Урсула Ле Гуин "Четыре пути к прощению"

Только это?

— Да, — сказал он низким рокотом.

— Почему? Экумене есть чем поделиться с нами. Они сломили власть корпораций над нами.

Они на нашей стороне.

— Нас привели в этот мир как рабов, — сказал он, — но это наш мир, и мы сами должны найти в нем дорогу. Камье пошел с нами, Пастух, Раб, Камье-меченосец. Это его мир. Наша земля. Никто не может нам этого дать. Нам не нужно делиться знаниями других людей или следовать их богам — это то, где мы живем, на этой земле. Здесь мы умираем, чтобы воссоединиться с Владыкой.

Через некоторое время она сказала: — У меня есть дочь, внук и внученька. Они покинули этот мир четыре года назад. Они на корабле, который направляется в Хейн. Все эти годы, что я проживу до самой смерти, для них — как несколько минут, как час. Они будут там через восемьдесят лет — из них сейчас прошло семьдесят шесть лет. На той, другой земле.

Они будут жить и умрут там. Не здесь.

— Ты хотела, чтобы они ушли?

— Это был их выбор.

— Не твой.

— Я не живу их жизнями.

— Но ты скорбишь, — сказал он.

Молчание между ними было тяжелым.

— Это неправильно, неправильно, неправильно! — сказал он сильным и громким голосом. — У нас была своя судьба, свой путь к Господу, и они отняли это у нас — мы снова рабы! Мудрые инопланетяне, ученые со всеми их великими знаниями и изобретениями, наши предки, они говорят, что они есть. — "Сделайте это!" — говорят они, и мы делаем это. — "Сделайте то!" — и мы делаем то. — "Берите своих детей на чудесный корабль и летите в наши чудесные миры!" И детей забирают, и они никогда не вернутся домой. Никогда не узнают свой дом. Никогда не узнают, кто они такие. Никогда не узнают, чьи руки могли их держать.

Он произносил речь; насколько она знала, это была речь, которую он произносил раз или сто, напыщенная и великолепная; в его глазах стояли слезы. В ее глазах тоже стояли слезы. Она не позволит ему использовать ее, играть с ней, иметь над ней власть.

— Если бы я согласилась с тобой, — сказала она, — все равно, все равно, почему ты обманул, Абберкам? Ты лгал своему собственному народу, ты воровал!

— Никогда, — сказал он. — Все, что я делал, всегда, каждый мой вздох был ради Всемирной партии. Да, я потратил деньги, все деньги, которые смог достать, на что это было, кроме как на дело? Да, я угрожал посланнику, я хотел изгнать его и всех остальных из этого мира! Да, я солгал им, потому что они хотят контролировать нас, владеть нами, и я сделаю все, чтобы спасти свой народ от рабства — все, что угодно!

Он бил своими огромными кулаками по коленям и, задыхаясь, всхлипывал.

— И я ничего не могу сделать, о Камье! — воскликнул он и закрыл лицо руками.

Она сидела молча, с болью в сердце — спустя долгое время он провел руками по лицу, как ребенок, откидывая назад жесткие, растрепавшиеся волосы, потирая глаза и нос. Он поднял поднос и поставил его себе на колени, взял вилку, отрезал кусочек бобовой лепешки, положил в рот, прожевал, проглотил. "Если он может, то и я смогу", — подумала Йосс и сделала то же самое. Они закончили ужинать. Она встала и подошла, чтобы взять у него поднос. — Мне жаль, — сказала она.

— Тогда все прошло, — сказал он очень тихо и посмотрел ей прямо в глаза, видя ее, что, как ей казалось, он делал редко.

Она стояла, ничего не понимая, ожидая.

— Тогда его уже не было. Много лет назад. Во что я верил в Надами. Что все, что нам нужно, — это изгнать их, и мы будем свободны. Мы сбились с пути, а война все продолжалась и продолжалась. Я знал, что это была ложь. Какое это имело значение, если я солгал еще больше?

