Тетрадь 85

Джонатан уже заседлал Лорда, когда Фредди подошёл к нему.

— Раз уж мы связываемся с Мюллером, подумай о хорошем холодильнике.

— Пока погреба хватает, но подумаю, — кивнул Джонатан, посылая Лорда вперёд.

Закончив свой обход в конюшне, Фредди пошёл на кухню. Здесь на углу стола на салфетке его уже ждали большая фарфоровая кружка с горячим кофе, тарелка с кашей и лепёшка. Шумно хлебавшие кашу с молоком из своих мисок, Вьюн и Лохматка повиляли ему хвостами, не отрываясь от еды. Мамми домывала посуду от общего завтрака, и ей помогала Джой — дочка Эрси и Саймона. Ей исполнилось десять лет и с Томом и Джерри она не водилась и даже на Роба свысока посматривала: через два года она уже на устном контракте работать будет, а они — ещё малышня голопузая, вот Билли и Дик — другое дело, те уже работают. Да ещё на ней маленькие: своя сестричка и Малыш-Джонни — сын Дилли. Только успевай поворачиваться.

— Спасибо, Мамми, — Фредди допил кофе и встал.

— А и на здоровьичко, масса Фредди, — заулыбалась Мамми и незаметно подтолкнула Джой.

— На здоровье вам, масса, — послушно сказала она.

Ей Фредди ответил кивком: большего пока не положено.

Выйдя из кухни, Фредди надел шляпу, сдвинув её на затылок и оглядел двор. А смотри, как споро всё закручивается. Когда команда с умом подобрана, то и дальше идёт по-умному.

* * *

Весна всегда была плохим временем. Голодным, мокрым... прежде всего, голодным. А когда зимние запасы не просто съедены, а их вообще не было... Оголодавшие за зиму охотники ничего не могут добыть, пушнины для торговли нет — много ли добудут голодные, а силы нужны для охоты жизни... Всё так, но если к этому добавить боли, когда негнущуюся полумёртвую ногу сводит болевой судорогой, головокружения от контузий при каждом наклоне к капкану, и... и это можно пережить. Страшно другое. Ты — обуза, не просто никому не нужен, а мешаешь. Ничего нет хуже жизни из милости. То, что ты можешь — не нужно, а нужного ты не можешь. И ты один. Есть род, но нет семьи. И не будет.

— Ты всё-таки уходишь.

Спящий Олень не спрашивает. Но он кивает в ответ.

— Мы не гоним тебя.

— Я знаю.

Жена и дочь Спящего Оленя, не поднимая голов, перебирают лоскуты кожи и клочки меха, шьют куртку единственному сыну и брату. Парень уже охотится наравне с отцом, этим летом на Большом празднике Солнца пройдёт посвящение и получит имя. Он — настоящий индеец, завидный жених... Громовой Камень затянул завязки на вещевом мешке и достал сигареты, последнюю пачку. Спящий Олень кивнул, соглашаясь покурить на прощание.

Они сидели у огня и курили, глядя в огонь. Говорить не хотелось, да и о не о чем. Из рода уходили и до него, будут уходить и после. Как и из других родов. Некоторые возвращались, но он не вернётся. Это тоже всем ясно. И его возвращения никто не будет ждать.

Громовой Камень докурил, выбросил крошечный окурок в огонь и встал, взял мешок и привычным движением надел его на плечи. Теперь в левую руку небольшой чемодан — тетради, карандаши, кое-какие книги, ещё всякая школьная мелочёвка. Купил, когда ехал из госпиталя, думал, что будет учительствовать. Не пришлось. Теперь в правую руку палку. Без костылей он обходится, а без палки... шагов десять по гладкому и ровному пройдёт, и не больше.

— Вы остаётесь, я ухожу, — ритуальная фраза прощания.

Пригнувшись, он вышел из типи и, не оглядываясь, пошёл к дороге. Снующие между типи ребятишки, занятые хозяйством женщины, отдыхающие у шатров мужчины — никто не окликнул его, не посмотрел ему вслед. Мужчина решает сам. И решает окончательно.

