| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Она не сопротивлялась под его руками, сопротивлялись ее глаза, ее сомкнутые губы под прядями волос. Она вдруг обратной стороной кисти вытерла ему подбородок и, он различил свежую кровь на её руке.
— Господи, — шепотом сказала она, — как мне жаль вас всех, мальчиков...
— Это ерунда — меня оглушило, ударило о ящик, — крикнул он, — Зоя, что с Давлатяном? Что с Чубариковым?
— Чубариков ранен, а Давлатян... В сам начале.
Плохо скрывая невольную радость, Кузнецов:
— Зоя, как Володя? Где он? С ним можно говорить?
— В землянке пехотного санбата. Сейчас нет. Я хотела тебе сказать... Когда он приходит в сознание, все спрашивает, жив ли ты. Вы из одного класса?
— Из одного... Но есть надежда? Он выживет? Куда его ранило?
— Ему досталось больше всех. Не знаю. В голову и в бедро. Если немедленно не вывезти в госпиталь, с ним кончится плохо.
Вдруг, два неправдоподобно чистенько и опрятненько выглядевших человека вбегают на огневую позицию и знакомый голос загнанно переводя дух, выговорил:
— Из штаба полка спрашивают — почему молчит батарея, а он тут с медсестрой... Кузнецов, к орудию!
Он узнал обоих. Это были Дроздов с наганом в руке и командир взвода управления Голованов. Не закончив перевязки, Кузнецов встал:
— Комбат! Танковая атака на правом фланге отбита. Уцелевшие танки белых прошли левее той высотки и отсюда мы их не достанем.
— Товарищ командир взвода, — взревел тот, — я Вам приказываю: К ОРУДИЮ!!! Голованов, заряжай!
— Есть!
— Комбат! Правильнее было бы отнести уцелевшие огнеприпасы Уханову...
— Пристрелю! К орудию!
Пришлось подчиниться. Накрыв Зою чьей-то шинелью и напоследок ободряюще подмигнув, прильнув снова к уже опостылевшему прицелу, Кузнецов сделал около десятка выстрелов в дым, пока Дроздов, как бы в растерянности не подал команду "прекратить огонь".
Обернувшись, он с изрядной долей сарказма сказал было:
— Надеюсь, хоть в кого-нибудь да по...
Зоя зажмурясь, лежала на боку, свернувшись калачиком, подтянув ноги, будто ей было холодно, руки по прежнему сомкнуты на животе, не по-военному изящный "парабеллум" валялся около ее неподвижно круглых поджатых колен и, что-то темно-красное, ужасающее Кузнецова, расплывалось возле ей головы.
И перекошенное, ошеломленное лицо Дроздова, как бы говорящее: "Разве я хотел её смерти?".
"Она не может быть смертельно ранена или убита и, не может так пугающе страшно прижимать руки к животу".
— Зоя... Что ты, Зоя? Зачем?
Затем, осознав что непоправимое всё же произошло, кровь ударила в голову и обернувшись к комбату, с трудом себя сдерживая чтобы не ударить, он:
— Ты! Ты!! ТЫ!!! Там где ты — там всегда кто-то умирает! Давлатян, Касымов, теперь Зоя!
— Думай, что несёшь, Кузнецов, — но за наган не схватился, как по обыкновению, — приказываю прекратить истерику! На войне всегда кого-нибудь убивают. Возьми себя в руки: ты командир Красной Армии — а не забеременевшая институтка!
* * *
— Слышу стреляют — дай думаю загляну, — раздалось вдруг сзади, — глядишь огнеприпасиком разживусь... Мой то, уж давно кончился.
Странно засмеявшись, Уханов с бессмысленной усмешкой опустился на землю около орудия и, так с биноклем на распахнутой гимнастёрке откуда выглядывала тельняшка, уселся отупело уставясь куда-то перед собой.
— Жив? — без особой радости его видеть, спросил Кузнецов, — как там орудие? Расчёт?
— Пуля для меня еще не отлита, — Уханов, приподнявшись на бруствере, на секунду глянул острыми зрачками в глаза Кузнецову, жила на шее, исполосованной струйками пота, набрякла туже, — орудию тоже ничего не сделается — оно железное. А вот расчёт... Остались мы вдвоём с Чибисовым.