Она поняла только, что он был глубоко расстроен и, вероятно, немного безумен, и что она была неправа, подстрекая его. Они оба были стары, оба потерпели поражение, они оба потеряли своего ребенка. Почему она хотела причинить ему боль? Она на мгновение молча положила свою ладонь на его руку, прежде чем взять его поднос.

Когда она мыла посуду в судомойне, он позвал ее: — Иди сюда, пожалуйста! — Он никогда раньше этого не делал, и она поспешила в комнату.

— Кем ты была? — спросил он.

Она стояла и смотрела.

— До того, как пришла сюда, — нетерпеливо сказал он.

— Я попала с плантации в образовательную школу, — сказала она. — Жила в городе. Преподавала физику. Руководила преподаванием естественных наук в школах. Я воспитала свою дочь.

— Как тебя зовут?

— Йосс. Племя седдеви из Банни.

Он кивнул, и еще через мгновение она вернулась к судомойне. "Он даже не знал моего имени", — подумала она.

Каждый день она заставляла его вставать, немного походить, посидеть на стуле; он был послушен, но это его утомляло. На следующий день она заставила его немного погулять, и когда он вернулся в постель, то сразу же закрыл глаза. Она проскользнула по шаткой лестнице в комнату с западным окном и долго сидела там в совершенном покое.

Она усадила его на стул, пока готовила ужин на двоих. Она заговорила, чтобы подбодрить его, потому что он никогда не жаловался на ее требования, но выглядел мрачным и безрадостным, и она винила себя за то, что вчера расстроила его. Разве они оба не были здесь для того, чтобы оставить все это позади, все свои ошибки и провалы, а также свою любовь и победы? Она рассказала ему о Ваде и Эйид, пересказывая историю несчастных влюбленных, которые в тот день действительно были в постели в ее доме. — Раньше мне некуда было идти, когда они приходили, — сказала она. — Это может быть довольно неудобно в такие холодные дни, как сегодня. Мне пришлось бы слоняться по магазинам в деревне. Я должна сказать, так-то лучше. Мне нравится этот дом.

Он только хмыкнул, но она почувствовала, что он внимательно слушает, почти пытается понять, как иностранец, не знающий языка.

— Тебе наплевать на дом, не так ли? — спросила она и рассмеялась, подавая ему суп. — По крайней мере, ты честен. Здесь я притворяюсь святой, творю свою душу и увлекаюсь вещами, привязываюсь к ним, я люблю вещи. — Она села у огня, чтобы съесть свой суп. — Наверху есть прекрасная комната, — сказала она, — угловая комната, выходящая окнами на запад. В этой комнате произошло что-то хорошее, может быть, когда-то здесь жили влюбленные. Мне нравится смотреть оттуда на болота.

Когда она собралась уходить, он спросил: — Они уйдут?

— Оленята? О да. Давным-давно. Вернутся к своим ненавистным семьям. Я полагаю, если бы они могли жить вместе, то вскоре стали бы такими же ненавистными. Они очень невежественны. Что они могут с этим поделать? Деревня узколобая, они такие бедные. Но они цепляются за свою любовь друг к другу, как будто знают это... это была их правда...

— Крепко держись за благородное дело, — сказал Абберкам.

Она знала цитату...

— Хочешь, я тебе почитаю? — спросила она. — У меня есть Аркамье, я могла бы принести его.

Он покачал головой с внезапной широкой улыбкой.

— В этом нет необходимости, — сказал он. — Я знаю это.

— Все это?

Он кивнул.

— Я намеревалась изучить это — во всяком случае, частично — когда приехала сюда, — сказала она с благоговейным трепетом. — Но я никогда этого не делала. Кажется, что времени никогда не будет. Ты выучил это здесь?

— Давным-давно. В тюрьме, в городе Гебба, — сказал он. — Там уйма времени... В эти дни я лежу здесь и говорю это себе. — Его улыбка задержалась, когда он посмотрел на нее снизу вверх. — Это составит мне компанию в твое отсутствие.

Она стояла, не произнося ни слова.

— Мне приятно твое присутствие, — сказал он.

Она закуталась в свою шаль и поспешила выйти, почти не сказав ни слова на прощание.

