Ядерный Ангел

— Перспектива? — Я медленно вытянул из ножен катану. — Я сейчас тебе ребенка сделаю, гнида. А потом сразу аборт с кесаревым сечением.

— Леха, не надо! — крикнул Тога.

Окрик Тоги меня бы не остановил. Но убить папочку-сутенера я не успел, хотя руки прям чесались. Потому что из соседней комнаты выскочили два амбала, вооруженные обрезами из охотничьих ружей — ясен пень, что они здесь и находились на случай подобных эксцессов. Усатый заскочил за их спины и завопил:

— Вот как? Я его от всей души, а он...

— Заткнись! — Я понял, что бордель-секьюрити стрелять не будут, видимо, за преступление против гражданина Рейха в этой дыре наказывают очень сурово. Так, попугать решили, дешевки, на место поставить. Однако и стоять под дулами двух обрезов мне совсем не улыбалось, тем более что этой бедной девчушке я ничем не мог помочь. — Мы уходим. Уберите пушки.

— А платить кто будет? — возмутился усатый. — Устроили скандал, испугали ребенка...

— На, возьми, падла, — я кинул на пол пачку сигарет. — Однажды я тебя без охраны встречу, обещаю.

Мы выскочили из квартиры, сбежали по лестнице и долго стояли на улице. Я пытался прийти в себя, Тога, по-моему — тоже.

— Нет, Тога, ты скажи мне, что тут творится? — спросил я, когда ко мне вернулась способность говорить. — Мастер говорил, что один портал из четырех ведут прямо в Инферно. Выходит, правду сказал? Что это такое, если не преисподняя?

— Нет, это не ад. Хотя очень похоже. То ли еще будет, Леха.

— Спасибо, утешил, — я поправил перевязь катаны, огляделся по сторонам. — Пойдем, доберемся до рынка, узнаем, что и как. И ночлег поищем, скоро темнеть начнет.

* * *

* * *

* * *

**

На подходе к рынку мы услышали музыку — бодрые жизнерадостные нацистские марши времен второй мировой. Их, надрываясь и отчаянно хрипя, извергал жестяной репродуктор на столбе у входа в рынок. У ворот нас остановили шуцманы, но, проверив мой пасс, сразу стали слаще халвы и пожелали хороших покупок.

Рынок был под стать всему городу. Когда-то это был крытый павильон, но крыша обрушилась, и теперь торговали под открытым небом. Прилавки были расставлены прямо среди куч мусора и обломков кровли. Покупателей почти не было. Продавцы, поголовно молодые крепкие мужики, сначала чуть ли не выбегали из-за своих прилавков, чтобы обратить наше внимание на свой товар, но потом затихли и лишь следили за нами настороженными взглядами. Выбор был скудный — дрова, связки старых книг, предназначенных на топливо, свиные кости, копченое мясо с неприятным запахом, собачьи шкуры, кучки каких-то белесых грибов, черная мелкая картошка, мутный самогон, пустые бутылки, всякий хлам, вроде железного лома или старой алюминиевой посуды. Впрочем, свой настоящий товар эти хитрованы на прилавок не выкладывали.

— Эй, гражданин, — шепнул мне один из торговцев, подросток лет шестнадцати-семнадцати — марафетику надо? Все есть, и цены божеские. Первитин у меня фирменный, крышу сносит в момент. Две дозы за винтовочный патрон, одна за пистолетный. Ливрами не беру.

— А патроны у тебя есть? — спросил я просто так, от фонаря.

— Какие надо? Есть маслята для МР19, G-51, 98К, "Зауэр-95", STG 47, для "Люггера". Или тебя модели поновее интересуют? Есть два цинка бронебойных для "Штурмгевер-037", они только-только в вермахт поступать начали. Но дорого, один 037М за пять обычных идет. Гранаты есть, обычные, электромагнитные и объемные. У меня даже 25-тимиллиметровые снаряды для зенитки есть. Скажи сколько нужно, о цене договоримся.

