| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Логично было бы предположить, что в суматохе документы просто забыли положить в сейф. Но в трепете перед грядущей проверкой Мордахевич запаниковал и вызвал полицию, а также послал в прокуратуру за Жорой Жуковским, с которым был лично знаком. Суркис кричал, что он точно помнит, как держал папку в руках в последний раз, и положил на стол Мордахевичу, прямо на стопку книг за прошлый год, и как Мордахевич взял всю стопку (вместе с искомой папкой!) и поместил в сейф.
Один из полицейских нашел на дверце сейфа свежую царапину, которая могла быть оставлена при попытке взлома, и теперь полицейские вместе с Жорой спорили, был ли сейф взломан, или нет.
Феликс спросил:
— Жорик, ты скоро?
Жора махнул рукой:
— Скоро, присядь на минутку.
Феликс поискал глазами, на что бы присесть: стульев было много, но все заняты бумагами, конторскими книгами и прочей канцелярской дребеденью. На одном из стульев даже стоял письменный прибор: из розового мрамора чернильница, подставка для пера и пресс-папье, и все это на бронзовом подносе. Феликс поднял прибор, чтобы переставить его на стол. Под прибором на сиденье стула лежала тоненькая папка с надписью чернилами: "Векселя", а ниже, карандашом: "Последние договоры".
— Жора, — позвал Феликс, — я тебе ее нашел.
— Боже мой! — закричал Суркис. — Моня, ты слышишь? Он ее нашел!..
...На именины Нюточки друзья почти не опоздали.
Но потом этот негодяй Квасницкий в двух газетах под двумя псевдонимами (Л. Кваснин и К. Ницкий) расписал, как скромный чиновник таможни Ф. Г. посрамил зашедшую в тупик полицию, разыскав важнейшие документы, и спас от позора, и возможно, что и от каторги, уважаемых и достойных граждан.
И вот теперь к Феликсу Францевичу время от времени обращались знакомые, малознакомые и вовсе незнакомые люди с просьбой помочь в розыске похищенного или утерянного. Феликс Францевич, разумеется, отказывался, однако в городе постоянно возникали все новые слухи о том, что Глюк нашел вора, укравшего бриллианты у примадонны оперного театра, что Глюк отыскал скрывшегося от жены хозяина ипподрома и даже что Глюк еще раз посрамил полицию, устроив ловушку и захватив с поличным известного налетчика Васю Шмаровоза вместе со всей его бандой. Феликс Францевич догадывался, что таким образом развлекается за его, Глюка, счет Леня Квасницкий, и даже предупреждал несколько раз:
— Ленчик, я тебя когда-нибудь убью!
Но Леня раскрывал свои большие синие глаза широко и невинно: — За что, Фелик? — и хлопал длинными, по-девичьи загнутыми ресницами.
Ужасны были не сами слухи. Ужасно было то, что люди, знавшие Феликса Глюка давно и близко (друзья, сослуживцы, знакомые барышни, даже и родная мать, даже и Нюточка Белоцерковская!) этим слухам верили.
Да что там они! И сам Ленчик Квасницкий называл Глюка "нашим Холмсом" только наполовину в шутку. А наполовину — всерьез.
И теперь вам понятно, почему мадам Глюк так настаивала, чтобы ее сын, скромный таможенный чиновник, вызволял из заточения невинного племянника мадам Лискович?
И почему Жора Жуковский, товарищ прокурора, ничуть не удивился, когда его приятель Феликс Глюк, слегка от смущения запинаясь, изложил просьбу своей мамочки — почему Жора ничуть не удивился, а даже обрадовался и сказал:
— Очень хорошо!
Жуковскому поручили надзор за расследованием, и он как раз собирался выехать — в участок, а потом и на место преступления.
И предложил Глюку ехать с ним.
Феликс Францевич, питавший до того смутную надежду, что Жорик сейчас поднимет на смех и его самого, Глюка, и его, Глюка, мамочку с ее наивным требованием "найти убийцу", и он, Глюк, спокойно отправится на службу, согласился.