Ездовой услышав свою фамилию, на мгновение высунулся из-за внешней стороны бруствер — за которым спрятался видать опасаясь комбата.
— А вы здесь чего не поделили?
Не получив ответа, Уханов внимательно осмотрел разгромленную огневую позицию взвода Давлатяна, изуродованное осколками орудие Чубарикова, особенно задержав взгляд на остывающем теле Зои:
— Жалко девку! Значит, здесь тоже... Все? Мы одни остались, командир?
— Выходит, так, — угрюмо подтвердил Кузнецов.
Дроздов, не к месту оптимистично:
— Ничего! Выведут на переформирование и пополнят.
Вдруг, Чибисов испуганным зайцем перескочил через бруствер и застыв с поднятой к козырьку фуражки рукой:
— Таащ... Там кажется какое-то начальство ходит!
— Куда "ходит"?
— Прямо к нам!
— Точно! Никак, сюда идут, — подтвердил Уханов высунувшись из-за бруствера, — командарм наш новый вроде... Ну тот, с палочкой.
— Привести всем себя в порядок, — зашипел Дроздов, оправляя гимнастёрку под ремень, — трупы накрыть чем-нибудь... Быстрее!
* * *
— Хочу сейчас пройтись по тем артиллерийским позициям, товарищ Веснин, именно сейчас... Хочу посмотреть, что там осталось... Вот что, возьмите награды, все, что есть тут. Все, что есть, — повторил он, — И передайте Дееву: пусть следует за мной.
Бессонов, на каждом шагу наталкиваясь на то, что вчера еще было батареей полного состава, шел вдоль огневых — мимо срезанных и начисто сметенных, как стальными косами, брустверов, мимо изъязвленных осколками разбитых орудий, земляных нагромождений, черно разъятых пастей воронок, мимо недвижных ещё чадящих нефтяной копотью танков...
Дроздов подбежал к группе командиров и, стоя перед Бессоновым навытяжку в наглухо застегнутой, перетянутой портупеей шинели, тонкий, как струна, четким движением строевика бросил руку к виску:
— Смирно! Товарищ командующий армией...
— Не надо доклада... Всё видел, всё понимаю.
Помолчав, тщательно всё разглядев:
— Значит, ваша батарея подбила вот эти танки?
— Да, товарищ командарм, — Дроздов вытянулся стрункой, — сегодня мы стреляли по танкам, пока у нас оставалось снаряды.
Бессонов, тяжело оперся на палочку, повернулся к Веснину и Дееву:
— Всем ордена "Красного Знамени". Я повторяю: ВСЕМ!!!
И потом, вручая ордена от имени Советской Власти, давшей ему великое и опасное право командовать и решать судьбы десятков тысяч людей, он насилу выговорил:
— Все, что лично могу... Все, что могу... Спасибо за подбитые танки. Это было главное — выбить у них танки. Это было главное...
И, быстро пошел по ходу сообщения в сторону командного пункта.
— Всех оделили поровну, — садясь на станину, беззлобно засмеялся Уханов и полез в свой казалось бездонный вещмешок, — ну что ж, братцы, обмоем ордена, как полагается. Чибисов! Организуй-ка нам котелок воды — я там в балке родничок видел.
— Ага! Я сщас мигом.
Увидев кислые лица Дроздова и Кузнецова:
— Да ладно вам, товарищи командиры! Не собачьтесь: перемелется — мука будет. Мёртвых в землю, а нам продолжать жить.
— "Мука?", — тихо переспросил Дроздов и, лицо его впервые дрогнуло искажённой гримасой.
Кузнецов промолчал.
— А как ордена "обмывать" полагается? — спросил Голованов.
— Не знаю, но думаю так...
Уханов сперва хорошо сполоснув водой из котелка свою каску — имеющую пару свежих отметин, поставил её на середину подстеленный брезент, налил водки из фляжки, раскрыл коробочку с орденом и, вроде кусочек сахару, двумя пальцами опустил его на дно котелка, затем последовательно проделал то же самое с орденами Голованова, Чибисова и Кузнецова.