Она шла домой в смятении, испытывая противоречивые чувства. Каким чудовищем был этот человек! Он флиртовал с ней: в этом не было никаких сомнений. Подойти к ней было больше похоже на это. Лежит в постели, как огромный поверженный бык, со своим хрипом и седыми волосами! Этот мягкий, глубокий голос, эта улыбка, он знал, как использовать эту улыбку, он знал, как сохранить ее редкой. Он знал, как расположить к себе женщину, он бы обошел тысячу, если бы истории были правдой, обошел их, вошел в них и снова вышел, вот немного спермы на память о твоем вожде, и пока-пока, детка. Господи!

Так почему же ей взбрело в голову рассказать ему о том, что Эйид и Вада были в ее постели? Глупая женщина, говорила она себе, шагая навстречу злому восточному ветру, который трепал седеющие тростники, — Глупая, глупая, старая, престарая женщина.

Губу вышел ей навстречу, пританцовывая и хлопая мягкими лапками по ее ногам и рукам, помахивая своим коротким, завязанным на конце хвостом с черными пятнами. Она оставила дверь незапертой для него, и он мог толкнуть ее. Она была приоткрыта — перья какой-то маленькой птички были разбросаны по всей комнате, а на коврике перед камином было немного крови и внутренностей.

— Чудовище, — сказала она ему. — Убивай снаружи! — Он станцевал свой боевой танец и заорал: — Ху! Ху! — Он проспал всю ночь, свернувшись калачиком у нее на пояснице, услужливо вставая, переступая через нее и сворачиваясь калачиком на другом боку каждый раз, когда она переворачивалась.

Она часто переворачивалась, представляя или грезя о весе и жаре массивного тела, о тяжести рук на своей груди, о прикосновении губ к соскам, высасывающих жизнь.

Она сократила свои визиты к Абберкаму. Он мог встать, позаботиться о своих нуждах, сам приготовить себе завтрак; она наполнила его торфяной ящик у камина и его кладовую, и теперь она приносила ему ужин, но не оставалась, чтобы съесть его вместе с ним. По большей части он был серьезен и молчалив, и она следила за своим языком. Они были осторожны друг с другом. Она скучала по своим часам наверху, в западной комнате; но с этим было покончено, что-то вроде сна, сладость исчезла.

Однажды днем Эйид пришла в дом Йосс одна, с угрюмым лицом. — Думаю, я сюда больше не приду, — сказала она.

— Что случилось?

Девушка пожала плечами.

— Они следят за тобой?

— Нет. Не знаю. Знаешь, я могла бы это сделать. Я могла бы переесть. — Она использовала старое рабское слово, обозначающее "беременная".

— Вы пользовались контрацептивами, не так ли? — Она купила их для этой пары в Вео, хороший запас.

Эйид неопределенно кивнула. — Я думаю, это неправильно, — сказала она, поджав губы.

— Заниматься любовью? Пользоваться контрацептивами?

— Думаю, что это неправильно, — повторила девушка, бросив на нее быстрый мстительный взгляд...

— Хорошо, — сказала Йосс.

Эйид отвернулась.

— До свидания, Эйид.

Не говоря ни слова, Эйид пошла прочь по болотной тропинке.

"Крепко держись за благородное дело", — с горечью подумала Йосс.

Она обошла дом и направилась к могиле Тикули, но было слишком холодно, чтобы долго стоять на улице, — тихий, ноющий холод середины зимы. Она вошла и закрыла дверь. Комната казалась маленькой, темной и низкой. Тусклый торфяной костер дымил и тлел. При горении он не издавал шума. Снаружи дома тоже не было слышно никакого шума. Ветер стих, скованные льдом камыши были неподвижны.

"Мне нужны дрова, я хочу развести костер", — подумала Йосс. — "Пламя прыгает и потрескивает, костер для рассказывания историй, как у нас бывало в бабушкином доме на плантации."