Все равно мадам Глюк уже написала записку, и записка эта его, Глюка, непосредственным начальником прочитана.
И на службу он, Глюк, уже опоздал.
Сидеть в душной и пыльной конторе над бумагами, когда имеется шанс проехаться (на извозчике, и за счет прокуратуры) на Фонтан, где воздух, деревья, цветы, трава и барышни — и ветерок доносит запах моря...
А что бы вы выбрали?
По дороге немного поговорили о преступлении. Жора сказал, что сам почти еще ничего не знает, только вот протокол вскрытия прислали почему-то в прокуратуру, а не в полицию. Обсудили то, что написано в газетах; особенно отличился "Вестник Юга".
"Вестник Юга" Феликс сегодня не читал, и Жорик пересказал содержание статьи. Статья называлась "Хватательные рефлексы и обывательские интересы" и подписана была Л. Квасниным. Леня Квасницкий играл с огнем, описывая служебное рвение ретивых полицейских чинов, арестовывающих правых и виноватых; а обыватели-де должны быть защищены не только от преступлений, но и от беспочвенных подозрений, — и призывал полицию заниматься сыском, используя последние достижения криминалистов Европы, особенно Франции, а не действовать по старинной русской традиции времен Алексея Михайловича и Сыскного Приказа допетровских времен: хватать и нажимать.
— Дождется Ленчик, что ему голову за такие статейки открутят, и никакой папаша не поможет, — со вздохом сказал Жорик. — Но ведь как информирован, босяк! Мы в прокуратуре ни о чем и не подозреваем, а он и версии выдает — и каждую в пух и прах разбивает, и протокол вскрытия цитирует, и...
— Журналист! — с одобрением отозвался Феликс. — А что там в протоколе вскрытия?
— А вот на место приедем — уже почти рядом — я тебе дам почитать. И с материалами розыска познакомишься. Оно, конечно, не положено, ну да Поняткович против не будет — сам сегодня с утра мне сказал: "Вот бы твоего друга Глюка к расследованию привлечь, не для тупых лбов загадка!"
(Поняткович был непосредственный начальник Жорика.)
Однако пролетка уже подкатила на дутых своих шинах к участку и остановилась.
— Приехали, ваши благородия!..
Глава 2 (продолжение)
— Ну что же, Константин Аркадьевич, определенную работу вы проделали совсем неплохо, совсем... — сказал товарищ прокурора, закрывая папку с надписью "Дело об убийстве девицы Рено Матильды Яковлевны, начато июня 28 дня сего года". Константин Аркадьевич знал господина Жуковского и в лицо, и — куда более — понаслышке. Был он молод (тридцати еще не исполнилось), но уже известен, и в судах выступал, и с дознаниями, как о том ведал Константин Арркадьич, успешно справлялся.
Константин Аркадьевич попридержал готовую уже распуститься на полном его лице торжествующую улыбку. В голосе товарища прокурора послышались ему отнюдь не радостные нотки. Слышалось Константину Аркадьевичу в голосе товарища прокурора строгое "но".
И тут же строгое "но" услышал Константин Аркадьич въяве.
— Но, милейший, вы не выяснили несколько очень важных вопросов. Вы не выяснили ни передвижений мадемуазель в ее последний вечер, вы не узнали, не была ли она взволнованна или подавлена, кто ее видел в последний раз, когда, что она делала, что говорила...
— Так студент рассказал, там же прописано все, господин Жуковский! Как болтали с мамзелью в беседке, как она в дом пошла, спать — выходит, он ее последней и видел!
— Нет, милейший, никак не выходит. Может, вовсе не спать она пошла, а на фортепианах играть. Или в кухню, с Агафьей обсудить рецепт очередного травничка. Или в сторожку, с Семеном перекинуться в картишки, в азартную игру "очко"...
Константин Аркадьич выдавил из себя жиденькое "хо-хо". Шутил, должно быть, господин товарищ прокурора.
— Вернулась ли она в дом, не вернулась ли, ночевала ли в отведенной ей комнате, и где она, сия отведенная ей комната, размещалась, и где план дачи, с указанием места пребывания тела, и с расстояниями от дома до означенного места, и...
