Шипы

— Кого нелегкая принесла?

Монитор глазка приказал долго жить несколько дней назад, и последнее, что он видел в своей электронной жизни, была физиономия Лоуренса. С тех пор это вносило в домашнюю жизнь Галлахера элемент неожиданности в том смысле, что он никогда не знал точно, кто к нему пожаловал. На этот раз динамик произнес голосом миссис Шульц:

— Я бы не советовала вам разговаривать со мной таким тоном, мистер Галлахер.

— Одну минуту, миссис Шульц.

Чертыхаясь вполголоса, Галлахер метнулся в комнату, натянул джинсы прямо на голое тело и вернулся к двери. Щелкнул замок.

— Добрый день, Джин. Не очень-то вежливо заставлять даму ждать. И, прошу вас, Джин, называйте меня Белла.

С этими словами миссис Белла Шульц величественно вплыла внутрь своей квартиры, которую Галлахер арендовал последние два года.

На вид она приближалась к сорока, правда, не ясно, с какой стороны, но Галлахер точно знал, что на самом деле она лет на двадцать старше. Единственное, с чем не смогла справиться пластическая хирургия, были размеры миссис Шульц. Сегодня утром ее вес пересек отметку в триста фунтов, и миссис Шульц склонна была винить в это те шесть пирожных, что она съела ночью.

— Здравствуйте, миссис... Белла.

Галлахер посторонился, пропуская ее в комнату. Он надеялся, что сумеет избежать ее визита до отлета, а деньги за следующие три месяца перешлет по почте. Но миссис Шульц хорошо изучила своего жильца и знала, в какое время его точно можно застать. Самой лучшей тактикой было прикинуться пай-мальчиком и перетерпеть ее присутствие.

Миссис Шульц с трудом втиснулась в кресло, которое почти вдвое расширилось под ее объемами, и окинула комнату изучающим взглядом. Глаз зацепился за раскинутую постель, а потом перекочевал на ее полуголого обладателя. Глаза масляно заблестели, а вампирски-алые губы плотоядно растянулись, обнажив белейшие коронки.

— Я вас разбудила, а, Джин?

— Да, мэм.

— Надеюсь, нигде там не прячется аппетитная красоточка? Вы такой шалунишка, Джин.

Миссис Шульц рассмеялась, сотрясаясь всем телом. Галлахер проявил несвойственную его натуре молчаливость и не ответил. Он терпеливо дожидался, когда толстуха перейдет к цели своего визита. Как у квартирной хозяйки у Беллы Шульц было одно очень ценное свойство — она никогда не вмешивалась в его личную жизнь и появлялась раз в месяц, предпочитая наличные всем остальным видам расчетов. С другой стороны был свойство, немало отравлявшее Галлахеру существование: несмотря на возраст и размеры, миссис Шульц сохранила неугасимый темперамент и с самого начала воспылала к своему жильцу нежной страстью. Вот и сейчас вид неубранной постели, должно быть, возбудил ее трепетное воображение. Раздевая Галлахера взглядом, она закончила свою мысль:

— А то вдруг мы решим заняться чем-нибудь занимательным, а нам помешают?

Галлахер, уже привыкший к ее фривольным намекам, стоически перенес и это. Видя, что он не реагирует, миссис Шульц вздохнула и перешла к делу:

— Догадываетесь, зачем я пришла, мистер Галлахер? — ее тон сразу стал официальным.

— Да, мэм.

— И вы готовы расстаться с некоторой толикой ваших богатств?

— Да, мэм.

Он достал заранее отложенную пачку денег и вручил хозяйке. Она, не торопясь, пересчитала купюры и заметила:

— Вы должны быть мне благодарны за то, что я ни разу не поднимала вам плату. Я не делала этого, потому что очень... ОЧЕНЬ хорошо отношусь к вам.

— Я благодарен вам, мэм.

— И тем не менее, я предпочла бы получить вашу благодарность в ДРУГОЙ форме. Подумайте об этом, мистер Галлахер, а то как бы мне не захотелось поднять вам плату.