Я пообещал подумать, и мы двинули дальше. Выйдя из павильона, мы оказались на большой огороженной забором площадке, где торговали автомобилями. Машины были еще те — хлам на хламе, но собравшиеся вокруг них мужики с испитыми лицами, закутанные в уродливые кожухи из собачьих шкур азартно спорили, заглядывали под капоты, рассматривали салоны. Среди покупателей расхаживало несколько вооруженных самозарядными винтовками шуцманов, с пренебрежением посматривавших на суетливых покупателей. Завидев нас, они тут же заинтересовались нашими персонами, проверили пассы и тут же сменили гнев на милость.

— Если гражданин желает купить приличную машину, — заявил мне старший из шуцманов, — то лучше обратиться в салон господина Лисовских. Там тачки поновее и подешевле.

— А эти что туда не идут? — я показал на мужиков, слоняющихся между рядами машин.

— Салон Лисовских только для граждан Рейха, — уточнил шуцман.

— Понятно. Типа апартеид. Ладно, спасибо за инфу.

— Леха, нам очень нужна машина? — спросил Тога, когда полицаи отошли от нас.

— Совсем не нужна. Валим отсюда. Надо ночлег искать.

Мысль была своевременная, тем более что репродуктор у ворот рынка перестал изливать бравурные марши и бодрым мужским голосом сообщил, что через час свободное передвижение поселенцев по Зонненштадту будет ограничено.

— А сейчас последние новости с фронта! — добавил репродуктор. — Информационное рейхсагенство сообщает, что победоносные войска Рейха развивают наступление в Калифорнии. Седьмая армия США разбита и отступает к Сакраменто под натиском отважных героев из экспедиционного корпуса фельдмаршала Менке! Тирольские стрелки генерала Вайснагеля установили знамя Рейха на холмах Голливуда! Пропагандистской машине Атлантической коалиции нанесен сокрушительный удар! Палубная авиация Кригсмарине потопила у берегов Азорских островов новейший авианосец янки "Президент Хефнер"! Мы поздравляем отважных Кригсмарине с успехом и молимся за них! А сейчас для храбрых солдат Рейха и жителей Зонненштадта поет умопомрачительная малютка Мими Шварц...

— Нет, это определенно кошмар, — пробормотал Тога.

— Тога, ты ошибся. Это не "Сталкер". Скорее, "Кин-дза-дза". Пацаки, чатлане, натуральный обмен — спички на бензин, патроны на наркоту. Грязь, вонь, разруха, безумие. Только в фильме все это выглядело смешно. А сейчас... сейчас мне по настоящему страшно.

— Душу травишь, да? — Тога вздохнул. — Что дальше будем делать?

— Ночлег искать.

Мы вышли с рынка под мяукающее пение умопомрачительной малютки Мими Шварц и поплелись по длинной пустынной улице, которая, как нам сообщил прохожий, назвалась Курфюрстеналее. Возле трехэтажного серого здания мы увидели группку детей, окруживших рослого человека лет пятидесяти с окладистой седой бородой. Человек что-то говорил детям, и они улыбались. Это был первый раз, когда мы видели в Зонненштадте улыбающихся детей. Мы с Тогой подождали, когда дети ушли, направились к мужчине.

— Здравствуйте, уважаемые, — поприветствовал нас бородач, — Мы ведь незнакомы, не так ли? Я Виктор Лукошин, свободный поселенец, учитель в этой школе.

— Учитель? — Я протянул бородачу руку, но он почему-то ее не принял, лишь церемонно поклонился. — Это ваши ученики торгуют наркотиками на рынке?

— Печально, но факт. Отнеситесь к этому с пониманием. Люди выживают, как могут. Кто-то продает препараты, кто-то идет в полицию служить. Каждому свое.

— Jedem Das Seine. Фраза на воротах Освенцима. И часто вы ее цитируете?

— Эта фраза была на воротах Бухенвальда, — с грустной улыбкой поправил меня Лукошин. — Я пытаюсь объяснить своим ученикам, что наркотики — это плохо.

— И только-то?

— Вы осуждаете меня? Я не делаю ничего плохого. Употребление наркотиков на территории ЛИСА разрешено законами Рейха и автономии. Я могу говорить только о моральной стороне наркомании.

— Наркотики разрешены законом?

— Погодите, вы поселенец или гражданин?

