Бездна цвета киновари

Он подобрал с земли клинок и поднес к глазам. Никита следил за ним сквозь туман боли, но не мог шевельнуть даже пальцем, придавленный чарами младших Апостолов.

— Метеоритное железо. Какое варварство. Впрочем... когда еще был жив коротышка Пипин, меня обычно приветствовали осиновыми кольями и мешками соли. Полагаю, называть свое имя мне нет смысла, ибо оно не скажет тебе ничего. Твое мне тоже не любопытно... — "Яцек" макнул палец в кровавую лужу и понюхал. — Ммм... а вот кровь просто пылает. Насыщена эфиром так, что только что не светится. Признаю, старик, ты действительно могучий маг. А потому вот тебе знак моего признания.

Он положил палец в рот, пробуя кровь на вкус. Его снисходительное выражение лица сменилось удивлением и озадаченностью, а затем — испугом.

Никита, заметив это, оскалился. Он с самого начала знал, что конец его близок. Он знал, что пробуждение древней крови всегда ведет к одному концу — звериному безумию и милосердной смерти, дарованной рукой друга или родича. Бездна цвета киновари была его неминуемой участью, но даже свою гибель старик-волхв намеревался употребить во благо. Он мысленно попрощался с сыном и не родившимся еще внуком...

...и дал своему собственному зверю полную волю.

Сковывающее волшебство младших Апостолов рассыпалось в пыль. Какая-то размытая тень, слишком быстрая, чтобы уследить за ней, подпрыгнула вверх, и тут же со страшной силой рухнула вниз. Женщина-Апостол, не смотря на всю мертвячью резвость, не успела ничего сделать, и тень буквально вмяла ее ногами в булыжники площади, превратив в сплошное месиво из размолотых костей и плоти.

- Вот оно что, — пробормотал "Яцек" задумчиво, снимая один из перстней. Проклятое племя... линия древней крови... далеко же забрались ее потомки.

Воспользовавшись заминкой, второй младший Апостол швырнул в тень какое-то подобие копья, словно свитого из молнии. Копье пролетело через площадь и ударило в крепостную стены, проломив в ней изрядную дыру. Тень оно даже не задело. Потому что она уже стояла за спиной живого мертвеца, сграбастала единственной лапищей и развернула к себе. Одежда на Апостоле вспыхнула неестественно ярким огнем, его собственное тело начало одновременно гнить, гореть и рассыпаться в прах.

"Яцек" швырнул в тень перстень, одновременно выкрикнув что-то коротко на непонятном языке. В полете изумруд, украшавший кольцо, со вспышкой раскололся, выпустив из своего чрева нечто бесформенное, одновременно находящееся повсюду. Слизь, тягучий липкий туман, с тысячей кошмарных очертаний, в которых огромные рога переливались в заросшие густой шерстью лапы, и в этом тумане были глаза — а в них было проклятие, бездна, пучина первозданного Хаоса. Не имеющая названия мерзость, вырванная из бог знает каких глубин ужаса и заточенная в драгоценный камень — она одним своим появлением оскверняла и воздух, и камни.

Тень встретила нового врага пронзительным воплем и прыгнула прямо в тошнотворный туман, который окончательно потерял прозрачность и взбурлил как кипящая каша в котелке. "Яцек" властным жестом поднял вокруг себя стену мерцающего воздуха. Он уже наверняка мысленно проклинал себя за то, что не прикончил колдуна сразу, а решил сделать его своим собственным Апостолом... но кто знает, о чем думают старые кровососы? Может быть, он отстраненно восхищался буйством первобытной силы. Или даже радовался, что кто-то прервет его затянувшееся бытие...

Со страшным грохотом клочья тумана расшвыряло в стороны и развеяло по ветру. Стоящая на оплавленных и потрескавшихся камнях тень окончательно утратила всякое сходство с волхвом Никитой Летичем, и вообще с человеком. И очертаниями, и манерой двигаться она теперь больше напоминала насекомое, хотя и имела всего три лапы, а ростом, даже сгорбившись, превосходила любого человека. Янтарно-желтые глаза тени смотрели на мир семью зрачками, три в правом и четыре в левом. Кружащаяся вокруг нее дымка цвета киновари накрывала собой все на полсотни саженей вокруг, и казалось, что эта дымка истончает пределы бренного мира, позволяя прорваться в него чему-то иному, живущему по совершенно другим законам.