Константин Аркадьич только все более вытягивался в струнку, вздрагивая от каждого слова товарища прокурора. И косился на второго молодого человека, никак господином Жуковским не представленного: тот сел сбоку, возле пустого стола, читал какую-то бумагу и поглядывал иногда то на товарища прокурора, то на него, Константина Аркадьича. В партикулярном молодой человек, и штаны белые, и модная шляпа канотье с лентой серого атласу вокруг тульи; и что он за гусь, и почему товарищ прокурора его с собой привел?.. Терялся в догадках Константин Аркадьич, и оттого еще труднее было сосредоточиться.
— И, наконец... да вы садитесь, садитесь, в ногах, говорят, правды нет, — будто бы только заметив, что Константин Аркадьевич стоит, сказал Жуковский (сам он сидел за столом Константина Аркадьевича, на законном его месте), — вот сюда, поближе присядьте... Наконец, по заключению полицейского врача, вот ознакомьтесь, пожалуйста...Феликс!
Товарищ прокурора взял у второго молодого человека бумагу и протянул околоточному надзирателю. А молодому человеку передал папку с делом об убийстве. И что за личность такая этот молодой человек? В партикулярном платье?
Константин Аркадьевич, дрожащей рукою принявший листок с заключением, ничего не смог прочитать как по причине испуга, так и потому, что пот заливал ему глаза, а вытереть его он не осмеливался.
— Как вы можете увидеть, полицейский врач Наливайко... знакомы с ним? — ("Да, как же, Петр Прохорович", — пробормотал измученный околоточный надзиратель) — отмечает, что не может указать точного времени нанесения повреждений, но что с таким ранением пострадавшая могла прожить до восьми часов...
— Пополудни? — спросил Константин Аркадьевич дрожащим голосом и тут же спохватился, что, кажется, сказал глупость, потому что высокий чин скривился будто от оскомины и покачал головой:
— Нет, милейший, отнюдь — до восьми часов с момента нанесения удара по голове. А при своевременном оказании медицинской помощи — вообще остаться в живых. Ранение в печень, как видите, поверхностное — корсет помешал, — Константин Аркадьевич, обнаружив, что все еще держит в руках заключение врача, положил его на стол, пунцовея, — и, кроме того, на шее ея он нашел два синяка, свидетельствующие о том, что мадемуазель пытались задушить, причем руками; а ручки, судя по тонким пальчикам, женские или даже подростка.
— А как же доктор Блюм? — выдавил из себя Константин Аркадьевич и, извинившись, вытащил платок, чтобы утереть пот, грозивший закапать материалы дела. — Доктор Блюм же сказал...
— Доктор Блюм — прекрасный врач для болезненных невротичек, страдающих наследственным ничегонеделанием, — подал голос второй молодой человек, а Константин Аркадьевич от неожиданности вздрогнул. — Доктор Блюм лечит курортниц от ожирения и бессонницы, но ни опыта лечения травм, ни желания оным заняться у доктора Блюма не было, нет и не будет.
Товарищ прокурора усмехнулся и сказал:
— Я тоже более склонен доверять доктору Наливайко. Но что следует из этого? — господин Жуковский воздел указательный палец. Палец был белый, длинный, и ноготь на нем отливал розовым. — Из этого, друг мой Константин Аркадьевич, следует, что ударить мадемуазель Рено по голове могли и вечером. А вечером, к вашему сведению, госпожа Новикова принимала гостей. Так что круг подозреваемых значительно в связи с этим расширился. А что до студента, которого вы задержали столь стремительно и столь... необдуманно, то его следует отпустить.
Акинфий Мефодьевич, о чьем присутствии в углу Константин Аркадьевич и позабыл совсем, громко чмокнул ириской. Константину Аркадьевичу это чмоканье показалось удовлетворенным и даже торжествующим, будто бы Акинфий Мефодьевич произнес тихонько: "Ага! А что я вам говорил!"
Константин Аркадьевич поморщился и сказал:
— Но, ваше благородие...
