К черному трону

Сабе не любил начальных поединков видя в них более от гадания на камнях, от жертвоприношения неизвестным богам войны, чем действительное искусство сражения. Указание небесного перста? Чушь! Если бы не верила в эту химеру половина войска, а другая не считала непреложной воинской традицией, дающей потянуть время перед битвой, порадоваться может последнему своему утру, поглазеть на представление, то давно бы Сабе запретил поединки. Но поединок дает воинам время настроиться на сражение. Настроением своего войска, равно — чужого, полководец не имел права пренебречь.

Но исход поединка? Проиграет поединок его воин — все войско решит, что поражение не их вина, а воля Тенгри-неба. Но, не Сабе ли выбрал место и день битвы, ловко обманув Закатных. Завтра задует восточный ветер. Своим в спины, врагам в глаза — ловкий маневр, знание ветров, времен года. Взойдет солнце и в самый трудный час битвы ослепит Закатных. Не он ли выберет на рассвете верное построение войска? Не он ли внес раздоры во вражеский стан? И все это он должен бросить в ноги случаю?

"Что ж, отнесемся к случайности как к искусству", — хмыкнул про себя полководец слушая нескончаемую речь Алтын-нойона о великой чести победить в поединке одному из его воинов лично отобранному в гвардию самим Великим Ханом.

Сабе представлял всю лживость гордыни. Сейчас и в ставке Закатных выбирают "наидостойнейшего" перечисляя прошлые заслуги, но выберут какого-нибудь свирепого как барс и могучего как вол (только и всего!) пехлевана-сарданака, видом своим более похожего на выгнанного из берлоги бурого медведя. Полководец расхаживал между рядами сидящих на земле воинов, читая в их глазах только одно: суровую решимость завтра пасть первым в битве. Кандидаты уже видели свой завтрашний поединок, отчего завидовали и ненавидели одновременно всех сидящих рядом батыров. Вдруг честь стать поединщиком выпадет другому.

Гуймак восседал на "золотом коне" ожидая пока мнение свое выскажут нойоны, потом Сабе. Тогда, изобразив равнодушие, сощурив свои глупые, злобные глазки назначит на поединок одного из своих нукеров, да еще назначит именем Великого Хана, настроив против себя всех военачальников, что стремятся выставить на поединок своих.

Если поединщик будет от нойонов то будет он свой войску, за его удачу болеть будут все. Сабе бросил короткий взгляд на двух ближайших к Гуймаку нукеров. Этого взгляда хватило чтобы оценить все. Наивный Ханыч выбирает одного из них, хоть оба испорчены долгой службой при кочевье Великого Хана, обилием добычи стекающейся ото всюду, красивых пленниц, бесконечными пирами, турнирами, парадными охотами. Еще молодые но уже пресыщенные всем на свете, безразлично взирали оба на окружающих. Все вокруг являлись лишь грязью под копытами их коней, сухим кизяком в костре их вселенских амбиций, жажды власти. Когда Гуймак взойдет на Черный Трон нукеры сделается его первыми приближенными, полководцами, стремянными: презренной дворней. Их путь предначертан, завтрашний поединок еще один шаг наверх в будущей карьере, случай вписать в свиток своей судьбы еще одну заслугу.

Возможно они победят, но победа их нужна только им. Никто не порадуется успеху их, никто не пожалеет их в смерти. Нет, не эти батуры заставят завтра застыть в ожидании страшного исхода войско Великого Хана. Не они принудят все разноцветные рати почувствовать себя единым целым, настроенным на битву, отрешенным от всего на свете, растворившемся в созерцании поединка. И каков бы ни был исход войску это будет уже неважно, воины сами станут Битвой, что вспыхнет у них внутри из искр высекаемых клинками поединщиков. Здесь нужен "свой" и должен он победить.

"Я не дам тебе вякнуть, Гуймак. Ты не умеешь ждать, потому все делаешь не вовремя. Вот и теперь ты опоздал. Но об этом пока знаю только я".

