Ты такой же, как я.

Отец деньги давать наотрез отказался, а выйдя к племяннику, еще и вмазал за украденные вещи. Тот уселся на корточки у подъезда и, размазывая тянущуюся кровяную слюну, грозился натравить на дядьку дружков. На его угрозы Данькин батя добавил племяшу еще пиздюлин и чуть ли не на пинках вытолкал его со двора их дома.

Дом был элитным, и перед соседями было ужасно стыдно за этот концерт. Квартира им досталась от материного родственника, партийного работника. Ему было восемьдесят девять лет, когда он умер. Сын у него жил в Питере и нос к нему не казал. Что-то между ними произошло, ещё когда парень был молодой. Что отец с сыном не поделили, ни партработник, ни его жена не рассказывали. Данилова мать ухаживала за престарелыми родственниками до конца их жизни. После смерти жены, за которой двоюродная племянница ходила, как за родной матерью, Петр Алексеевич отписал квартиру Данькиным родителям. Сделал на них дарственную, не боясь, что они выкинут его на улицу на старости лет. Последние свои годы он жил в трехкомнатной квартире вместе с их семьёй, переехавшей к нему из секционки. Ворчал на батю и учил его жизни, вспоминал Ленина и Сталина, сетовал на нынешнюю власть, долго перечислял все свои болячки, кряхтел, пыхтел и был доволен, что не одинок. Баловал Данила дорогими подарками, да и на ремонт квартиры деньги давал он. Пенсия-то хорошая, а тратить не на кого. Иногда плакал по-стариковски, усаживая Даньку к себе на колени — родных внуков-то не было. Последнее время часто называл Данила "Борей", так звали его сына. На похороны Борис не приехал, хоть Данькина мать и нашла его питерский адрес и отослала телеграмму.

Мать часто плакала из-за злых фраз соседок, бросавших ей в спину: 'Сжили со свету старика из-за квартиры. Креста на вас нет, изуверы'. Не будешь же каждому объяснять, как этот старик называл её доченькой и говорил, что умирает счастливым. Что родней у него нет никого. После смерти деда прошло десять лет, тех соседок уже не стало в живых, многие из них закончили свои дни в домах престарелых.

Дома Данил был один, родичи в кои-то веки взяли отпуск вместе и рванули отдыхать в Турцию.

Усевшись с кружкой чая на подоконник, он разглядывал гуляющих с детьми мамочек.

Погода была теплая, такое ощущение, что осень решила не вступать в свои права. Не смотря на середину октября — сухо, всё еще зелено и нет дождей.

"Влад, наверное, готовится к зиме. В деревне в любое время года работы невпроворот. Рабочие руки никогда не лишние".

Иногда Владислав нанимал мужиков, когда уж совсем запурхивался, но в основном, справлялся сам. Вставал ни свет, ни заря и ложился далеко за полночь, даже когда Данил к нему приезжал. Данька не сетовал, молчком старался помочь, чем может, и распорядок дня принимал с готовностью. А Влад, как двужильный, и на хозяйстве вкалывал и на Даньке не плошал.

"Нет, это наваждение, какое-то, чем больше времени проходит, тем чаще вспоминается эта сволочь".

От телефонного звонка Данил вздрогнул: совсем задумался и выпал из реальности. Не глядя на дисплей, он схватил трубку — и чуть тут же не выронил её, услышав того, о ком только что думал.

— Данчонок, привет! — Радостный голос, как ни в чем не бывало. — Ты где потерялся, засранец?

— Прривет... — Данька от растерянности начал заикаться.

— Соскучился ужасно. Совсем запахался, сил только до постели добраться хватало, так что ты извини, что раньше не позвонил. Чем занимаешься, приехать не хочешь?

— Влад, вообще — то ты последний раз меня послал и из дома своего выгнал, так какого хрена тебе сейчас надо?

— Я тебя выгнал? Да ты гонишь! Когда это?

— Да ты, блядь, совсем охренел! У тебя совесть вообще есть? Херли ты мне звонишь, иди трахай своих клуш деревенских! — Даньку затрясло от возмущения, он с психом нажал "отбой" и бросил телефон на диван.

