Оленьи тропы

Так или иначе, пожалуй, в посетителях того бара и правда ощущалось нечто "андеграундное". Меня особенно впечатлил напившийся до невменяемости рыжий тип, похожий на ирландца; он ревел, как медведь, подпевая каждой песне кавер-группы в соседнем зале, лез ко всем обниматься — и в какой-то момент вдруг сорвал с себя футболку. Видимо, не выдержал наплыва чувств. Помню его бледную впалую грудь, заросшую курчавыми волосами; рыжая дорожка бежала и ниже — через весь живот. Когда он сделал это, я засмеялась — а ты краснел и извинялся так неистово, будто сам устроил этот стриптиз.

Оставаясь с Артуром наедине, мы едва нарушали натянутое молчание — и явно оба не совсем понимали, зачем мы здесь. "Эх, а я ведь мог бы остаться дома и пораньше лечь спать! Поиграть в комп или — прости, Юля, — посмотреть порно", — с грустной самоироничной усмешкой бормотал Артур, склонившись над кружкой пива. Я смотрела на его крупную голову неправильной формы — и думала, что она чем-то похожа на картофелину. Да и весь он похож на картофелину — нескладный, как гномы из фэнтезийных книжек. Но ты любишь его, как своего преданного Матфея. Как здоровье, стабильность, опору в чернильном океане безумия, который всю жизнь рвёт тебя на части, — как и меня.

Наверное, ты любишь его больше, чем меня.

Впрочем, к чему пугливо-лицемерное "наверное"? Это точно. Ты всех любишь больше, чем меня; моя вечная глупая драма. Но без драмы не было бы историй. Истории растут из боли — как осины или терновые шипы.

В том баре со мной пытался познакомиться какой-то небритый тип из-за соседнего столика — краснолицый, уже очень пьяный тип с заплетающимся языком. Он был довольно мил и не позволил себе ничего лишнего — но ты почему-то всё равно всполошился, приобнял меня за плечи и начал твердить, что я "занята", что я твоя девушка; Артур, глядя на нас, давился нервным смехом. Потом, когда тип, виновато смутившись, ушёл, ты обнял меня крепче и забормотал: "Тшш, тихо-тихо... Испугалась? Всё хорошо? Прости, прости, пожалуйста, я не должен был тебя сюда..."

"Егор, да в чём дело? Что за паника? — недовольно фыркнула я, отстраняясь — чувствуя, что я к тебе слишком близко, и пить больше нельзя. — Я взрослая женщина, он взрослый мужчина. Ну, попытался познакомиться, ну, сделал комплимент. Почему я должна бояться? Ты ведёшь себя, как будто меня изнасиловать пытаются, честное слово. И зачем это враньё — про то, что я твоя девушка? Ты не думал сначала меня спросить?"

Ты вскинул брови беспомощным домиком, морща лоб. Сама невинность. Бэмби, заблудившийся в весеннем лесу.

"Но, блин... Не знаю. Просто, имхо, это неправильно — вот так бесцеремонно лезть к девушке, если она сказала "нет"! — вздохнув, ответил ты. — Тем более, я, когда выходил курить, видел, как он ещё с одной тянкой пытался познакомиться — точно так же. У него явно только сама понимаешь что на уме!"

"Тянка, — морщась, процедила я — и отставила бокал плохонького горького Мерло. Выбор вина в барах нашего сибирского городка никогда меня не радовал. — Мерзкое слово. Всё равно что "тёлка".

"Ну нет! — возмущённо воскликнул ты, одним глотком допивая свой сидр. — У "тёлки" нет анимешного колорита. Это и правда мерзко. А тянка — даже ласково, это же..."

"Егор, не заговаривай мне зубы! Хватит трястись надо мной, как над маленькой девочкой. Я не маленькая. Двадцать четыре годика стукнуло уже, слава богу".