— Хорошо, я подумаю.

Миссис Шульц с трудом вытащила свое грузное тело из кресла и перед уходом заглянула в ванную на кухню. Наконец, дверь закрылась за ней, и Галлахер вздохнул с облегчением. Ему показалось, что стало легче дышать.

Сначала он долго и с наслаждением мылся, потом пил кофе. Всю ночь он действительно прокувыркался с одной горячей штучкой, которая ушла только на рассвете, едва закончился комендантский час. К отлету все было готово, и даже личные вещи погружены в каюту на "Ричарде". Галлахер почти не спал, всего каких-то два или три часа, но знал, что ложиться снова уже не имеет смысла. Нервы были возбуждены предстоящим отлетом. Скорее всего, его срубит сразу после старта, но не сейчас.

За семь часов до старта Ли закончил все свои дела, как если бы точно знал, что уже никогда не вернется. Он аккуратно проделывал это перед каждым рейдом, потому что знал, что таким образом можно попытаться обмануть Смерть. Всего лишь попытаться и надеяться, что ОНА усмехнется, взирая на потуги смертных, и отойдет ненадолго в сторону. Хотя Ли не боялся Смерти. Он очень четко осознавал неизбежность ЕЕ прихода и то, что на самом деле ПОТОМ ничего не кончается. Человеческая жизнь — это всего лишь круги на воде от жемчужины, которую Будда в задумчивости уронил в озеро бытия.

Вернувшись домой, Ли тщательно вымылся и, не вытираясь и не одеваясь, прошел в комнату. Его квартира, как и квартира Галлахера, была уже подготовлена к консервации: все вымыто и вычищено, вещи разложены по местам, нет ни крошки пищи. Перед отлетом Ли, как правило, постился, очищая не только тело, но и энергетику.

Он расстелил на полу специальную циновку, вокруг которой расставил горящие свечи и курящиеся благовония. Одним тягучим движением Ли опустился на циновку, закрыл глаза и предался медитации.

Как всегда, он начал с дыхания, контролируя вдохи и выдохи. Его тренированное тело способно было сохранять неподвижность часами и прекрасно знало, что ему делать. Очень скоро Ли убедился, что нет необходимости расслаивать сознание и выделять часть для контроля физиологии. Он собрал пласты в единое целое и начал погружение внутрь самого себя.

Это было похоже на лабиринт. Ли бродил по длинным извилистым коридорам и иногда натыкался на двери. Некоторые из них открывались, а некоторые — нет. За одними он обнаруживал людей из своего прошлого и настоящего и даже целые события, и каждый раз в них открывалось нечто новое, что доставляло Ли ни с чем не сравнимое удовольствие. Каждая такая комната вызывала ряд новых образов. Например, комната Джина Галлахера была пронзительно-голубой, как небо после дождя или как его глаза, но это был не лед, а пламя, бушующее и способное с ревом смести все на своем пути. Напротив, комната с именем "Хэнк Лоуренс" была спокойным, темно-зеленым омутом, но этот омут был настолько глубок, что, казалось, обрывался прямо в Бездну. И еще здесь всегда была тишина. Было еще одно пламя — за дверями с надписью "Полковник Уильям Тодгард". Этот огонь был темно-оранжевым с переходом в алое и тихо потрескивал в камине, даря тепло и покой, но Ли лучше других знал, что любое пламя способно вырваться на свободу и сжечь все вокруг дотла.

Были и другие комнаты, и другие люди, но интереснее всего неизменно оказывались те, в которых Ли обнаруживал себя самого. Тот парень, которым он был когда-то, бездомный полукровка, дикий зверек, готовый до смерти стоять за свою никчемную жизнь, все еще был здесь, хотя Ли был уверен, что похоронил его давным-давно. В одной из внутренних комнат сущности Ли он в полном одиночестве продолжал свою борьбу. И был еще один Ли, пребывающий в тяжелом бреду наркотического кайфа. Ли-солдат, намертво замкнувший в себе любые чувства. Ли-мастер в додзе, нагонявший ужас на несчастного Горвика. Он был многолик, но на самом деле это все был он, только он один.