До дороги недалеко, здоровому час с небольшим идти, а ему... но род собирался откочевать ещё дальше, так что откладывать уход было нельзя. Надо дойти до дороги. Там есть шанс найти попутку. Добраться либо до ГОКа, либо до Юрги, а уже оттуда автобусом до Эртиля.

Он шёл медленно, тщательно выбирая место для следующего шага. Ему нельзя падать. Каждое падение — это потеря сил и времени. Назад он не оглядывался. Зачем? Чтобы увидеть, как близко стойбище, и понять, насколько медленно он идёт? Хромая улитка — вот кто он теперь. Громовым Камнем его назвали за меткую стрельбу. И умение молча терпеть любую боль. Как камень. И то, и другое при нём и сейчас. Но для полноценной жизни не просто в стойбище, а вместе с родом — мало. Вон ту кочку надо обойти: нет места для палки, вот так, и взять левее, где просвет пошире. Вот так. Ну, до чего же болит, стерва, сырая весна, все старые раны ломит. И ещё шаг, и ещё... Вот так, всё путём, всё идёт, как надо. Армейские сапоги, конечно, тяжелее мокасин, и, когда идёшь, не чувствуешь земли, ломаешь веточки, шумишь прошлой листвой, но они лучше защищают ноги и не промокают, а обходить ещё и лужи он не может: слишком много лишних шагов.

Он шёл медленно и шумно, распугивая птиц и зверьков, то-то они небось потешаются над таким охотником. Нет, его охота кончилась...

...— Тебе повезло, парень.

Они курят в укромном углу госпитального сада. Присесть тут не на что, и они висят на своих костылях, прочно уперев их в мёрзлую землю. Он невольно кивает: у его собеседника ног нет. Обе до колена ампутированы, вот и привыкает теперь к протезам. Но всё-таки возражает:

— Больно хреновое везенье, — и нехотя поясняет: — Не охотник я теперь.

И вполне логичный, вполне разумный ответ:

— Не одной охотой жив человек.

И ему нечего возразить. Он не может сказать, что человеком, мужчиной считают только охотника. Каков охотник — таков и человек. Ему... ему стыдно сказать об этом.

— Ты до армии кем был?

Он усмехается.

— Школьником. Закончил, получил аттестат и добровольцем.

Собеседник кивает.

— Понятно. А хотел кем?

Он вздыхает.

— Учителем.

— Ну, так чего ж ты?! Учитель — самое милое дело. Тут же голова, а не ноги нужны.

Он согласно кивает, не возражая вслух. Но знает: учителя слушают, когда тот охотник...

...Нет, он знал всё, всё понимал и всё равно, демобилизовавшись по полной, пошёл на учительские курсы. Два педагогических класса и годичные курсы... право преподавания в начальных классах и язык в средней школе. И его возвращение в свой род, и... и его поражение. На что он надеялся, возвращаясь? На память о Синем Облаке. Но отец умер слишком давно, отцовские ровесники — дряхлые старики — тоже жили из милости. Но те хотя бы были когда-то охотниками и их уважали за их прошлые заслуги. Братья отца? Их тоже не осталось. Годы взяли своё. Век индейца и без войны недолог. Нет, его не гнали, Спящий Олень говорил правду, его терпели. И не больше.

— Ты из нашего рода. Живи, — сказал вождь.

Ему никто не мешал, он не может жаловаться в Совет. Не на что. А на помощь он и не должен был рассчитывать.

Ладно, это уже прошлое. А вон и дорога видна. Серая бетонная лента. За дорогой земля другого рода. А дорога ничья. Или общая. Это уж кто как думает.

На обочине Громовой Камень остановился и перевёл дыхание. Всё-таки дошёл! А если повезёт и его нагонит колонна с ГОКа, то и довезут. До Юрги уж точно.

Почему-то идти легче, чем стоять. То ли меньше болит, то ли не обращаешь внимания на боль. И он, перебравшись через узкий кювет, не спеша — быстро у него всё равно не получится — пошёл по направлению к Юрге...

...Громовому Камню опять повезло. Где-то через час с небольшим его нагнал не грузовик, а военный "козлик". Нагнал и, пискнув тормозами, остановился в метре впереди.

— В Юргу, браток? — высунулся из кабины голубоглазый метис в гимнастёрке без погон, но с нашивками.

