| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
…Ребята из редакции были в подавленном настроении. Недавно на соседней улице убило одного из их товарищей-корреспондентов.
…Было тяжелое, беспомощное чувство оттого, что немцы все это время безнаказанно бомбили город.
…Бомбежка стихла. Немцы прилетали по одному, но каждый самолет, сбросив бомбы, потом еще долго жужжал в воздухе, пока на смену ему не приходил следующий. Бомбы падали на город с интервалами в десять-пятнадцать минут.
…В это время снова началась сильная бомбежка. Мы ложились, наверное, раз десять или пятнадцать. Немцы стали бросать тяжелые фугаски, от которых все вокруг долго стонало и ныло уже после разрыва. Осколки, жужжа, пролетали в воздухе, хлопались о крыши, соскакивали с них.
… Встав, мы увидели, что перекрестка, к которому мы подходили только что, уже не существует. Бомба упала в самый центр перекрестка и вкось обвалила все четыре дома, стоявшие по четырем углам.
…Воронка была такая, что нам пришлось обойти кругом через другой квартал, чтобы продолжать свой путь. Это была последняя бомба. После нее два часа было совершенно тихо.
…Проснулся я от удара. Меня швырнуло с дивана и с маху ударило об стенку, а потом об стол. Когда я поднялся, дверь каюты была раскрыта настежь — все уже выбежали. Оказалось, что большая бомба упала недалеко от парохода, вызвала детонацию, взорвались снаряды, и…».
Прям, избиение младенцев какое-то!
Такое положение дел не могло не иметь фатальных последствий для судьбы всей операции, целью которой было снятие осады Севастополя и полное освобождение Крыма:
«Командир 106-й стрелковой дивизии, во главе ее стойко до самого конца прикрывавший в ноябре сорок первого наше отступление из Керчи на Тамань, Первушин в декабре высадился в Феодосии, уже командуя армией. Но на двадцатые сутки боев за Феодосию молодой, тридцатишестилетний командарм был ранен так тяжело, что только после семи месяцев слепоты и тринадцати операций, сделанных руками Филатова, к нему частично вернулось зрение. А о возвращении в строй, в действующую армию уже не могло быть и речи.
Передо мной — датированная 18 января 1942 года телеграмма, посланная в штаб фронта, в Краснодар из Феодосии: «Бомбили штаб армии. Командарм, член Военсовета и начштаба ранены».
Так в первый же день немецкого контрнаступления одним ударом была обезглавлена 44-я армия, и с этого началась вся драма ее исхода из Феодосии».
С этого начались и все несчастия — преследовавшие Красную Армию весь 1942-й год, вину за которые после войны — советские историки переложили на Мехлиса, якобы запрещавшего рыть окопы.
Клоуны брехливые!
* * *
Во второй части «Дневника», упоминание о наших истребителей первый раз встречается в феврале, когда Симонов во второй раз летит на Керченский полуостров, в связи с предстоящим наступлением… Это то, которое кончится «Охотой на дроф» Эрика Манштейна.
Читайте и наслаждайтесь:
«На следующее утро мы вылетели из Сталинграда и, по расчету времени, уже подлетали к Краснодару, как вдруг из кабины летчика раздались резкие гудки.
Наш самолет был оборудован фонарем для стрелка, врезанным примерно посередине фюзеляжа в потолок. Задремавший стрелок быстро залез на свою подставку и стал там, в фонаре, крутить спаренные пулеметы. Покрутил и начал стрелять, очередь за очередью. Я читал какой-то роман, уже не помню какой, и, когда стрелок полез на свою подставку и начал палить из пулеметов, мне стало не по себе, я оторвался от чтения, но потом, решив, что — смотри не смотри — все равно делу не поможешь, пересилил себя и опять уткнулся в книгу, хотя при этом продолжал считать очереди. После десятой очереди стрелок крикнул:
— Отвернул!
Из кабины вышел штурман, долго смотрел, прижавшись к окошку, и подтвердил:
— Отвернул.
Тогда я тоже посмотрел в окошко: далеко в небе маячил удалявшийся маленький самолет, кажется, истребитель.
— По-моему, это наш, — сказал штурман. — Я почти уверен, что наш. Но в другой раз будет знать, как подходить с хвоста. Раз подходит с хвоста, надо по нему бить, а то «наш, наш», а потом как по ошибке вмажет в тебя да потом еще донесет, что сбил «юнкерс»…».
Вот те на!
Оказывается, у наших — «идущих в бой» «одиноких стариков» из «музыкальных эскадрилий»», в суровом реале была очень скверная «кредитная история».
«…Через полчаса после этого мы уже без происшествий сели в станице Крымской. Я думал, что мы летим прямо до Керчи, но… Летчики лететь дальше отказались: над Керченским проливом барражировали «мессершмитты»».
Читаем дальше и…:
«В этот день долететь до Керчи нам так и не удалось. Переночевав в Крымской, мы утром вылетели в Керчь на ТБ-3.