Артур наблюдал за нашей перепалкой старых ворчливых супругов, подперев щёку ладонью, — с ленивым удовольствием, будто смотрел сериал. Позже, когда принесли счёт и мы расплатились — я за себя, Артур за вас обоих (у тебя вечно не было денег — и в подобных ситуациях ты вечно мялся и извинялся, но всё равно они повторялись снова и снова, явно не планируя заканчиваться), — небритый тип опять подошёл к нашему столу. Я напряжённо выпрямилась, натягивая на лицо холодную улыбку, — но он лишь молча, с какой-то светлой грустью, положил передо мной сделанный из салфетки цветок — розочку-оригами. Положил и ушёл, вздыхая волнами перегара — словно Квазимодо, растроганный небесной красотой Эсмеральды; растроганный и отверженный.

Ты смеялся — но я зачем-то сохранила розочку.

...Не только арки, но и жёлтые облезлые стены дворика изрисованы и исписаны на загадочном, сокрытом от непосвящённых языке граффитистов. Утренний ветер гоняет по асфальту окурки, клочки какой-то бумаги, смятые пачки сигарет, стаканчики из-под кофе и просто пластиковые стаканчики; прямо посреди одного из секторов дворика гордо возлежит кучка кошачьих экскрементов, уже раскатанная колёсами машин. От тёмных потёков вдоль стен разит то ли пивом, то ли мочой, от мусорных баков в дальнем секторе — специями (неприглядная изнанка фешенебельного корейского ресторана цветёт и пахнет именно здесь, во дворе).

Питерские дворы — вечная изнанка фасадов.

Дом похож на громадное непропорциональное чудище. Его флигели строились в разное время, переходы между ними достраивались ещё позже — и теперь стены разной высоты и ширины образуют тесный затхлый лабиринт. Тускло-жёлтый — с серым отливом, со слоями разных цветов под новой штукатуркой; уродливой опухолью наружу торчат вентиляционные отдушины, пожарные лестницы, водостоки, кабели и провода — все блага цивилизации, паутиной оплетшие дом за сто двадцать лет его жизни. Некоторые окна заколочены; на боковых стенах их нет вообще. В Питере много таких стен; про себя я называю их безглазыми. Иногда бывает ещё забавнее — окна прорублены, но совершенно, как сейчас говорят, рандомно: на разных участках стены, асимметрично, разного размера. Их прорубали там, где в этом возникала нужда, — там, где после очередной перепланировки образовывалась комната. Я заранее предвкушаю, как ты оценишь это гротескное зрелище в духе Кэрролла или наркотических фантазий Дали.

Двор так не похож на чистенький, вылизанный в угоду туристам тёмно-розовый фасад с ажурными пирожными балкончиков и изящными барельефами. Двор живёт своей потаённой жизнью. Томные бледные личности то и дело оставляют в его закоулках закладки — ведь чёрные кованые ворота не закрываются даже ночью; почтенные пожилые дамы прогоняют томных личностей и вызывают полицию; бомжи иногда ночуют и справляют нужду под сводами арки; кто-то сердобольный подкармливает бродячих кошек, каждый вечер оставляя им миски с едой. Однажды прямо в парадной я видела жирную крысу — она шмыгнула в подвал, невозмутимо перебирая тонкими лапками. В дальнем секторе двора есть крошечный апарт-отель с пафосным египетским названием "Анубис"; в моём секторе притулилось ателье, в смежном — стоматологический кабинет. Летом, в жару, старые камни дома нещадно раскаляются, а вентиляционные отдушины и кондиционеры неистово текут — кажется, что стучит мартовская капель. А в ливни ямы и трещины в асфальте заливает так, что получается маленькое озеро из воды и грязи.

Маленький мир, в котором непросто разобраться.

Я сворачиваю направо, к своему сектору — но ты лезешь в карман за сигаретами, и я обречённо вздыхаю.

— Точно, тебе же надо курить... Пошли к мусоркам.

— Но... — жалобно начинаешь ты.

— К мусоркам! — сурово повторяю я. — У меня нельзя курить, Егор. Это же съёмное жильё, не как в Чащинске.

Созерцая пятна помёта и голубиные перья на земле, ты печально вздыхаешь, но не споришь. Мы направляемся в дальний сектор — к мусорным контейнерам.

— Да-а... — задумчиво протягиваешь ты, глядя то по сторонам, то вверх — на облезлые, щербатые, тонущие в сырой темноте своды второй арки. — Теперь понятно, откуда взялся Достоевский! Поживи-ка здесь — и не такое, блин, напишешь.