Два лёгких, одно тяжёлое — определил Громовой Камень и улыбнулся.

— А до Эртиля если?

— А без если! Садись.

Забравшись в машину и разместив вещи, ногу и палку, Громовой Камень улыбнулся.

— Спасибо, браток.

— Спасибо в Эртиле будет.

Машина рывком прыгнула с места.

— Пехота? — бросил, не глядя, метис.

— Да, — кивнул Громовой Камень. — А ты?

— Автобат. Михаил Нутрянкин, честь имею.

— Громовой камень. Очень приятно.

Чтобы обменяться рукопожатием, Михаил бросил руль, но машина у него словно сама по себе шла. Говорил он по-русски, очень естественно вмешивая слова на шауни.

— Решил, понимаешь, мамкину родину посмотреть, — охотно рассказывал Михаил. — Ну, дембельнулся вчистую, приехал, родню кое-какую отыскал. За давностью лет мамкин побег ей простили, да и не судят покойников, живи, говорят. А я прикипел. Смехота, а так и есть.

— На ГОКе работаешь?

— В автокомбинате. Мы везде, где надо, — Михаил весело хохотнул. — И где не надо, тоже.

— Имя получил уже? — не удержался Громовой Камень.

Михаил вздохнул.

— Год на это нужен, да и... охотник из меня... сам понимаешь. Нет, с мелкашкой хожу, в общем загоне с роднёй ходил, но на испытание — это ж с луком надо. Да ещё самому его сделать. И ещё всякое там. А работать за меня некому. Зима голодная была, на моей зарплате вся семья держалась.

Громовой Камень кивнул.

— А что, в Эртиле тоже охотой живут?

— Кто чем может, тем и живёт, — Михаил снова вздохнул. — Ну, да в каждом дому своего по кому... А, ч-чёрт!

Михаил затормозил так резко, что их бросило вперёд, и Громовой Камень еле успел подставить руку.

— В кювет, пехота!

Вывалиться из машины и броском откатиться в кювет удалось неожиданно легко. Привычно вжимаясь в землю, Громовой Камень не так услышал, как ощутил. Верховые, семь всадников, три и следом четыре... Уходят... Выстрелов не было, без огнестрела? Перестав ощущать топот копыт, он встал и тяжело вылез на дорогу. Михаил, злобно сопя, осматривал машину.

— Ну, — встретил он Громового Камня, — видал подлецов? Делать им нечего, межплеменную затеяли!

— Дорога же нейтральна, — Громовой Камень дохромал до машины и привалился к ней.

— Потому и уцелели. Меня-то они знают, и что за мной семья и автокомбинат мой, тоже знают. А вот ты... Не в племенном. Да им, браток, уже кровь глаза залила, стреляют, не глядя, — и виновато улыбнулся. — Не простил бы я себе. Ладно, садись, браток.

В спинке сиденья торчала стрела. Громовой Камень выдернул её, едва не обломив наконечник, и сел. Михаил захлопнул капот и сел за руль. Покосился на стрелу в руках Громового Камня.

— Боевая.

— Да, — кивнул Громовой Камень. — Не пойму только, чья.

— С той стороны небось. Новосёлы чёртовы. Допрыгаются, что Совет шуганёт их к чёртовой бабушке.

— До первой крови Совет не вмешается.

— А трупа нет, и вмешаться не из-за чего. А они, сволочи, трупы прячут. Вот и получается, что все знают, а ни хрена не докажешь. Весной вытаивали, так и волки, и лисы, иди проверь от чего, то ли на шатуна нарвался, то ли на двуногого. Они ж, гады, только холодняком, чтоб с гильзами не возиться.

Громовой Камень кивнул. Споры из-за земли — вечные споры. А тут ещё когда прошлым летом пошли эшелоны с той стороны... много всякого было.

— А ты как, пустой? — не удержался он.

— Голым не езжу, — серьёзно ответил Михаил. — Табельное с собой. Но... на крайняк, — и хохотнул: — Слишком хорошо стреляю.

На пустой дороге Михаил гнал на пределе. Вспомнили войну, перебрали фронты и госпитали — обоих помотало военной судьбой, но раньше не встречались.

Когда на горизонте появились дымы Эртиля, Михаил спросил:

— В Эртиле у тебя есть кто?