"Яцек"... а точнее, Saplis Ammatum, как он был наречен в посмертии, искренне улыбнулся. Он извлек из ножен кавалерийский палаш, по которому немедленно побежали языки голубого огня, и выполнил замысловатый салют.

- Что за дивная ночь, — произнес он, не обращаясь ни к кому. — Что за редкая удача... Обнажи же клинок, дитя морской бездны. Дай мне почувствовать себя смертным.

Тень испустила глухой рык, и схватила лапой воздух. Киноварная дымка закружилась вокруг нее небольшим вихрем, из которого протиснулась рукоять очень странного меча. Для размеров тени он был коротким, но далеко не всякому богатырю пришелся бы по руке. Саму же тень так называть уже не стоило — теперь она уже не походила на дымное облако, облеклась плотью, полностью уподобившись кошмарным созданиям, в незапамятные смешавшим свою кровь с людской. Даже сохранившаяся на нем одежда выглядела неуместно и нелепо.

Клинки сшиблись в воздухе и отскочили.

Потомок изначальных владык мира и раб исчезнувших богов сражались так, что воздух кипел вокруг их мечей а камни под ногами трескались. Они сражались вовсе не из-за принадлежности к враждующим армиям, и даже не из-за старинных манускриптов, несущих в себе драгоценное знание. Их ненависть друг к другу зародилась задолго до того, как была построена Москва, и даже до того, как нога человека впервые ступила на эти земли. Она уходила корнями в саму суть мироздания, и не было под небом силы, способной их примирить.

Киноварная дымка плотно застилала собой площадь. Она приглушала звуки битвы, отпугивала проснувшихся от шума людей, не решавшихся подойти ближе. Многие тряслись в домах и молились, и эти, пожалуй, поступали правильнее всего. Сражавшиеся под покровом дымки существа чуяли их, но не отвлекались. Их сила и мастерство боя были равны, и исход боя могла решить любая случайность...

Клинки сшиблись в воздухе и палаш Апостола переломился пополам.

Странный меч смел его мерцающую стену, пробил грудь и высунулся из спины. Апостол схватился обеими руками за клинок, пытаясь его сломать и освободиться. Древнее чудовище подняло над головой свое оружие с нанизанным на него врагом.

- MARBAI! — выкрикнуло оно на языке, не звучавшим уже больше тысячи лет.

Меч в его руке обратился огненным вихрем, мгновенно испепелившим Апостола и развеявшим его останки по ветру.

Чудовище медленно опустилось на колени. Оно истратило очень много сил, его раны были тяжелы. Оно было голодно. В отдалении звучали голоса. Слышался запах. Запах живой, горячей крови, а не этой мертвечины.

Демон взрыкнул и погрузился в тени.

Ночная охота продолжалась.

* * *

Смерть кружилась вокруг него. Нежными прикосновениями холодила лицо, остужала страстным дыханием кровь. Как многоопытная блудница, она играла с ним, манила к себе, цепко держа за рукав одежды.

Она всегда была с ним, с того самого мгновения, когда еще совсем маленьким мальчиком он, чуть не плача от боли, смог впервые коснуться дыхания земли. Волшебство — это путь над бездной со смертью за плечами. Но это не значит, что у волхва есть право умирать когда заблагорассудится.

Федор раправил ворот рубахи и утер со лба холодный пот. Его видение будущего затмевала собой бойня, что должна развернуться под стенами Москвы ближе к полудню. Но даже тех обрывков, что удавалось уловить, хватало, чтобы бить тревогу. Он спустился с внешней стены, где провел почти всю ночь, удерживая застилавшие звезды тучи над Кремлем, и направился к лагерь Пожарского. Там оставались его слуги, и пусть они были крепостными и непосвященными, но Федор зла им не желал, и не собирался бросать их в беде.