Побегал по комнате из угла в угол, стараясь успокоиться. Телефон зазвонил снова. Данил досчитал до десяти, вдохнул, выдохнул, буркнул сам себе: 'Так, спокойно. Главное, не нервничай, не показывай свою слабость этому гандону' — и взял трубку.

— Влад, зачем ты мне звонишь? — Твердо, спокойно и по слогам.

— Дань, я, правда, не помню, чтобы я тебя выгонял. Я тебя последний раз, когда ждал, у меня горе случилось, и я нажрался, как свинья. Ничего не помню, честно.

Данил напрягся.

— Какое горе?

— Да представляешь, утром встал, а у меня все кролики передохли. Вообще все. Блядь, я же в них столько сил вложил, как за детьми ходил, а тут такое... Ну, я и нажрался.

— А отчего они передохли-то?

— Да хрен их знает. До этого сдохли несколько кролов и несколько больных каких-то, вялых было, животы вздуты, ну я их отсадил. А тут все, прикинь?

Я ведь раньше кроликов не держал никогда, вот решил попробовать. Попробовал. Знаешь, как жалко было. И молодняк, и здоровые. Я, блядь, ревел даже от злости.

— Ага, и от горя на бабу полез, послав при этом меня на хуй и обозвав "гнойным пидором".

— Иди ты! Дань, я не помню, правда! Я считал, что ты не приехал тогда, разозлился и не стал тебе звонить. Мне так обидно было, что у меня такое, а ты не приехал.

— Я приехал. Ты меня не встретил, и я пошёл пешком. Когда пришёл, застал стол после попойки и тебя вдрызг пьяного на какой-то тёлке. Всю ночь протусовался на станции, а как до неё добирался впотьмах, даже вспоминать не хочу.

— Господи, вот я урод. Это Танька, ветеринарша, приходила кролов смотреть. Ну, мы с ней и напились.. Она одна, без мужика живет, давно на меня метит, ну, видать, не удержался. Прости меня, а?

— Ну, так и живи с Танькой, нафиг тебе пидор-то нужен?

— Да не нужна она мне. Я по бабам редко очень, когда сами прыгают, и то по пьяни. Я же не пью фактически, некогда мне алконавтничать, а тут крышу сорвало. Дань, ну прости, а? Приезжай, соскучился, не могу. Выходные устроим, я только самое необходимое делать буду, честно. А тебе даже делать ничего не дам. Поросёночка запеку, вино домашнее попьем.

— Не надо поросёночка. Шашлыки лучше приготовь. И встреть меня, — сдался Данька.

До вокзала он был готов бежать вперёд автобуса, если бы мог.

В электричке кое-как высидел, считая остановки.

Влад сгрёб его в медвежью охапку, так что слышно было, как кости трещат. Потом, опомнившись, зычно заорал:

— Братишка! Сто лет не виделись! Как я по тебе соскучился, чертяка городской!— вдарив при этом лапищей Даньке по плечу.

Отыграв на вышедшую из электрички публику, он запихал Данила в свой внедорожник и газанул в сторону деревни.

Данька, увидев Влада, простил ему всё. А когда тот, отъехав от станции на приличное расстояние, свернул в лесок, начал целовать Данила и мять его за задницу, бока и ляжки, в висках застучало, в ушах заложило, а руки сами полезли в штаны крольчатнику.

* * *

* * *

** ГЛАВА 7.

В воскресенье до самого вечера у меня было отличное настроение. Секс в машине сделал своё дело, я получил то, что хотел. Но стоило моей сожительнице вернуться из дома отдыха, как что-то во мне переключилось. Раздражало буквально всё — от её вида, до рекламы в телевизоре. Беспричинное абсолютно раздражение — я это прекрасно понимал. Маша возилась на кухне, и даже не было её обычной надоедающей болтовни. Она как буд-то старалась не попадаться мне на глаза. Раньше я был только рад, когда она мне не надоедала, а сегодня бесился. Её поведение было странным, и эта странность и вызывала во мне такую реакцию.

Я что-то упустил, потерял контроль, только еще сам не мог понять в чём.

— Маш, ты чего там притихла? Как отдохнули?

— Нормально. — Равнодушный, без каких либо эмоций голос заставил отодрать задницу от дивана и пройти на кухню.

— Ты чего такая недовольная? Что-то случилось?