— Я гражданин Рейха. А мой друг — свободный поселенец.

— Вы не знали? — Учитель с недоумением на меня посмотрел. — Вы не знаете законов Рейха? Как же вы получили гражданство?

— Получил, и все тут. Ладно, нам пора идти... учитель.

— Погодите! — Лукошин внимательно посмотрел на меня, потом перевел взгляд на Тогу. — Мне кажется, нам есть о чем поговорить.

— Не думаю, любезный, — ответил я сухо. — Разве только вы нас поучите чему-нибудь. Вижу, в школе вы весьма успешно учительствуете.

— Школа в Зонненштадте одна на весь дистрикт. Спасибо нашему коменданту, герру Штаубе — это была его идея возродить в городе ландшуле для детей поселенцев. Правда, не все дети ходят в школу, большинству не до учебы. А я в этой школе единственный учитель, — сказал Лукошин. — Преподаю математику, рисование, немецкий язык, историю Рейха. В основном математику. Цифры и функции никак не связаны с политикой, поэтому власти Рейха одобряют такую программу для детей поселенцев.

— И немецкий?

— Основной предмет. Однако для сдачи экзамена на гражданство его надо знать в совершенстве. Не всем даны способности к языку. Мне вот дойч не дается. В общем, язык я знаю, но некоторые тонкости от меня ускользают. Потому я не могу получить статус гражданина. Два раза проваливал экзамен. Судя по тому, что вы гражданин, немецкий вы знаете лучше меня. Чему же вас научить?

— Истории, — ответил за меня Тога. — Мы с другом кое-чего не понимаем.

— Вы ведь не местные, — сказал Лукошин. — Я вас раньше не видел в городе.

— Да, мы пришли сюда только сегодня. Это плохо?

— И пришли издалека, — интуитивно определил Лукошин. — Вы очень не похожи на всех, кого я знаю.

— Это хорошо или плохо?

— Это необычно. Какие у вас планы?

— Собираемся найти место для ночлега. Мне говорили про гостиницу "Оплот свободы", но Тогу... то есть Антона туда могут не пустить. Можете нам помочь?

— Конечно. Я живу тут неподалеку. Квартирка у меня маленькая, но два тюфяка я найду. И клопов у меня нет.

— Принимаем, Тога? — Я посмотрел на своего казанского друга.

— Человек приглашает, отказываться невежливо, — ответил Тога. Выглядел он очень уставшим.

— Принято, — я протянул Лукошину руку, и на этот раз он ее пожал. — Идемте. Думаю, нам есть о чем поговорить.

— Тогда поспешим, — сказал Лукошин. — Скоро станет темно, и оставаться на улице будет опасно.

— А это еще почему?

— Нет, вы определенно с Луны свалились! — печально улыбнулся учитель и покачал головой. — Идемте, постараюсь вам все объяснить. Если, конечно, вы захотите меня выслушать.

Глава четвертая: Обзор истории Четвертого Рейха

Не, это не фича. Это конкретная лажа

Квартира учителя Лукошина находилась на первом этаже полуразрушенного дома в двух минутах ходьбы от школы. Две комнаты — гостиная и спальня-кабинет. Обстановка самая спартанская: в гостиной самодельный стол и ящики вместо стульев, в спальне еще один стол с ящиком и две узкие тахты, сколоченные из неструганных досок, да еще печка-буржуйка. Но зато была полка с книгами. Я невольно взял одну из них в руки. "Опыты" Монтеня, первый том. Странно было видеть такую книгу в этом убогом и страшном мире.

— Любите Монтеня? — спросил я.

— Люблю. Эти книги я нашел в руинах городской библиотеки. Все, которые уцелели. Целую неделю рылся в обломках, однажды чуть под завалом не погиб. — Лукошин смотрел на меня с удивленным интересом. — Вы читали Монтеня?

— Конечно. — Я раскрыл книгу, пролистал несколько страниц. — Вот, замечательные слова: "Хорошие качества не воспитаны во мне ни законом, ни наставлением, ни путем какого-нибудь другого обучения. Мне присуща естественная доброта, в которой немного силы, но нет ничего искусственного. И по природе своей и по велению разума я жестоко ненавижу жестокость, наихудший из пороков". Отлично сказано, верно?

