Мир Гаора 2

— Так и будем ждать?

— Так и будем, — жёстко ответила Мокошиха. — Устала — пойди, сосни, я с ним посижу. Крепкий парень.

— Курешанского корня, — кивнула Нянька.

— Кто ему только про курешан сказал? — покачала головой Мокошиха. — Вот не думала, что кто ещё их помнит.

— Рассыпали утробу, вот и разошлось.

— Видно, что так. А у твоего Малого семя хорошее.

— Видела евонных? — живо спросила Нянька.

— Поселковых-то? Видела. Крепкие, хоть и в него вылились.

— Значит, в "галчата", — вздохнула Нянька.

— Там ещё года два, а то и три ждать, всякое может быть, — успокаивающе сказала Мокошиха.

— Думашь, отмолим? — с надеждой спросила Нянька.

— Посмотрим. Девка там хороша, мальчонка-то обычный, а девку жалко терять, — и заключила. — Посмотрим.

Нянька кивнула.

— Шумнём, чтоб высветлили.

— И то дело, — согласилась Мокошиха. — Ты смотри, что удумал. Ну, как есть гридин.

— Такому и воеводой не зазорно, — гордо сказала Нянька.

Мокошиха задумчиво кивнула.

...Пока искал бугорок и проводил рекогносцировку, вспомнил про реки. Точно, три реки. Флеготон — огненная, круговая, Ахерон — смоляная из Коцита дальше в Бездну, и Стикс — кровавая от Огня к Коциту. Ну, ни по огненной, ни по смоляной рекам не выплыть, а вот Стикс... можно попробовать. Кровь не вода, конечно, но откуда за Огнём взяться воде. И лёд, значит, в Коците такой тёмный потому, что не вода там, а смола замёрзшая. Ладно, это сейчас побоку, хотя побродить по Коциту и поговорить... Жук же обмолвился, что они, пока искали его, предков потревожили, да и сам он сподобился беседы с первым Юрденалом, так что... взять интервью было бы весьма занимательно, Кервин сразу понял его, но и Жук прав. Мало ли чего хочется, надо выбираться отсюда. Все ему говорят, что его место там, так что... чёрт, где же здесь Стикс?

Земля всё больше напоминала городские развалины после бомбёжки и хорошей артподготовки, он спотыкался о какие-то твёрдые и даже острые обломки и осколки, и самое неприятное, что все они горячие. Вполне ощутимо припекало ступни и вообще... И только сознание, что, скатившись на дно Коцита, самостоятельно он обратно не выберется, останавливало его от попытки свернуть туда, чтобы охладить раскалившиеся, а может, и обожжённое тело.

Сколько он так метался между Огненной чертой и Коцитом, опасаясь слишком приближаться к Тартару, там было слишком горячо ногам, и останавливаемый воздушной стеной на подходах к Лимбу? Наверное, долго, но... но он всё-таки нашёл их! Рыже-золотистый с дрожащим над ним горячим воздухом Флеготон, чёрный густой, кажущийся стоячим Ахерон, и, наконец, тёмно-красный, багровый Стикс. Кровь в Стиксе была горячей, но не обжигала, так что это он вытерпит, но самое неприятное, что Стикс протекал от Черты к Коциту, и придётся плыть против течения, а он уже здорово устал, бегая по горячей земле, и очень хотелось пить. По берегу Стикса он подошёл к границе Коцита, осторожно, стараясь не оступиться, накрошил подобранным тут же обломком от чего-то деревянного, но спёкшегося и затвердевшего как железо, немного чёрного льда и натёрся ледяной крошкой, чтобы хоть так охладить тело, вернулся к Огненной черте, насколько она подпустила его, с мгновение, не больше, помедлил на берегу и прыгнул в казавшуюся почти чёрной кровавую реку.

Прыгнул по-солдатски, стоя, и тут же ухнул с головой, оттолкнулся от скользкого, как развороченное человеческое тело, дна, всплыл, плотно сжав губы, чтобы даже случайно не хлебнуть, и его властно поволокло назад, к Коциту. Ну, Валсу ты переплывал, а она и шире, и ты в полном вооружении, и с берега по тебе стреляли, так что, давай вперёд, по-другому тебе за Черту не выбраться, плыви теперь... до упора. Либо выплывешь, либо отнесёт тебя в Коцит, и тогда всё напрасно и всё зря...