Все стали пить по очереди. Кузнецов взял каску последним. Между тем Дроздов, как пьяный, ослабленно покачиваясь, поднялся и пошёл куда-то в сторону переправ и, вскоре его непривычно согнутой, узкой фигуры не было видно.
— Что-то не так с нашим комбатом, — проговорил Чибисов, глядя ему в след, — идет, вроде слепой...
— Переживает — молодой ещё, — пожал плечами бывалый Уханов, — ничего! После следующего боя он уже привыкнет.
Допив из каски и забрав из неё "Красное Знамя", Кузнецов тоже поднялся.
— Командир, что ты?— окликнул сзади Уханов, — куда ты, командир?
— Так, ничего..., — шепотом ответил он, — сейчас вернусь. Только вот... Схожу к пехоте в санитарную землянку".
Чубариков увидев его, заговорил горячо и не совсем внятно:
— Ты пойми меня, Коля, мне не повезло второй раз... Я несчастливый. Тогда, под Воронежем, заболел этой идиотской болезнью, а теперь вот ранило...
Его глаза, на половину перебинтованном лице, с нездоровым, жарким огнем возбуждения блуждали то по потолку, по новенькому ордену Кузнецова, то по его лицу — как бы стыдливо спрашивая: что он думает о нем — осуждает, жалеет, сочувствует?
— Ну, что же это такое? Мне не повезло, опять не повезло! А я так мечтал попасть на передовую, я так хотел подбить хоть один танк! Я ничего не успел. Вот тебя не ранило, тебе очень повезло. А мне... Ты понимаешь меня, Коля? Бессмысленно, бессмысленно случилось со мной! Почему мне не везет? Почему я невезучий, Коля...?
Он встал и протягивая руку, прощаясь:
— Мне надо идти, Володя. Попадёшь домой — передавай привет от меня Вере Павловне".
* * *
Дочитав сшитые вместе отксеренные страницы, закрыл брошюрку и, любуясь делом рук своих, посмотрел ещё раз на обложку:
"Артур Сталк. Повесть "Горячий дождь". 1925 год".
— Годнота! Эту уже можно отправлять в редакцию.
С озабоченным видом перебираю следующие брошюрки-повести: "Варшавское шоссе", "Товарищ комбат", "В окопах Царицына", "Красная звезда", "В августе 1921-го", "Бо, мёртвые срама не имуть" и прочие...
— А вот над этими придётся ещё поработать.
И от осознания грандиозности поставленных самим же перед собой задач, невольно вырвалось:
— Да, где ж столько времени то, на всё это взять?!
А ведь ещё — поэзия, фантастика и участие в общественной жизни литературной группировки конструктивистов, членом редакторской комиссии журнала "Техника — молодёжи" которой, я являюсь!
Хорошо ещё, мать Александра Голованова взяла на себя труд моего литературного агента — избавив от значительной части головняков, не связанных непосредственно с писательством.
* * *
С детства, хлебом не корми, люблю читать книги!
Вот только не все подряд. Я рос воспитываясь не на "горях от ума" — на так называемой "великой" русской литературе о "лишних людях", геноцидящих тупым ржавым топором ни в чём не повинных старушек. Мне не интересно читать про моральные страдания неудачников-лузеров, не нашедших себя в этой жизни.
Кто-то читает книги — чтоб получить эстетическое наслаждение, кто-то — чтоб где-нибудь в тусняке выглядеть культурным, кто-то — чтоб убить время... Короче, у каждого собственные "тараканы" в голове.
Мне же в книгах интересны "заклёпочки" — кто в курсе, тот знает про что я.
Своего мнения я никому не навязываю, но всё же спрошу: что полезного для себя можно почерпнуть в "Преступлении и наказании" Достоевского"? В его же "Идиоте"? В "Обломове" Гончарова, или даже в святые всех святых — "Войне и мире" Толстого"?
Да, ничего
Ничего, кроме комплекса неполноценности целой (когда-то великой!) нации — творческая "элита" которой, обливая себя и окружающих вонючим дерьмом — постоянно порывается "раскаиваться" неизвестно за что.