— Глава "О жестокости". Все верно сказано, не спорю. Но посмотрите год издания книги.

— Тысяча девятьсот тридцать девятый, издательство "Наука". Старая книжка.

— С тех пор книги Монтеня вряд ли печатали хоть еще раз. Война и мудрость несовместимые вещи.

— О какой войне вы говорите?

— Вы странный человек, гражданин. Не знаете самых простых вещей. Или вам угодно разыгрывать меня?

— Зовите меня Алексеем. Или Лехой. И не зовите гражданином, сразу чувствую себя под следствием. Я вас не разыгрываю. Я действительно не знаю, что случилось с вашим миром.

— С нашим миром? А разве вы...

— Скажите, Лукошин, у вас крепкие нервы?

— Достаточно крепкие. А в чем дело?

— Думаю, я должен вам кое-что рассказать. А вы сделаете некоторые выводы. Надеюсь, правильные. И тогда сами решите, стоит ли нам рассказать о новейшей истории вашего мира. Согласны?

— Вы пугаете меня, Алексей.

— Я сам испуган. То, что я вижу вокруг себя... — Тут я замолчал: мой взгляд упал на небольшой рисунок в рамке рядом с книгами. — Это вы рисовали?

— Да.

— Какое удивительно красивое лицо! Можно я возьму в руки?

— Конечно.

Я взял рамку с рисунком, подошел к горевшей на столе керосиновой лампе.

— Это ваша жена? — спросил я.

— Моя дочь.

— Послушайте, да вы просто мастер. Какие глаза!

— Это всего лишь рисунок, — с улыбкой сказал учитель. — И Кис он не нравится. Она говорит, что на моем рисунке выглядит больной.

— Кис?

— Это прозвище моей дочери. Ее все так зовут еще со школы. Однажды я рассказал ей, что это было ее первое слово. Ей тогда было месяцев девять. Она увидела кошку и сказала "Кис!". Не "папа", не "мама", — "кис". Дочка рассказала об этом одноклассникам, ну, они и начали звать ее Кис. А вообще-то ее зовут Алина.

— У вас очень красивая дочь.

— Она копия своей матери. Поставьте, пожалуйста, рисунок на полку.

— Вы не хотите говорите о своей дочери?

— Просто не думаю, что вы тот человек, с которым стоит о ней говорить, — с подкупающей прямотой сказал Лукошин. — Сначала я хочу выслушать вас. Вы, кажется, собирались меня поразить.

— Хорошо, — я поставил рамку с рисунком обратно на полку. — Тогда начнем...

Я говорил долго. Рассказал все, что произошло со мной и с Тогой за последнее время. Вкратце рассказал о второй мировой войне, о том, что она закончилась в 1945 году, правда, не сказал, как. О том, что из себя представляет мой мир и та Россия, в которой я родился. Лукошин слушал. Когда я закончил говорить, он долго молчал.

— Когда я вас слушал, — наконец, произнес он, и голос его дрожал от волнения, — мне казалось, что вы сумасшедший. Но вы нормальны, безумец не смог бы сочинить такую историю. Мне очень трудно поверить вам, но я вам верю. И знаете, почему? Потому что вы совершенно правильно изложили историю большой европейской войны до 1944 года.

— А после 1944 года? Что произошло после?

— Вы, наверное, голодны, — внезапно сказал Лукошин. — Сожалею, но у меня нечем вас угостить. Если хотите, могу согреть для вас кипяток.

— У нас есть еда, — я полез в свой спорран и вытащил пару сухих пайков, прихваченных из чемодана Веника. — Немного, но мы с вами поделимся.

— Что? — Глаза Лукошина голодно блеснули. — Офицерские пайки? Откуда они у вас?

— А вам не все ли равно? Грейте воду, будем ужинать, заодно и поговорим.

— Меня знобит, — сказал мне Тога, когда учитель пошел разжигать буржуйку. — Я простудился.

— Офигенно хорошая новость, брат, — я пощупал лоб Тоги, он действительно был в жару. — Ну да ладно, не беда. Сейчас кипятку попьешь, станет полегче.