Имя мне — легион.

Но, погрузившись в медитацию перед отлетом, он не стал заходить ни в одну из комнат. На этот раз его внутренний взгляд устремился не вниз — в прошлое, а вверх — в будущее. Этот путь был намного сложнее. Ткань прошлого всегда оставалась неизменной, и он легко проходил по тропам, протоптанным ранее. Будущее виделось Ли в виде постоянно изменяющегося энергетического сгустка. Каждое мгновение вносило перемены, и это делало количество временных вероятностей бесконечным. Линии возможного развития событий множились на его глазах, некоторые из них исчезали в совершенно других слоях реальности, но на их месте тут же появлялись другие. Иногда Ли удавалось разглядеть ключевые события, присутствующие во всех вероятностях, и именно ради них он сейчас с трудом пробирался вперед.

Внешне Ли так и оставался неподвижен, только тело покрылось мелкими прозрачными бусинами холодного пота, а гениталии сжались и уменьшились в размерах. Но некому было видеть это.

Наконец, после долгих блужданий по лабиринту подсознания Ли поднялся в темноту да-хэй — вечный мрак, где обитает сущность всего мира. Он окончательно перестал чувствовать свое тело, и теперь ему казалось, что он летит во тьме. Блестящие серебристые линии времени скользили мимо него, и Ли жадно вглядывался в них, страстно надеясь, что после возвращения в нормальное состояние сможет их вспомнить.

Он увидел юношу, нагого и прекрасного, как Бог. Он стоял у высокого тонкого шеста, а в его глазах плескалась любовь ко всему миру.

Он увидел, как в космосе встретились две громады кораблей, но в одном была жизнь, а другой был почти разорван пополам и плыл в космосе безмолвным мемориалом своему погибшему экипажу.

Он увидел, как молодой солдат прикрыл своего брата по оружию и тут же осел на землю. Лицо заливала кровь, но руки продолжали крепко держать винтовку.

Он увидел, как двое занимаются любовью в тесной каюте корабля, но если один из них был человеком, то второй уже давно превратился в бесплотный призрак.

Он увидел бескрайнее поле, покрытое фиолетовыми цветами, и посреди него коленопреклоненную женщину в белом траурном одеянии.

Он увидел пять фигур, образовавших круг и принявших неравный бой. Страшные чудовища окружили их и теснили, и не было такой силы, которая могла бы спасти этих пятерых.

Он увидел длинное сигарообразное тело корабля, несущееся к неведомой цели, но точно знал, что там его ждет гибель.

Ему открылось будущее, но полет оборвался.

Дрожа всем телом, Ли открыл глаза. Благовония давно догорели, а свечи погасли. Он посмотрел на хронометр и отметил, что на этот раз находился в ИЗМЕНЕННОМ состоянии сознания дольше обычного. И на этот раз он четко помнил все свои видения. Они пронеслись перед его внутренним взором. В груди мертвенным холодом разлилась черная тоска. Сердце запнулось, отозвавшись болью, и дальше пошло с перебоями. Ли задрожал еще сильнее, чувствуя, как отказывают руки и ноги. В миндалевидных глазах закипело расплавленное стекло, и капли уже потекли по лицу. Ли застонал, собирая волю в кулак.

Наконец, ему удалось справиться с собой. Ли привел себя в порядок и занялся окончательной консервацией квартиры. Подошло время ехать к Галлахеру.

За пять часов до старта Ора Лоуренс остановилась перед комнатой сына. Ей вдруг стало страшно, что сейчас она войдет, а его там не будет. Все останется, как было, все на своих местах. Вот только Хэнка — не будет. Все последние дни, что они готовились к этому рейду, миссис Лоуренс не находила себе места от беспокойства и дурных предчувствий. Конечно, она волновалась перед каждым его отлетом, но никогда еще это не проявлялось с такой подавляющей силой. Она корила себя за это излишнее беспокойство, но ничего не могла с собой поделать. И самым важным было не показать это Хэнку — вот что отнимало последние силы.