— Ты меня к гостинице подбрось.

— Э-э, нет, — Михаил решительно вывернул руль. — У меня заночуешь.

Вперемешку огороды, сараи, типи, избы, кирпичные, дощатые и щитовые домики — каждый в Эртиле устраивался как хотел, как мог и как получалось. Спорить Громовой Камень и не пытался: законы гостеприимства и фронтового братства нерушимы.

Из-под колёс выскакивали куры, свора щенков с лаем гналась за машиной, безуспешно пытаясь укусить колёса, по сторонам трепещущее на натянутых верёвках разноцветное бельё, рамы с натянутыми для выделки шкурами, стайки детей... поворот, ещё поворот, ряд одинаковых щитовых домиков, даже покрашены все в один цвет.

— Тут все наши, с автокомбината, — Михаил помахал курившему на лавочке у дома мужчине и затормозил у домика с белым тотемным рисунком на голубых ставнях. — Рося!

Из дома выбежала молоденькая индианка и замерла, увидев незнакомого.

— Вот, Росинка, Громовой Камень у нас поживёт. Давай, браток, устраивайся, я пока машину в гараж отгоню.

И, когда Громовой Камень выбрался из машины, рванул её с места и мгновенно исчез за углом. Росинка немного смущённо улыбнулась Громовому Камню.

— Мир вам и дому вашему.

— И тебе мир, — радостно откликнулась она ритуальной фразой.

Внутри домик был так же мал и казался просторным из-за отсутствия мебели. В единственной комнате вдоль стен просторные низкие лежаки, застеленные шкурами и узорчатыми одеялами, посередине низкий круглый столик, в прихожей вешалка, а на кухне печь с плитой, умывальник, стол-шкафчик, обычный стол и четыре табуретки.

Громовой Камень снял и повесил шинель, поставил под ней вещмешок и чемодан, положил палку, разуваться не стал и, пройдя в через кухню в комнату, тяжело опустился на край правого лежака. Судя по ставням и рубашке Росинки, они из семинолов. А одеяла... разные, видно, прикуплены, или подарки.

За окном было уже темно. Вбежала Росинка, задёрнула занавеску и убежала на кухню. Громовой Камень достал сигареты и закурил. От печки, углом вдававшейся в комнату, ощутимо тянуло теплом. За стенами домика вечерний шум, в общем-то, тот же, что и в стойбище. Голоса женщин, созывающие детей, изредка лай собак. Хлопнула наружная дверь, и весёлый голос Михаила возвестил о его прибытии. Громовой Камень невольно улыбнулся, услышав его.

— Ну, как ты, браток? — заглянул в комнату Михаил. — Давай, ужинать будем.

Ужинали на кухне, сидя за столом, ели с тарелок, и Росинка, вопреки обычаям сидела с ними. Хотя... он плохо знает, как с этим у семинолов. И еда русская — щи и прогретая на сковородке тушёнка.

Как положено, Громового Камня ни о чём не спрашивали, возведя этим в ранг гостя. Даже если бы выяснилось, что он из недружественного племени, это бы ничего не изменило. Гость неприкосновенен.

Ели молча. Еда — всегда серьёзное дело, а в голодный год... Поев, они с Михаилом ушли в комнату, предоставив Росинке самой управляться с посудой. Михаил зажёг лампу под потолком.

— Обещали и к нам линию протянуть, да какой-то дурак столбы на дрова попилил.

— Нашли?

Михаил покачал головой.

— Где там! Не будешь же по всем сараям шуровать. Теперь только через полгода, не раньше.

Они закурили, обменявшись сигаретами. Вошла Росинка, села с ногами на лежак за спиной мужа и занялась шитьём.

— Жить можно, — Михаил говорил теперь не спеша и только на шауни, разглядывая сигаретный дым. — Жить везде можно.

— Да, — кивнул Громовой Камень. — Может, этот год будет удачным.

— Старики говорят, что по приметам так выходит, а там, — он невесело усмехнулся как Гитчи-Маниту решит, так и будет.

Громовой Камень молча кивнул. Да, Гитчи-Маниту — Великий дух, он над всеми и всем. Его не умилостивишь жертвой, он всё решает сам.