Мокошиха и Нянька пристально смотрели на заметавшийся в плошке огонёк, будто не замечая тяжело задышавшего, судорожно дёргающегося тела.

— Пошёл? — недоверчиво спросила Нянька.

— Пошёл, — кивнула Мокошиха. И строго добавила: — Пока сам не выйдет, и мы не поможем.

— Знаю, — кивнула Нянька. — Как бы не упал, привязать его, что ли?

— Зачем? Сильно биться начнёт, и так удержим. Ну, кровь не вода, а плыть можно.

— Лишь бы не нахлебался, — озабоченно сказала Нянька, с мягкой, но властной силой придерживая молотящие воздух кулаки.

Плыть было тяжело, он не мог ни на мгновение остановиться передохнуть: сразу сносило назад. И он упрямо, то и дело окуная лицо в густую горячую жидкость, потому что Огненная черта уже была совсем близко, плыл вперёд. И даже не увидев, почувствовав, что вот он — заветный рубеж, набрал полную грудь горячего дымного воздуха, нырнул и, как когда-то на Валсе под горящей нефтью, поплыл в глубине Стикса, упрямо пробиваясь против течения и стараясь не думать о том, что русло может оказаться слишком узким для него.

Трещал и метался в плошке огонёк, дёргались на стенах чёрные причудливо изломанные тени трёх сцепившихся в схватке тел. Судороги, выгибавшие, сотрясавшие его тело, были настолько сильны, что Нянька с Мокошихой вдвоём еле удерживали, не давая упасть или разбиться о стену. Лицо налилось кровью, стало багровым, вздёрнулась, собралась к носу верхняя губа, обнажив белые острые зубы, дыхание стало громким и хриплым, стон прорывался воем...

... нет, он не сдастся, нет, он выдержит, надо выдержать, кровь горячая, как кипяток, значит, он как раз под Огнём, нет, ну же, давай, слабак, мозгляк, сумел вляпаться, сумей и выбраться, ну же, не сдавайся, нет, нет, не-ет...

— Ну, давай, парень, — еле слышно приговаривала Мокошиха. — Держись, держи человека в себе.

— Ещё и это, — вздохнула Нянька.

— Раньше... бывало... с ним?

Мокошиха говорила медленно, разделяя слова, потому что все силы уходили сейчас на то, чтобы удержать его.

— Чтоб... перекидывался... не... видела, — так же раздельно ответила Нянька.

— Эк в нём злая кровь бушует, — Мокошиха ловко перехватила его запястья, сжала их, прижимая к дрожащей частым дыханием груди. — Да ещё в крови плывёт.

— Лишь бы выплыл, а порчу снимем.

— Наведённое снимем, а это родовое, видать.

— Ну, так силу дадим, чтоб владел, да по пустякам не выпускал.

— Это потом. Сейчас пускай, она силу ему даёт, пускай.

...Грудь сдавливает, нечем дышать, глаза щиплет солёным, он зажмурился и плывёт, плывёт, бросая тело вперёд и с ужасом, нет, со злостью ощущая, как между бросками его стаскивает назад. Нет, он не сдастся, нет...

Когда, в какой момент, как ощутил, что черта позади и можно всплыть? Или просто уже не хватало дыхания, но он всплыл, высунул голову, жадно глотнул горячий, но уже... да, другой воздух, открыл глаза.

Стикс стал шире, течение медленнее, и впереди... то ли островок, то ли топляк. И он поплыл уже поверху не к берегу — до него далеко, а силы на исходе, надо передохнуть — а к этому островку. Доплыл, цепляясь за обломки, осколки, обугленные брёвна, выполз, вытащил себя из кровавого потока и замер не в силах шевелиться, уткнувшись лицом в липкую чёрную грязь.

Он так внезапно обмяк тряпочной куклой, что Нянька и Мокошиха чуть не столкнулись головами.

— Прошёл? — удивлённо спросила Нянька, выпрямляясь.

— Первую дверь только, — кивнула Мокошиха. — Ещё две надо. Пусть отдохнёт.

— Глотнёшь? — предложила Нянька, заправляя под головной платок выбившиеся пряди.

— Давай, — согласилась на этот раз Мокошиха. — И его попоим.