— С чего ты взял? Всё хорошо. — Она даже не повернулась в мою сторону.

Я подошёл и обнял её, разворачивая лицом к себе.

— Дим, не мешай. Видишь, готовлю. У меня сгорит всё из-за тебя.

— Выключи на время. С чего это ты с порога вдруг готовкой занялась?

— Ну, ты же фиг что сготовишь. Зачем вообще встречать меня, лучше на диване, не отрываясь от телека, все выходные проваляться.

— Тебя там что, комар укусил? Так вроде сезон закончился, и их нет. А, забыл, осенью мухи злющие, с тобой, по ходу, одна из них ядом поделилась.

— Да пошел ты к чёрту со своими подковырками, понял?! Думаешь, я дура, не понимаю, зачем ты меня на все выходные в этот ваш сраный дом отдыха отослал?

— Так, я не понял, что за концерт ты мне здесь устраиваешь? Это за то, что я тебя отдохнуть отправил, меня же и по мордям?

— Знаешь Дим, ты самоуверенный, эгоистичный урод. Я иногда тебя просто ненавижу. Почему ты считаешь, что ты умнее окружающих себя людей? По твоему я полная дура и не понимаю, что тебе было просто удобно меня сплавить? Думаешь, я не знаю про ваши сауны? Вы думаете, что люди вокруг слепы, и никто не обсуждает ваши посиделки с девочками по вызову? Да весь Холодильник об этом знает.

— Ты что мелешь? Кто сказал тебе всю эту хрень? Кто нас обсуждает?

— Не важно. Да и мне, наверное, уже всё равно. Надоело твоё равнодушие, твоё притворство, что всё у нас хорошо. Я всё ждала, что ты меня полюбишь, но ты, по-моему, вообще не можешь кого-либо любить. Ты матери-то своей звонишь, раз в пятилетку, не говоря уже, что когда звонит она, то тебя морщит при разговоре.

— Хватит хрень пороть! Я свою мать люблю, поняла? Просто не могу выслушивать по часу её сплетни о соседях, соседских собачках и кошечках.

— Вот видишь, про замечание о матери ты среагировал, а то, что я сказала, что ты не любишь меня, тебе пофиг. Значит это, правда. — Она сняла с конфорки сковороду с чем-то жарившемся и швырнула её в раковину.

Я, честно сказать, прифигел.

— Это что, бунт на корабле? Ты, бля, совсем с катушек съехала?

— Съехала. И с катушек, и от тебя.

Машка отпихнула меня с дороги и направилась в спальню, при этом прихватив из стола кучу пакетов.

— Э, ты куда это собралась?

— А ты не понял? Я ухожу. Сколько можно тратить своё время на бездушного козла?

Я почему-то совсем не ожидал такого поворота. Ещё несколько дней назад я сам хотел выдворить её из своего дома, но совершенно был не готов, чтобы меня вот так взяли и бросили.

Маша запихивала свои вещи в пакеты, а я пытался справиться с нарастающим приступом бешенства. Но безуспешно.

Вещи полетели по всей комнате, что-то разбилось, а я оказался на Машке, опрокинутой на кровать. Резкая боль на щеке привела меня в себя, и я с ужасом увидел свои руки на Машкиной шее.

Она вцепилась одной рукой в моё запястье, пытаясь отодрать от своего горла, а другой полосовала мне лицо ногтями.

Тяжело дыша, я поднялся с неё, меня трясло. Её трясло еще больше. Хриплые всхлипы рвали душу. В висках стучало, голова болела нестерпимо.

Маша, уткнувшись в подушку, ревела навзрыд, а я не знал что делать.

Я первый раз в жизни поднял руку на женщину.

В голове только одна мысль: 'Урод, ублюдок, весь в своего отца. Что ты наделал мразь?'

Я молча встал, взял ключи от машины и кабинета, надел куртку и вышел. А что я мог ей сказать? Что я сожалею? Прости меня? Сколько раз я слышал эти слова. Сколько раз мать принимала их и прощала отца. Я не хотел, чтобы Маша простила меня. Такое нельзя прощать. Будет лучше, если я вернусь, а её уже не будет в квартире, я просто не смогу смотреть ей в глаза.

Приехав на работу, заперся у себя в кабинете, игнорируя удивленный взгляд Буториной.