Средь множества угрюмых лиц Сабе бросилось в глаза одно живое, озаренное любопытством лицо молодого воина. Это был Цаган — нукер и ученик Ак-нойона приехавший сюда простым провожатым. Чем-то неуловимым он напомнил Сабе себя в молодости. Возможно изяществом манер, движений, холодным взглядом готового на все, потому ничему не придающего особого значения человека. Полководец ткнул пальцем: "Ты!".

Гуймака подхватили под локти крепкие ладони его нукеров. Сын Великого застыл деревянным изваянием не в силах осмыслить случившееся.

Сдвинувшиеся к переносицам брови обоих Ак-нойонов еще раз убедили Сабе в правильности своего выбора.

"Раз уж бывший телохранитель Великого Хана не хочет расставаться со своей тенью..."

— Они выставят против тебя Харбузда-гушти или Папай-пехлевана. Помнишь их? После поединка не задерживайся, ты нужен Ак-нойону доносить его голос войску.

На заре обе армии выстроились друг против друга. Боевой порядок они займут, когда помчатся навстречу. Пусть их строй станет неожиданностью для врага.

Вперед выехали горластые глашатаи, стали выкликать поединщиков. От темной линии Закатных отделилась крупная черная капля. То скакал Харбузда-гушти, великий борец сарданаков.

Строй войск Великого Хана выдавил из себя лишь малую каплю белую — молодого Цагана на сивой кобыле по кличке Кумыска.

Харбузда-гушти отвел руку в бок держа за спиной свою огромную глефу*. Отвел руку книзу и белый воин, крепко сжимавший свой прямой меч. Сарданак разгонял коня и тот несся ровно, постепенно опуская голову и вытягивая вперед шею. Воин Великого Хана придерживал лошадь, прикрывая свою грудь ее шеей.

Когда между ними осталось не более пятидесяти шагов, Харбузда взмахнул своим оружием, крутнул им над головой и стал вращать вокруг шеи, туловища, рук. Широкое лезвие летало во все стороны подобное крыльям шмеля, и неизвестно было, с какой стороны оно опустится на врага.

Белый воин будто вовсе не замечал выпадов противника: никак не изменил посадки в седле, не прикрыл тела мечем. Оба воинства замерли в недобром ожидании: первый удар решает многое, почти все решает.

Поравнялись головы коней — Харбузда опустил глефу сверху-вниз-вперед, намереваясь оставить в седле лишь седалище врага. Воины в рядах ахнули — белого воина не было в седле. В последний миг он отклонился влево, спрятавшись за крупом своей Кумыски, оставив в седле лишь согнутое правое колено. Правую руку воин выставил параллельно земле. Меч его прошел над гривой чужого коня, срезав несколько волосков с неё, ударился в живот сарданака. Вокруг брызгами разлетелись бронзовые пластинки наборной брони. Харбузда схватился за живот, прогнулся вперед, но не выпустил древка глефы из рук — продолжил его движение вперед, описал перед собой полукруг и ударил назад.

Белый воин успел отъехать: глефа не достала его. Но и своего не добился: удар мечем оказался слишком слаб. Теперь воины осадили коней, стали медленно подъезжать друг к другу.

Харбузда взял древко обеими руками, как берут весло. Цаган выставил меч вперед. Преимущество было на стороне сарданака: глефа вдвое длиннее меча. И он ударил будто с силой отгребая веслом, снизу вверх. Это был обманный выпад. Лемех глефы проскочил мимо врага лишь за тем, чтобы вновь обрушиться на Цагана сверху.

Цаган хладнокровно пропустил ложный выпад, хоть кончик лезвия пришел в кулаке от его лица, поднял руку и встретил главный удар глефы у втулки, чуть ниже стального яблока под лезвием. И оттуда, развернув клинок вперед, упер его в шейное ожерелье, с силой вдавил вниз.

Острие клинка, звякнув, соскользнуло с пластины, прорезало кожу доспеха, прокололо кожу воина под шеей, заглубилось в мышцу, напрягшуюся как канат, и утонуло в глубине огромного тела.

Цаган встал в стременах, надавил сверху руками на рукоять меча, всаживая его все глубже и глубже. Сарданак хрипел, опустил руки и все силился поднять их, поднести к лицу, но все никак не мог этого сделать. Вдруг руки его бессильно обвисли, тело дернулось, голова упала на грудь — клинок разрезал сердце.