— Есть такое, — киваю я, глядя, как ты закуриваешь под зонтом возле набитых доверху баков; они источают сбивающее с ног амбре. В дальнем углу двора — там, где сходятся две пристройки, — навалены какие-то доски; ворона клюёт корку заплесневелого хлеба поверх кучи мусора; на земле у входа в апарт-отель расположились бутылки, окурки, пустые стаканчики и — почему-то — капроновые колготки. Типичный Питер после пятничной ночи. Плоды пира во время чумы. — Возвращаешься, бывает, вечером, отведя четыре пары... Ещё если вот в такую депрессивную погодку. И тут эти стены, арки... Благодать.

— Да уж, благодать для мазохиста! — (Нервно усмехнувшись, смотришь вверх — на неправильный серый многоугольник неба. Все дворы-колодцы создают такие многоугольники своими жёлтыми стенами. Плотная застройка; извечная питерская экономия площади для жилья. Бесприютные доходные дома были призваны вместить как можно больше мелких чиновников, писателей и студентов). — И правда колодец — хоть вопи снизу... — бормочешь ты, делаешь глубокую затяжку — и щуришься, будто прицениваясь. Влажный ветер опять несёт дым, пропитанный твоим дыханием, в мою сторону; отступаю на полшага.

— Зато вдохновляет.

— Ну да. Главное, чтобы не вдохновило однажды утром взять топор и пойти на "пробу" к старушке-процентщице, — хихикаешь ты. Пожимаю плечами.

— Да ну. Не всё так однозначно. На меня это место пока наоборот благотворно влияет... Кажется.

Ты недоверчиво вздыхаешь. На стене напротив — поверх железных ворот и разноцветных надписей-граффити — строго чернеет рисунок: сердце, зажатое в кулаке, и красноречивый призыв: "Петербург, заколись". Чересчур прямолинейная, но, увы, актуальная социальная реклама.

— По-моему, Юля, тебе просто надо менять поэтику Достоевского. Знаю я одну старушку-процентщицу, которую не помешало бы поискать с топором! Одного разжиревшего любителя коньяка и БДСМ. — (Вздрагиваю). — Хотя такого жёсткого БДСМ, как от жизни в этом дворе, твоему Диме и не снилось!..

Твой голос насмешливо взлетает вверх, напряжённо бьётся, как беспокойная птица, — но мне почему-то совсем не смешно. Край комода, врезающийся в ладони; саднящие царапины на ягодицах — в форме звезды или лохматого цветка; жгучие хвостики плётки; сухой металлический перестук кнопок ошейника. Да, пожалуй, ему и не снилась такая боль — такая сложная, такая неоднозначная. В отличие от его боли, питерская боль не только убивает, но и возрождает. Не только погружает в дурман тело, подводя его к краю выносимого — к чёрной бездне, — но и очищает дух.

По крайней мере, пока мне так кажется.

Хотя, возможно, я и сюда переехала по тому же принципу, по которому была с ним. Нырнуть в самую глубину боли, чтобы обрести силу. Вдохнуть, впитать, прожить до конца свой страх, чтобы одолеть его. Судорожно трястись, покрываться по?том, исходить жгучими волнами агонии — но стоять, стоять, стоять на месте, даже когда всё тело кричит: беги!

Ты прав — мазохистский принцип. Но я не умею иначе.

— Да не, я бы пожил тут, на деле, — вдруг провозглашаешь ты, туша окурок о стенку бака. Где-то в вышине тоскливо и переливчато кричит чайка; от Невы или Фонтанки они часто долетают даже досюда, до Лиговки. Особенно их крики слышны по утрам, в холодном блёклом безлюдье. В отличие от окраин, ленивый центр поздно просыпается. — Но недолго, просто на время. Тип, если насовсем — крыша могла бы поехать. Ну, и дыхалка бы замучила.

Хрипло кашляешь и сплёвываешь на землю — будто в подтверждение; мне не противно, но я вздыхаю. Твои попытки изображать брутально-грубоватого "пролетария" до сих пор кажутся мне и смешными, и грустными одновременно. Внутри снова ноет — так же странно, щемяще, как от грязных разводов на твоей куртке.