— И оботрём заодно.

— Рано. Ему ещё идти.

— Ну, как скажешь.

Нянька достала из-под платка бутылку и рюмочку, налила до половины тёмно-золотистой жидкости и протянула Мокошихе. Та, кивнув, взяла рюмочку и долгим медленным глотком осушила её.

— Хороша.

— И забористо, и не жжёт, — согласилась Нянька, принимая рюмку и наливая себе.

Огонёк в плошке стоял ровным высоким язычком, переливаясь жёлто-красным светом.

Отдышавшись, он осторожно приподнял голову и огляделся. Вроде всё спокойно? Тёмно-красный, местами алый Стикс, чёрные угрюмые берега, горячий ветер сзади... И тут же бешено выругался, сообразив, что пока он лежал, островок поплыл по течению назад к Огню. Вот уж и впрямь: ты от Огня, а Огонь к тебе. Ну, нет, хватит лежать: принесёт обратно к черте, а сил совсем мало осталось. Надо пробиваться к берегу, и дальше пешком. К какому тут поближе?

Он встал, примериваясь, и островок качнулся под ним, ускоряя ход. И уже не выбирая — куда вынесет, туда и вынесет — он сильно оттолкнулся и прыгнул вперёд и вбок, стараясь хоть на этой малости выиграть расстояние, и поплыл наискосок к чёрному, как обугленному, крутому, но не отвесному обрыву ближнего берега.

Огонёк встрепенулся, затрещал и снова застыл неподвижным высоким лепестком. Нянька удовлетворённо кивнула.

— Пошёл, — согласилась с ней Мокошиха.

— Ну, в удачу ему. Нелёгкий путь выбрал.

— Видно не нашёл другого. Да здесь, — Мокошиха вздохнула, — здесь мы ему не советчицы.

— Лишь бы не нахлебался, — озабоченно сказала Нянька.

— Наведённое снимем, — отмахнулась Мокошиха. — Ну, давай, готовься, сейчас биться начнёт.

По его телу прошла медленная, выгибающая дугой, судорога, взметнулись сжатые кулаки.

Он не ждал, что течение окажется таким сильным. Или это он так ослабел? Но надо пробиться. А его не сильно, но властно и вполне ощутимо сносило назад, к горячей, нет, жаркой огненной стене. На броски уже не было сил, и он, жадно хватая ртом горячий, перемешанный с солёной кровью воздух упрямо пробивался к берегу. Лишь бы там не отвес, как в Чёрном Ущелье, голый и ослабевший, он не выберется, и его понесёт обратно, к Огню, а второй раз Кервина и Жука ему на помощь не отпустят. Нет, он не сдастся, нет, нет, не-ет!...

И снова в тесной повалуше корчащиеся на стенах тени и тяжёлое хриплое дыхание, но теперь сквозь него прорываются не обрывки воя, а слова. Безобразная злая ругань, но это человеческая речь, а не звериный рёв. И Нянька с Мокошихой, удерживая мечущееся, бьющееся в судорожных бросках и выпадах большое и горячее мужское тело, всё чаще переглядываются и на их губах мелькают радостные, нет, торжествующие улыбки.

На его счастье обрыва не было. Вернее, между вздымающимся до неба чёрным, блестящим от засохшей крови обрывом и стремниной Стикса была узкая полоса мелкой, где по щиколотку, где по колено... нет, не воды, а крови, холодной, остывающей, вязкой. Он шёл, скользя и спотыкаясь, хватаясь рукой за скользкую холодную стену обрыва, но шёл. Течение здесь было совсем слабое, и он позволял себе время от времени остановиться и передохнуть, держась рукой за берег и не боясь, что его собьёт с ног и потащит обратно. Под ногами хлюпала противная донная гуща, на теле высыхала, неприятно холодя, плёнка крови. Вот значит, как оно, в крови купаться. Противно, что и говорить. По колено в крови... кровавая река... нет, реки крови... кровь не вода, огня не тушит, грязи не смывает... праведная кровь... горячая кровь... Чёрт, мысли стали путаться... рот горит, а телу холодно... хорошо, что холодно, значит Огонь уже далеко, не достаёт его своим дыханием... дыхание Огня... чёрт, как хочется пить... как тогда, в ящике у Сторрама... пить... наклониться, зачерпнуть и... нет, что-то, какое-то смутное опасение, он не помнит почему, но пить нельзя, это кровь, кровь мёртвых, мёртвая кровь... вода живая и вода мёртвая... вода, всё равно какая, пить... ноги подкашиваются, пальцы вцепляются в холодный скользкий камень, нет, если он упадёт, всё напрасно, его утащит обратно, нет, пить, пить, пить...