На следующий день она сошла с одной из болотных тропинок к разрушенному дому в полумиле отсюда и отодрала несколько незакрепленных досок от обвалившегося крыльца. В ту ночь в ее камине ярко пылало пламя. Она стала приходить в разрушенный дом один или несколько раз в день и сложила внушительную поленницу рядом с горкой торфа в укромном уголке по другую сторону дымохода от ее спального уголка. Она больше не собиралась в дом Абберкама; он выздоровел, и ей нужна была цель, к которой можно было бы дойти пешком — у нее не было возможности разрезать более длинные доски, и поэтому она запихивала их в камин понемногу за раз; таким образом, одной хватило бы на весь вечер. Она сидела у яркого огня и пыталась выучить Первую книгу Аркамье. Губу лежал на камине у очага, иногда наблюдая за пламенем и мурлыча "ру-ру", иногда засыпая. Ему так не хотелось выходить в обледенелые камыши, что она соорудила для него маленький ящик для отходов в судомойне, и он пользовался им очень аккуратно.

Продолжались сильные холода, худшая зима, которую она знала на болотах, свирепые сквозняки показали ей трещины в деревянных стенах, о которых она не подозревала; у нее не было тряпок, чтобы заткнуть их, и она использовала грязь и скомканный тростник. Если она позволяла огню погаснуть, домик за час покрывался льдом. Полупотухший торфяной огонь помогал ей пережить ночи. Днем она часто подбрасывала кусок дерева для бликов, яркости, компании с ним.

Ей пришлось пойти в деревню. Она откладывала поход на несколько дней, надеясь, что холод может ослабнуть, и у нее закончилось практически все. Было холоднее, чем когда-либо. Куски торфа, которые сейчас лежали в камине, были землистыми и плохо горели, лишь слабо тлели, поэтому она подложила к ним полено, чтобы поддерживать огонь живым, а в доме тепло. Она завернулась во все куртки и шали, которые у нее были, и отправилась в путь со своим мешком. Губу, моргая, смотрел на нее от камина. — Ленивый хам, — сказала она ему. — Мудрый зверь.

Холод был пугающим. "Если я поскользнусь на льду и сломаю ногу, никто не сможет прийти несколько дней", — подумала она. — "Я бы лежала здесь и замерзла насмерть через несколько часов. Ну, что ж, хорошо, я в руках Господа и умру через несколько лет, так или иначе. Только, Господи милостивый, дай мне добраться до деревни и согреться!"

Она добралась туда и провела довольно много времени у плиты кондитерской, собирая сплетни, и у дровяной печи продавца новостей, читая старые газеты о новой войне в восточной провинции. Тети Эйид, отец, мать и тетушки Вады — все спрашивали ее, как поживает вождь. Они также все сказали ей, чтобы она зашла в дом своего домовладельца, у Кеби было кое-что для нее. У него был для нее пакетик дешевого противного чая. Совершенно не желая позволить ему обогатить свою душу, она поблагодарила его за чай. Он спросил ее об Абберкаме. Вождь был болен? Теперь ему стало лучше? Он допытывался; она равнодушно отвечала. "Легко жить в тишине, — подумала она. — чего я не смогла бы сделать, так это жить с этими голосами".

Ей не хотелось покидать теплую комнату, но ее сумка была тяжелее, чем ей хотелось бы нести, а при слабом освещении было бы трудно разглядеть обледенелые участки на дороге. Она попрощалась и снова направилась через деревню вверх по дамбе. Было позже, чем она думала. Солнце стояло довольно низко, прячась за полосой облаков на в остальном суровом небе, словно не желая даже получаса тепла и яркости. Она хотела вернуться домой, к своему огню, и пошла прямо к нему.

Не сводя глаз с дороги впереди, опасаясь замерзнуть, сначала она услышала только голос. Она знала это и подумала: "Абберкам снова сошел с ума!"

Потому что он бежал к ней с криком. Она остановилась, испугавшись его, но он выкрикивал ее имя. — Йосс! Йосс! Все в порядке! — закричал он, надвигаясь прямо на нее, огромный дикий мужчина, весь грязный, перепачканный, в седых волосах лед и тина, руки черные, одежда черная, и она могла видеть белки вокруг его глаз.