— Прохор, Сенька, Мирон, — холопы спали, пришлось их будить. — Быстро сделайте коней и во весь опор скачите домой. Бросьте шатры, все вещи бросьте, отправляйтесь налегке. Скорее.

— Что ж случилось-то? — щурясь спросонья, спросил стольник Прохор. — Темно же еще... и Никита Афанасьевич еще...

— Не болтай, — оборвал его Федор. — Делай что говорю — и если не будешь мешкать, жену еще увидишь. Промедлите — гореть вам в срубе, а митрополит вам еще и сам огня поднесет.

Приученные не задавать вопросов слуги принялись одеваться, а Федор побежал в сторону Кремля. На востоке уже начинал заниматься, времени оставалось мало. День принадлежит непосвященным, день не сохраняет тайны, а наоборот, освещает все своим светом, выставляет напоказ. Когда взойдет солнце, воины-иноки наверняка решат проверить, что же произошло в Кремле этой ночью. Конечно, они не захватят крепость в одиночку, но разведать что и как смогут. И, конечно, найдут внутри стен достаточный повод, чтобы истребить род Летичей. Федор прибавил шагу. Конечно, он силен. На своей земле, в окружении верных слуг, он мог бы продержаться очень долго, и пустить церковникам немало крови... но рано или поздно, его задавят. Нельзя вечно жить в осаде, оборона или тем паче бегство — путь к поражению. А это значит, что нельзя переводить и так натянутые отношения с церковью в открытую войну. Федор намеревался сделать лишь то, к чему его обязывала вплавленная в плоть страфигда.

Сохранить тайну.

Добежав до опоясывавшей Кремль реки, Федор остановился, сложил руки перед собой в замок и прочел длинное заклинание, слившее его с ветром. Вместе с его порывом, он пролетел над водой и перемахнул через стену. Вместе с ветром он пролетел по пустынным улицам Китай-города, где тот тут то там виднелись пятна крови. И снова воплотился уже на площади.

Чудовище лакомилось. За время охоты оно утолило голод, и теперь не торопливо смаковало чье-то сердце. Человек, из груди которого оно было вырвано, лежал неподалеку. На нем было польское платье, но пусть формально он и был врагом, Федор никого бы не пожелал ему подобной участи. Люди должны умирать от старости, болезней, от рук себе подобных, но не от клыков и когтей тех, кто потерял себя в багровом тумане.

Федор медленно шагнул вперед. Страфигда на спине жгла каленым железом, стирая его бытие, делая его бесплотным призраком. Он шел к лежавшему на земле мечу из небесного железа. Меч был зазубрен после ночной схватки, но еще достаточно остер, чтобы разить незащищенную плоть.

Чудовище отвлеклось от пищи и покрутило головой. Не так, как прислушивается к шуму хищник в лесу, а как по-человечески. Слишком по-человечески. Сердце молодого волхва защемило, не смотря на всю закалку. Падение в бездну означало утрату рассудка — но не памяти. Этот ужасное создание, пожиравшее человеческую плоть, все еще было его отцом.

Пальцы Федора сомкнулись на рукояти меча, когда чудовище смогло его разглядеть. Оно не напало, а лишь поднялось на задние лапы... на ноги.

- Федя... я ждал тебя, — прошелестело оно, буравя волхва янтарными глазами с семью зрачками. — Присоединяйся к моему... пиру.

Быстрое, неосязаемое движение.

Короткий и точный выпад.

Клинок в руке Федора Летича пронзил шею Никиты прямо под нижней челюстью, вошел в череп и высунулся из затылка. Глаза чудовища померкли, и его тело бессильно осело на землю. Волхв выдернул меч и теперь молча стоял над трупом. Мысли его были далеко. Он думал о проклятии древней крови, веками собиравшем жестокую жатву в его роду. О своем отце, который проводил закат пожилым, но бодрым человеком, а рассвет встречал ужасным, но бездыханным страшилищем. Думал он и о себе, ибо прекрасно представлял, что однажды может принять ту же участь. И постепенно его мысли обратились к сыну, которому было суждено родиться только к зиме. Ведь и его ждет эта судьба. Годами мучений с помощью боли и ядов подготовить свое тело к принятию страфигды, окунуться в секреты волховства, и привнести в него что-то свое... а потом его жизнь оборвет этот старый меч.