— Пить, — слабо, выдохнул он, обмякая и бессильно валясь на постель.

Нянька вопросительно посмотрела на Мокошиху. Та строго покачала головой, выпрямляясь.

— Воду ему ещё рано. Вторую дверь не прошёл. Ихнего дай.

Нянька кивнула, достала бутылку и рюмку.

— Может, схлебнёт?

— Попробуй, — согласилась Мокошиха.

Нянька убрала под платок рюмку и достала оттуда маленькую ложечку. Налила в неё коньяка и поднесла к его рту, мягко краем ложки раздвинула ему губы, надавила на стиснутые зубы, и когда они поддались нажиму, влила коньяк ему в рот. Дёрнулся кадык, обозначив глоток.

— Вот и ладно, — улыбнулась Мокошиха.

Он вздохнул, как всхлипнул, вытянулся на постели, беззвучно шевельнул губами. И почти сразу же новая судорога.

— Ну, давай, парень, — одобрительно кивнула, склоняясь над ним, Мокошиха, — дальше легче будет.

...шаг, ещё шаг и ещё... От тяжёлого кровяного запаха кружится голова, контузия чёртова, так и не залечил тогда, признали годным к строю, а денег на вторую неделю в санатории уже не было, ладно, было — не было, забудь как не было, пошёл, не останавливайся, когда идёшь легче. А чёрт, что это?!

Он остановился, изумлённо глядя на внезапно распахнувшийся перед ним створ реки. Стикс — кровавая река — дальше, нет, это уже не Стикс, это... Бурая, серая, а местами и голубая, широкая полноводная река раздваивалась на красный, кровавый Стикс и другую, голубую, серебристую... нет, как это? Что это?! Но... да по хрену ему что это, это вода!

Он с силой оттолкнулся от покрытого липкой кровяной коркой берега и побежал, поплыл, отчаянно рубя руками густую багровую жижу к серебристо-голубой воде. И сразу его подхватило и потащило назад, в багрово-чёрный сумрак Стикса, но нет, гады, сволочи, не возьмёте, он уже видел, там вода, водяная дорога к Ирий-саду, он вспомнил, нет, он не даст утащить себя, нет, нет... И последним броском, уже в беспамятстве он выбросил себя на узкий галечный конец стрелки, встать не смог, ползком, подтягиваясь на руках и волоча вдруг ставшее неподъёмным тело, переполз на другую сторону, окунул лицо в голубую прохладную воду и жадно глотнул. Мать-Вода, что хочешь делай со мной, я в твоей власти...

— Прошёл? — удивлённо спросила Нянька.

— Прошёл, — удовлетворённо кивнула Мокошиха, бережно опуская сразу обмякшее тело на постель. — Теперь отдохнёт пускай, и поведём его.

— Нашёл же дорогу, — покачала головой Нянька, заправляя под платок, выбившиеся пряди. — Никогда не видала.

— Ну, так наши туда и не заходят, — спокойно возразила Мокошиха, доставая из своего узла и ставя на стол рядом с плошкой, где ровно горел яркий лепесток огня, деревянную глубокую чашку.

Нянька кивнула и потянулась встать.

— Сиди, — остановила её Мокошиха, — у меня своя. Да и за ним смотри.

— И то, — согласилась Нянька, — нравный он, ещё чего удумает.

Мокошиха налила в чашку воды из тускло блестящей тёмной стеклянной бутылки, строго посмотрела на трепетавший в плошке язычок огня и села рядом с Нянькой.

— Пусть отдохнёт и сам решит.

— А там, — Нянька усмехнулась, — куда надо направим.

— Ну да, — усмехнулась и Мокошиха, — мужик любит сам решать.

Он пил долго, мотал головой, смывая с лица кровяную корку, и вода не отталкивала его. Но и... облегчения не приносила. Рот по-прежнему горел, и кожа оставалась стянутой. Наконец он поднял голову и огляделся.