Белый воин додавил до конца, пока острие не вонзилось в седло Харбузды-гушти, отворив поток крови, хлынувшей по круглым бокам коня. Конь повел головой, желая знать, что случилось с хозяином и почему тот перестал сжимать его упругие бока. Цаган перекинул повод, повел коня за собой, оставив Харбузду сидеть с понурой головой. Издали могло показаться, что он уводит сарданакского батура в плен, но Закатные все поняли: их пехлеван погиб в поединке. Ввысь взметнулись бунчуки, оба войска пришли в движение. Вскоре несущаяся вперед красная лава скрыла и Цагана и его мертвого спутника, отекая на полном скаку неспешно едущую пару всадников.

За такой подвиг полагается достойная награда: Сабе сделал знак рукой. Вынесли шелковый платок-хадак с лежащим на них затканным барсами и змеями халатом, сшитым из двух слоев шелковой тафты. Такой шелк не рвется когда в него втыкается стрела или копье, он втягивается в рану, откуда его легко извлечь: стоит потянуть за материю и наконечник стрелы у тебя в руках. Великий Хан повелел всем воинам обзавестись такими халатами, заодно и насекомых на телах меньше будет. Только халатов в войско попадало меньше чем новых воинов. Лежавшая на халате удавка из шелковой нити с кольцом на одно конце и стальным шариком с другой — хоть души, хоть оглушай — вызвала завистливый блеск в глазах самих Ак-нойонов. Но все это не было наградой, лишь скромным ее обрамлением. Потому никто не обращал на халат и удавку внимания, только на награду.

То была величайшая драгоценность в глазах воинов — редкий прямой меч китайской работы. Не серебряные ножны с каменьями, не роскошная рукоять, не дорогая парчовая кисть темляка, не гарда восхитили их. Восхитил лишь клинок белой стали, который Цаган с почтением принявший из рук Сабе подарки рассматривал ничего более не замечая вокруг.

— Попробуй сталь! — предложил ему полководец.

Сгрудившаяся вокруг чудесного меча свита расступилась. Привели расседланного мерина с круглыми боками, по которым осторожно шлепнули ладони белого воина шепнувшего что-то на ухо коню. Конь мотнул головой. Цаган отступил назад на полтора шага, оперся на выставленную вперед левую ногу, меч приподнял перед собой, закрыл глаза.

Вжик! Многие не успели заметить как лезвие взмыло вверх, описало широкую дугу и замерло под мериновым брюхом начавшим раздуваться, сочиться снизу темной кровью и вонючим дерьмом. Даже опытные воины услышали только резкий глубокий выдох рубщика, короткий свист клинка в воздухе — столь молниеносно ударил Цаган.

Мерин дернулся, перебрал передними ногами, задрал вверх голову, вдруг бессильно завалившуюся в бок, вместе со всей передней половиной. Задняя шлепнулась вперед в лужу натекшей жижи.

Крик удивления и восхищения издали воины, хоть приучены были сдерживать проявления чувств. То был воистину чудесный меч в искусных руках. Опытные воины заметили небольшую хитрость Цагана: он рассек мерина в самом узком месте — в пояснице перед крестцом, где жесток один хребет хоть он и толще. Точный глаз и твердая рука могут пустить лезвие меж позвонков. Глаз и рука Цаганианикогда не подводили. Вот если бы он ударил у холки — тогда да!

Ак-нойон — левое крыло что-то шепнул на ухо правому. Тот утвердительно кивнул и спросил вслух:

— Сабе, почему ты не дал это чудо Цагану вчера?

— Хорошее оружие, как человек имеет свою душу, особый характер, строгий нрав. Пока поймешь его, пока привыкнешь — много времени пройдет. Ты бы доверил свою жизнь незнакомцу?

— Нет.

— Нет, — ответили оба Ак-нойона.

— Этот меч прозывается "Сто буйволов", не потому что столько стоит — ценится он не менее ста сотен буйволов, а потому что разрубает сто буйволов, не тупясь. Тебе, Цаган, осталось разрубить еще девяносто девять.