— Дыхалка — это да. Климат тут тот ещё, — задумчиво соглашаюсь я. — С астмой ты бы замучился. Лиза рассказывала, как жила здесь в детстве. Бедный ребёнок.

Стараюсь произнести это с искренним сочувствием, без иронии; но у меня плохо получается. Лиза, наша общая знакомая с чащинского филфака — тоже астматик, — родилась в Азербайджане, но её семья переехала в Питер, когда ей было три; а ещё через несколько лет судьба занесла её отца — богатого бизнесмена, прямо как у Гюльнар, — в сибирскую провинцию. У Лизы арабские и турецкие корни, звучное, вкусное и загадочное, как рахат-лукум, восточное имя — но она предпочитает называть себя Лизой.

Надо признать, ей идёт: в ней много от Бедной Лизы Карамзина. Доброе, по-детски простодушное существо с неистребимой меланхолией, болезненной сентиментальностью и комплексом жертвы. Лиза общается предсказуемо, как чат-боты: всегда "Привет", в следующем (обязательно отдельном) сообщении — "Как дела?", в следующем (тоже обязательно отдельном) — суть просьбы или вопроса, который побудил её написать. Если ответить на "Как дела?" в мажорном тоне — она напишет: "Ты молодец", "Умница моя", "Я тобой горжусь"; и добавит когорты эмодзи — сердечек, голубков, поцелуйчиков. Если в минорном — "Всё будет хорошо", "Я в тебя верю, у тебя всё получится", "Прорвёмся", "Мы справимся"; и более решительные эмодзи — что-нибудь вроде меча, привидения, похожего на белую простыню, или четырёхлистного клевера на удачу. Юмор и ирония, намёки и полутона — всё это не для Лизы; только прямые смыслы — и такое же прямое их выражение. С пресным привкусом скуки. "Но зачем тебе эти отношения, если они приносят тебе боль? Надеюсь, ты сможешь выбраться из этого и быть счастлива"; "Да, это очень красивый город. Желаю тебе отлично погулять"; "Я работаю, устаю"; "Держись, я с тобой"; "Надо выходить из зоны комфорта"; "Я ничего не успеваю. Но не страшно, прорвёмся"; "Надеюсь, ты счастлива"; "Ахахаха, смешно"; "Понимаю тебя".

И обязательно — трагичные истории. В историях Лизы её всегда кто-нибудь неправильно понимает, обижает, случайно толкает сумкой; о ней распускают сплетни, её увольняют с работы, ей занижают оценки; а в промежутках между этими ужасными событиями Лиза страдает от астмы, аллергии, простуд и других заболеваний — и периодически падает в обмороки "от нервов".

Ты слегка невзлюбил Лизу с тех пор, как в шутку щёлкнул её по лбу — а она всерьёз оскорбилась и заявила, что ты нарушаешь её границы, да и вообще — "Знаешь, такое и черепно-мозговую травму может вызвать". Её лицо — красивое, как у принцессы из арабской сказки, — в тот вечер горело гневом. Иногда ты можешь быть невыносим — с этим трудно не согласиться, — но такая реакция удивила даже меня.

Ты утверждаешь, что все проблемы Лизы от того, что она в свои двадцать девять — до сих пор девственница. Сомнительная гипотеза; но здравое зерно в ней, возможно, есть.

Здравое зерно. Улыбаюсь, поднимаясь к двери парадной по выщербленным ступенькам; старенький домофон испуганно пищит от прикосновения чипа. Вот и я начала думать штампами, как Лиза. Никто от этого не застрахован.

— Бедный ребёнок... Бедному ребёнку пора спрыгнуть с колен мировой истории и устремиться к фургончику с мороженым — навстречу судьбе, — хмыкаешь ты позади, с громким щелчком складывая зонт. От него фонтаном разлетаются брызги.

Ты любишь такие запутанные афористичные фразы. Запутанные, вывернутые — как стиль Платонова, по которому ты писал бакалаврскую работу. Твоя первая научная руководительница — пожилая педантичная дама-профессор — то и дело возмущённо спрашивала тебя: "Егор, Вы вообще русский?! Где Вы научились так косноязычно выражать мысли?"