То, что работники хладокомбината знают о девочках по вызову, я не забыл, и кто из охраны такой языкастый, выясню позже. Сейчас же хотелось побыть одному и банально нажраться.

Коньяк не брал. Пустая бутылка стояла на столе и ни в одном глазу. Злость на себя, на Машку и даже на директора с его девочками, хоть и прекрасно понимал, что это здесь не причем. Машку ведь я отправил не из-за них.

Ненавижу свою гребаную ориентацию. Она мешает мне жить, давит на меня, делает несдержанным и злым. Я 'мужик' до мозга костей, в прямом смысле этого слова. Мужик! Настоящий, напористый, знающий, чего хочу от жизни, умеющий взять то, что принадлежит мне.

Но я педик! Гребаный педик, вынужденный вести двойную жизнь. А это выматывает, это бесит. Я так устал от этого. Пора признаться самому себе, что я скотина во всех отношениях. И в первую очередь, в отношении окружающих меня людей. А по-другому я просто не могу, не умею. И менять ничего не хочу. Не хочу.

* * *

* * *

** ГЛАВА 8

Данил, етить твою, Артомонович, несся от меня со всех ног с коробкой мороженого в руках. Я уже было ухватил его за рукав, но тут на меня налетела Машка и начала бить по голове, не то палкой, не то скалкой. Данька вырвался и дал дёру, а я пытался закрыть голову от тумаков, но было ощущение, что бьют меня не по ней, а в самих мозгах. Отпрыгнув от Маньки, ощутимо приложился задним местом обо что-то твердое. От этого и проснулся. Сидел на полу возле диванчика, хлопал спросонья глазами, силясь понять, где я нахожусь и кто всё-таки долбится в моей башке. Долбились не в башке, а в дверь.

— Дмитрий Александрович, время двадцать минут восьмого, народ сейчас на работу подтянется. — Голос Буториной окончательно привел меня в себя. Тут же вспомнил, где нахожусь и почему. Стало невозможно мерзко. Да ещё голова раскалывалась, и левая щека ужасно ныла, не говоря о затекших конечностях.

Как я вообще умудрился скрючиться на этом диванчике.

— Спасибо. Всё, встал. Сдашь смену, зайди ко мне, разговор есть. — Выпроводив Буторину, поднялся с пола и размял одеревеневшие части тела.

Умывальника в кабинете нет, придется топать в туалет. Зубной пасты с щеткой тоже нет, надо будет купить. Прихватив полотенце и заодно чайник, пошёл приводить себя в порядок. В запасе всего минут пятнадцать. В нашей конторе всё ни как у людей. Обычно офисы с девяти работают, у нас же с восьми. Надо шевелить булками, если не хочу помятой рожей на людях сверкать.

— Блядь, пиздец!— Взглянув в зеркало, я охренел. Вся левая щека была опухшей, и, начиная от глаза до самой скулы, тянулись хорошие такие, смачные следы от когтей.

Я сгоряча вчера совсем запарил, что Машка разодрала мне щёку, и царапины не обработал. Да какие к черту царапины! Ногти, наверное, вонзились вглубь на всю их немалую длину, оставив нехилые борозды.

Ну, всё, подколок не избежать. Генерал всю смену будет докапывать, какая рысь меня обработала. Вот чёрт! Ну, Машка, вот кошка драная.

Да и хер с ними, пробьёмся.

Быстро умывшись, закинул в пасть жвачку и пошел ставить чайник в кабинет. Брюки смялись не сильно, а пиджак я снял ещё вчера. Да и вообще, отпрошусь, наверное, домой. Дел вроде важных никаких. Вот только выясню, какая пидовка нас с сауной сдала.

Я как раз пил кофе, когда потянулся народ. Дверь в кабинет я оставил открытой. Морду всё равно не спрячешь, да и прятаться я не привык. Контора потихоньку заполнялась. Проходившие мимо сотрудники здоровались, мельком заглянув ко мне. Рожу мою поцарапанную никто пока не разглядел. Практикант, отвернув башку от моей двери, юркнул в кабинет напротив. Я сразу вспомнил сон и чуть не поперхнулся горячим кофе. Вот надо такому присниться! Дурдом в башке, а не мозги.