— Да без чинов, без чинов, милейший Константин Аркадьевич, — ласково произнес товарищ прокурора. — Нам с вами работать еще и работать, так что просто: Георгий Глебович, договорились? Ну, вот и ладненько...Расскажите же, что у вас за соображения насчет задержанных. Начнем со студента.
— Так ведь, Георгий Глебович, весьма и весьма подозрительная личность это студент! Уроженец Петербурга, и там же, в Петербурге два года учился, и вдруг переехал на юг. Я вначале даже подумавши, что выслан под надзор полиции, потом узнал, что в списках поднадзорных не значится... Но все же подозрительное обстоятельство! С чего бы это из Петербурга — да и к нам! Все ж — столица!
— А вы, однако, не патриот родного города, Константин Аркадьевич, ай-ай! — мягко пожурил взмокшего околоточного товарищ прокурора. — Между тем наш город называли и называют третьей столицей России, южной столицей, Южной Пальмирой и даже некоторые отваживаются сравнивать с Парижем!
Акинфий Мефодьевич снова чмокнул своей ириской, крайне удовлетворенно чмокнул, как показалось Константину Аркадьевичу.
В этот раз и господин Жуковский, и второй молодой человек посмотрели на письмоводителя, но тот, едва ли носом не водя по бумаге, чиркал что-то пером и глаз от работы не поднимал.
— Ну, хорошо, — согласился Константин Аркадьевич, — пусть мы третья столица, а все ж таки не Париж! И к тому же явно политический, я там в рапорте отмечал. И либидО опять же...
— Константин Аркадьевич! Милейший! Либидо, — Георгий Глебович ударил второе "и" в слове "либидо", — либидо есть у всех. Не все убивают.
— Не у всех, — упрямо пробормотал околоточный надзиратель, — у меня вот никакого либидО нету.
Георгий Глебович усмехнулся, переглянулся с молодым человеком в партикулярном, тоже усмехнувшимся, поглядел на Акинфия Мефодьевича, еще ниже (хоть это казалось уж совсем невозможным) склонившегося над своей бумажкой, придвинулся к Константину Аркадьевичу почти что вплотную и нежным шепотом спросил:
— Что, совсем? Ай-ай, как нехорошо! Ну, вы только никому об этом не говорите, а я вашу тайну сохраню, — после чего Константин Аркадьевич убедился, что опять сморозил глупость.
— А переезд господина Горохова на юг, к морю объясняется весьма просто, и вовсе житейскими причинами, а не политическими, милый мой Константин Аркадьевич! — продолжал господин Жуковский, отодвинувшись. — Сестра его захворала легочной болезнью, врачи подозревали чахотку, а у госпожи Гороховой, вдовы, в нашем городе живут родственники. Вот Гороховы, чтобы не разлучаться, всем семейством сюда и подались — у нас же университет есть, где Михаил Андреевич смог обучаться. После неудачной спекуляции госпожа Горохова лишилась средств, и господину Горохову пришлось заняться репетиторством. Да к тому же, Константин Аркадьевич — вы уж не обижайтесь, еще вам попеняю, — вы в рапорте своем лихо расписали: де, и политика тут замешана, и роман меж ним и убитой произошел... Конечно, бывает, когда политические заводят шашни со своими единомышленницами, но тут, кажется мне, не тот случай. Поэтому, следуя Оккаму, — ("И кто это еще за Оккам такой"? — подумал Константин Аркадьич), — давайте не будем множить сущности, и остановимся на чем-нибудь одном: на романе или на политических мотивах. Ни того, ни другого я здесь пока не нахожу. Дальше у нас кто? Лакей и горничная. Ну, хорошо, здесь ваши подозрения имеют под собой некоторую почву: если бы, — товарищ прокурора снова вздел свой белый и длинный указательный палец, — если бы гувернантка знала об их взаимоотношениях, если бы грозила донести барыне, мотив убийства просматривался бы. Но ведь это только домыслы ваши, милейший, а свидетель, пусть не вполне надежный, несовершеннолетний, утверждает, что с места подозреваемые не сдвинулись.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