Сейчас ей понадобилась целая минута, чтобы усмирить разбушевавшиеся чувства и нацепить на лицо свою обычную уверенную улыбку. Глубоко вздохнув, она постучала.

Хэнк был занят нетипичным для себя делом — он рассматривал альбом со старыми голоснимками. Когда вошла Ора, на развернутых страницах стояла она сама — уменьшенная голографическая копия в струящемся золотом платье, с развевающимися волосами. Хэнк смотрел на нее, не отрываясь. Миссис Лоуренс хватило одного взгляда, чтобы понять, что голография сделана три года назад на Стэт-Лауре. Хэнк как раз только что вышел в отставку, и они поехали отдыхать всей семьей.

Не поднимая глаз, он тихо сказал:

— Это моя самая любимая голография.

Ора ответила так же тихо:

— Моя тоже.

— Я возьму ее с собой, и тогда получится, что ты тоже летишь со мной.

В этот момент миссис Лоуренс как никогда была готова к тому, чтобы попросить его остаться. Она знала, что хватит одного намека, чтобы Хэнк остался дома, но она была достаточно умна и понимала так же, что не имеет права ставить его перед выбором: она или его долг перед друзьями. Миссис Лоуренс всегда принимала Ли и Галлахера, как родных, и у нее не было и тени сомнения, что может быть как-то иначе.

Ора ничего не ответила на слова сына, а озвучила цель своего прихода:

— Твой отец только что вернулся и хочет тебя видеть. Иди, он в кабинете.

Мистер Лоуренс был суровым сдержанным человеком. Он здорово ладил с Ли, и их общение чаще всего носило характер совместного молчания. Болтун и повеса Галлахер его немного побаивался и предпочитал общество его красавицы-жены. Мистер Лоуренс уже пересек пятидесятилетний рубеж, но даже не помышлял о походе к геронтологу. Он находился в прекрасной физической и интеллектуальной форме и цепко держал бразды правления в семейной корпорации, которой управлял.

Если к матери Хэнк испытывал глубокую любовь и привязанность, то к отцу питал почтение и уважение. И очень ценил то, что отец всегда освобождался, чтобы быть рядом с сыном в важные моменты его жизни. Входя в кабинет, Хэнк не боялся ничего.

— Отец, ты меня звал?

Мистер Лоуренс тот час прекратил свое занятие и все внимание перенес на сына. Он сделал жест рукой, приглашая того располагаться.

— Мы с твоей мамой надеялись, что после вашей последней неудачи ты вернешься в университет, а потом займешься наукой, — мистер Лоуренс имел обыкновение называть вещи своими именами, — Но ты решил иначе, и я уважаю твой выбор. Для нас ты еще мальчик, но ты уже мужчина. Иди смело, мой сын, и помни, что ты всегда можешь вернуться домой. Помни лицо своего отца.

— Я запомню, отец. Я запомню. Береги маму, пока я не вернусь. Она у нас самая лучшая, правда?

— Правда. Ты... возвращайся поскорей домой, сынок. Мы будем тебя ждать.

— Я буду стремиться.

Их диалог был немногословен, но за эти минуты отец и сын сказали друг другу все самое важное.

Вернувшись в свою комнату, Хэнк сложил последние — самые личные — вещи, которые собирался взять с собой в этот рейс. Голографию матери он вынул из альбома и положил в нагрудный карман рубашки — слева, поближе к сердцу. Подошло время ехать к Галлахеру, а оттуда всем вместе к месту старта "Ричарда". На пороге комнаты Хэнк обернулся. Его взгляд в последний раз скользнул по знакомым с детства предметам, и сердце кольнуло непрошенной тревогой. Как будто этот раз действительно был ПОСЛЕДНИМ, и память стремилась вобрать, впечатать в себя малейшие детали реальности, которую теряла. Усилием воли Хэнк отогнал от себя эти невеселые мысли и недрогнувшей рукой задвинул за собой створку двери.