Я рос и воспитывался на так называемой "Лейтенантской прозе".
Эту литературу писали непосредственные участники событий, бывшие фронтовики: артиллеристы Носов, Бакланов, Гончар, Алексеев, танкисты-самоходчики Курочкин, Орлов и Ананьев, десантник и разведчик Богомолов, пехотинцы Быков, Акулов, Кондратьев, партизаны — Гусаров, Адамович и Воробьёв, связисты Астафьев и Гончаров...
Это были люди своими ногами прошедшие дорогами войны, вынесшедшие на своих плечах все её тяготы — от начала её и до конца. Это были люди не из штабов и редакций фронтовых газет, это были солдаты и офицеры из окопов.
Они сами ходили в бешенные штыковые атаки, до яростного азарта стреляли из своих "прощай Родина" по танкам с крестами, брали — заливая своей и вражеской кровью "неприступные" высотки, своими руками держали дрожащий очередями раскалённый автомат, задыхались в окопе от ядовито-чесночной вони немецкого тола и, слышали свист пулемётных пуль над головой и остро-брызжущий звук врезающихся в бруствер осколков.
И молча хоронили своих друзей...
В 40-60-е годы их произведения назовут "лейтенантской прозой". Она откроет новые страницы военной литературы, на которых вчерашние — не остывшие ещё от доставшихся им впечатлений бойцы и командиры, рассказывали не об "парадно-официальной" — а об своей-собственной войне, виденной ими лично и собственными глазами.
Правдиво, искренне, предельно обнаженно!
Конечно же нашлись критики, которые облыжно обвиняли авторов "Лейтенантской прозы" в том, что они не видели "дальше бруствера своего окопа"... Якобы их "правда" является "камерной" — предельно локализованной во времени и пространстве, зачастую ограниченная одним боем, буквально "пядью земли" (окопом, небольшим плацдармом, безымянной высоткой), да к тому же — автобиографичной до документальности и детализированной до натурализма.
Ну, что тут скажешь?
Действительно: ни "Ванек-взводных" — весь жизненных цикл которых на войне лимитировался подчас несколькими часами (ускоренные курсы военного училища — первый бой — братская могила), ни тем более рядовых — в высокие штабы не пускали... И увидеть из своего окопа целиком, понять и оценить красивый стратегический замысел командования — посылающего их погибать на безымянные высотки и плацдармы, они не могли.
Зато, они разглядели войну в её максимальном приближении!
И без лишних прикрас и ложного пафоса, чудом выжившие вчерашние лейтенанты написали про войну — потому что считали, что не имеют права на ложь и говорят от имени целого поколения.
Истреблённого войной поколения!
* * *
Я к чему это?
Прочитав, бывало по несколько раз Александра Бека "Волоколамское шоссе" и Олега Меркулова "Комбат Ардатов", например, я получил представление о тактике пехоты, Виктора Некрасова "В окопах Сталинграда" — о боях в городских условиях, Эммануила Казакевиче "Звезда" — о действиях разведгрупп, Владимира Богомолова "В августе 44-го" — о действиях антидиверсионных групп...
Даже о том, что ждёт меня в плену, я заимел представление — прочитав "Это мы, Господи" Константина Воробьева!
Другое дело, что из этого ничего мне не пригодилось (и слава Богу!) — но это уже другой вопрос и не ко мне.
Однако, читая-перечитывая поэзию-прозу 20-30-х годов об "Империалистической" или чаще о Гражданской войне, я вдруг заметил её разительную разницу по сравнению с нашей "Лейтенантской прозой". Молодым людям её читающим — предстоит сражаться, погибать и побеждать в Великой Отечественной Войне... И что они почерпнут, к примеру, у Фадеева в его "Разгроме"? У Бабеля — в "Конармии", или даже у Шолохова — в "Тихом Доне"?
Не... Последнее произведение, написанное бывшим бойцом продотряда — потрясающая, просто эпически шедевральная вещь!
Нормальный человек — прочтя его, даст себе зарок ни в каких революциях не участвовать и наоборот — любых революционеров будет душить ещё при рождении, как небезызвестный пёс Шариков душил котов из Простоквашино.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