— Благодарю тебя, Сабе-зайсан. Подарок достоин твоего величия.

— Он может скоро тебе понадобиться. Завтра повезешь послание Великому Хану... Эй, там! Кутх и Джамсаран прибыли?

— Здесь они, — отвечала свита.

Из толпы вышли красный и черный воины.

— Вы тоже завтра везете послания в Ставку.

Несколько телохранителей обступили трех воинов внезапно упавшей тенью. С этого момента гонцы не должны ни с кем общаться кроме как с полководцем.

Ак-нойоны заволновались, говоря в своей обычной манере: развивая мысли друг друга:

— Зачем так много гонцов?

— Зачем тебе Цаган, мало он отличился?

— Ты оставляешь всех нойонов без нукеров.

— Они знают много секретов.

— Пошли гонцов из "золотой сотни".

— Да! пошли их.

"Как они друг другу не надоели?" — вздохнул про себя Сабе.

— Не хочу посылать обреченных на смерть. "Золотые" приговорены — не исполнили своего предназначения. Их казнит Великий Хан самоличным приказом. Зная это они примут смерть, как только ее повстречают. Мне нужно чтоб доехали.

— Пошли своих гонцов.

— Они преданы тебе, как собаки.

— По песьи преданный — по щенячьи туп. Только и ищет, как угодить хозяину. Брошенный пес — растерянный пес. Не довезут.

— Пусть поедут гонцы ханской эстафеты.

— Для того она и существует.

— Что о нас подумает Великий Хан? Что мы боимся за жизнь своих гонцов. Его людей под казнь подводим.

— Обычные воины пусть едут.

— Им все равно умирать.

— Вести необычны. Разве можно посылать обычных воинов, вручить вести в недостойные руки? Никто из нас не вечен. Пусть Судьба решает за нас. Все! Разговора нет! Лучше за своими следите. Они без вас всех пленников передушат, для пополнения войска никого не оставят.

— Мы оставим Великому Хану положенную ему часть добычи.

— Остальное наше, раз обозы утопли.

— Удите из воды!

Сабе повернулся к ним спиной. Ак-нойоны удалились. По всему полю зажглись ровные ряды костров, слышался запах жареного мяса, бульканье крепкой выпивки в бурдюках: тарасуна, арза, араки, бузы, чемергеза. Все войско готовилось к пиру.

"Хорошо, что победные пиры у нас ничем не отличаются от тризн по героям. А то и здесь пришлось бы голову ломать".

Полководец вступил в свой шатер. За его матерчатой стенкой слышался разговор трех гонцов: гонцы должны ждать, когда им вынесут послание, вскочить на коней и мчаться без остановки на этот раз действительно за тысячу тысяч больших шагов. Сабе велел им спать перед дорогой, но они слушали пение Кутха — известного сказителя умевшего петь песни сразу горловым и высоким пением произнося сразу две фразы двумя голосами. Правда, напеваемое горлом понять трудно.

Сабе выбрал придирчивой рукой очиненную тростинку, покопался в стопке чистых, хорошо выдолбленных пергаментов, взял небольшой жесткий полупрозрачный кусок, подсел ближе к огню, опустил тростинку в тушечницу. Заглянувший в шатер начальник личной охраны Сабе в ужасе отпрянул — не увидеть бы, что пишет полководец Великому Хану (кому еще может писать полководец после великой битвы?!), хоть начальник стражи не умел читать. Как и сам Великий Хан.

Великий полководец писал стихи. Позже он позовет писца, продиктует послание. Пусть будет писано оно не его рукой. Пусть позже Великий Хан прикажет отрубить пальцы писцу, положившие на шелк ужасную весть. Жалко, у каллиграфа прекрасный почерк. Но гнев Великого Хана — Великий гнев. Сабе усмехнулся привычке степняков казнить посланца смерти. Они казнят не посла, лишь уста, осмелившиеся сотрясти воздух страшной вестью. Они бы сожгли и этот воздух, переловили бы вылетевшие звуки, умей они это сделать. Казнили бы и само известие, и судьбу свершившую свой черный оборот. Но это не в их власти, даже не во власти Великого Хана.