Погруженный в размышления, Федор почувствовал опасность только в последний момент, когда уже было поздно. Сразу три тонких цепи, словно змеи, крепко оплели его по рукам и ногам, и заставили рухнуть на колени.

Воины-иноки не стали дожидаться рассвета и проникли за стену. Или, что более вероятно, следили за ним с самого начала. Впечатляющая выучка, очень впечатляющая. Он даже не заподозрил, что по его следам кто-то идет.

- Проверь, глаза какого цвета, — услышал Федор со спины отрывистый голос.

За спиной послышались шаги, одна из опутывавших его цепей потянулась назад, заставив откинуться назад. Сверху возникло суровое бородатое лицо монаха, пристально оглядывавшего Федора. Одной рукой он держал конец цепи, в другой держал тяжелый серебряный крест.

- Голубые пока что.

Пожелтеют — снеси голову.

- Люди, не дурите, — подал голос Федор. — Здесь уже нечего делать. Своему отцу я вынес приговор собственной рукой.

- Заткнись, черт, — оборвал его тот же голос, и в ту же секунду все три цепи швырнули волхва на землю и поволокли по земле. — Велено тебя живым доставить, а будь моя воля — тут бы и четвертовали.

- Уже "черт"? Вечером еще был просто "колдун", — прокряхтел Федор, — Чего только свинья в рясе не придумает, чтобы не платить...

И резко свистнул.

Лежавшая в пыли серебряная нить отозвалась на приказ. Опутывавшие волхва освященные цепи мешали ему вобрать в себя дыхание земли, но нить во внешней подпитке не нуждалась, ее достаточно было направить. Монахи были прекрасными бойцами, но ничего не могли сделать с врагом, которого нельзя ни ударить, ни схватить. Нить в мгновение ока стянула их шеи петлями, из под которых тут же брызнула кровь. Потом на землю покатились отрезанные головы.

Федор встал на ноги и стряхнул с себя цепи. Только что он перешел черту, из-за которой возврата не было, вступил против православной церкви, но нутром при этом чувствовал — все правильно. Его сковывал порочный круг проклятой крови, а разорвать его можно было только большими переменами.

- Повелеваю я: теням исчезнуть должно, — прошептал волхв, вызывая пламя.

Тела его отца и монахов в считанные мгновения пожрал волшебный огонь, не оставив даже золы. Федор снова слился с ветром и покинул Кремль. Пролетел над Москвой, над лагерем ополчения. Сквозняком проник в шатер митрополита — и тот даже не успел проснуться. А потом, покружившись над рекой Неглинной, позволил западному ветру унести себя к муромским лесам, в которых затерялись владения Летичей, которые шестьсот лет назад князь Владимир Великий пожаловал своему дружиннику, могучему Льету Кровожору. Он был варягом, продававшим свой меч, и пришел на службу князю в поисках золота — но в бесчисленных войнах и походах обрел нечто большее.

Там, в сложенном из серого камня чертоге, Федор Летич собрал воедино все собранные за века знания, всю свою искусность и умение, и сотворил могучий ритуал. Окутал туманом и себя, и свою семью, своих предков и потомков. Сквозь время и расстояния, он завешивал судьбу вуалью. Не в его силах было спорить с проклятием, дарованным древней кровью, но он мог дать шанс будущим поколениям. Небольшую неопределенность, которой может и не хватить. А может оказаться достаточно. Прошлое же скрывалось им от тех, кто может желать его роду зла, и в родословных книгах строки с именами Летичей истаивали, а память тех, кто он их помнил, слабела. Когда же ритуал подошел к концу, Федор понял, что оставаться в этих местах больше нельзя. Теперь его отвергала даже земля, верно служившая многим поколениям до него.