноги становятся непослушными. Но мы идем. А впереди — в голове колонны, военветврач 2 ранга (фамилии я не помню), он наш командир, возглавляет кавалерийский эскадрон. Командовавший до этого капитан как-то незаметно исчез вместе с девицей, следовавшей с ним. Или его отозвали, или он сбежал, о причинах его исчезновения нас не информировали. Идти нам тяжело, а командиру и того тяжелее, он уже в годах. Но он думал не о том, что тяжело, а о том, как сохранить людей и лошадей. Теперь, когда я вспоминаю этот эпизод, считаю его характерным, потому, что в нем требовалось огромное напряжение сил для выполнения задачи. А решаемые задачи возникали всегда неожиданно. Так случилось и в районе Сватово (Украина). В разведгруппу, в которую входил и я, были подобраны хорошие ребята: Бойко Андрей, спокойный, медлительный и по-деревенски застенчивый. Земсков Николай, интеллигентный, рассудительный парень, Велик Шурик маленький, шустрый с мальчишеской улыбкой, Тимошенко Сергей всегда подтянутый, серьёзный он в разведгруппе старший. До войны отслужил на границе почти 3 года, а может быть и больше. Все были молоды, горячие, отважные в бою, и верные в дружбе. Задачу разведгруппа выполняла ночью, продвигаясь по бездорожью. В ночной темноте мы различили на горизонте несколько домов — хутор. Вглядевшись, мы увидели лучик, пробивавшийся откуда-то как из зашторенного окна, а затем услышали поскрипывание ржавых петель, кто-то вышел на крыльцо. Нас 5, старший принимает решение. До меня доходит его твердый, повелительный голос: "Бойко стань у двери, не пускать никого!" Остальные вошли в дом. В доме было полутемно, керосиновая лампа горела слабым светом. Четверо мужчин сидели на дощатой лавке у самогонного аппарата, нас приняли настороженно. Наши рассказы и расспросы оживили разговор. В избушке жарко, полыхала печка, пахло самогоном.