Нам сказали, что над Темрюком нас должны будут встретить истребители. Подлетев к Темрюку, мы сделали три круга над аэродромом, и истребители действительно сразу же после этого поднялись и аккуратно сопровождали нас до самой Керчи…».
Кто как, а я так — просто кипятком писцался, дойдя до этих строк:
НУ, НАКОНЕЦ-ТО!!!
Правда, нашей с Симоновым радости надолго не хватило…
«День был не только дождливый, но и туманный. Туман висел, казалось, всего в ста метрах над головой. Львов (генерал, Командующий 51-й армии, ведущей наступление. Авт.) по дороге на левый фланг заезжал еще в две бригады, и я почувствовал, что мне не следует больше присутствовать при тех тяжелых разговорах, которые однообразно возникали в этот день. В ожидании Львова я топтался вместе с коноводами на открытом поле.
Погода была нелетная, но немцы на этот раз с погодой, очевидно, решили не считаться и все-таки летали. В первый и пока единственный раз за всю войну я видел эту необычную, непохожую на другие бомбежку. Облака и туман висели над полем. При этом продолжал идти дождь. Но немецкие «юнкерсы», как большие рыбы, выныривали из тумана почти на бреющем, били из пулеметов и, сориентировавшись, снова исчезнув в тумане, уже оттуда, откуда-то сверху, невидимые, сбрасывали бомбы. Должно быть, они делали так потому, что вырывались из тумана слишком низко, бомбить с этой высоты было бы опасно для них самих».
И опять, почти на каждой странице «Дневников», всё та же удручающая картина. Всё время второй командировки Константина Симонова — немецкая авиация непрерывно бомбит части Красной Армии:
«Девятка «юнкерсов», вываливаясь из гораздо более высоко, чем вчера, стоявших облаков, в несколько заходов бомбила все кругом этой развилки… Два раза попали под бомбежку. Оба раза слезали с лошадей и садились на них снова, вымокшие и грязные. …Так же как и вчера, было много жертв — и убитых и раненых».
Стервятникам Люфтваффе, по возможности оказывается ожесточённое сопротивление:
«Во второй половине дня мы с нашим корреспондентом по Крымскому фронту Бейлинсоном влезли на попутный грузовик и поехали в Керчь. Уже подъезжали к ней, когда начался воздушный налет: рвались бомбы, со всех сторон лупила наша зенитная артиллерия, в воздухе перекрещивались пулеметные трассы…
Зенитки лупили вовсю, и мы старались идти впритирку к стенам домов и побыстрее, перебежками. Вскоре кончилась бомбежка, а за ней и зенитная стрельба».
У зенитчиков Красной Армии, имелись и отдельные успехи, поэтому я не думаю, что «драх нах Остен» — казался лёгкой прогулочкой по экзотическим местам, для пернатых выблядков Геринга:
Утром следующего дня наши зенитки подбили над самым Ленинским немецкий «юнкерс». Летчики были взяты в плен, и в числе их не то капитан, не то майор — командир немецкой разведывательной эскадрильи».
А как же советские истребители?
Неужели, про них нет ни одного упоминания?
Ведь не сорок первый же год, едрыть твою авиадивизию!
Как это «нет»?
Есть!
Одно упоминание:
«Я пробыл в Керчи несколько дней. Был за эти дни у командующего ВВС Крымского фронта, ездил в авиационный полк, разговаривал с летчиками…».
И, ЭТО ВСЁ?!
И это — всё…
В конце-концов, Керченская катастрофа весны 1942 года, а затем и Севастопольская — во многом обуславливалась активностью немецкой авиации и бездеятельностью советской. Началась же она 11 мая, когда на своём командном был убит во время авианалёта Командующий 51-й армией генерал-лейтенант Львов Владимир Николаевич и ряд других командиров.
А виноват во всём, кто?
Правильно — Лев Захарович Мехлис!
Не собственным же лётчикам в отъевшиеся на спецпайках рожи плевать.
Не патриотично!
* * *
После знойного Крыма, писателя отправляют в командировку на солнечный Север… В этом эпизоде «Дневников», он аж целых два раза(!) упомянул про советскую боевую авиацию:
«Здесь же, поблизости от Архангельска, наши летчики вместе с английскими инструкторами осваивали английские «харриккейны»».
«Были в Мурманске в защищавших его авиационных истребительных полках. Об одном из наших истребителей, об Алеше Хлобыстове, совершившем двойной таран, я напечатал в «Красной звезде» очерк «Русское сердце»».
Но что-то как-то в отличии от прошлых записей — как-то сухо, казённо и «без души», верно?
Поэтому хочется сказать:
— Не верю!
Более красочен и потому правдоподобен рассказ о поездке к лётчикам дальнебомбардировочной авиации, намедни возивших Молотова в Америку, для переговоров с Рузвельтом… Поди, «Аэрокобры» да «Бостоны» клянчил советский Нарком иностранных дел у идеологического врага — после стольких то установленных рекордов и, прочих предвоенных «успехов» Наркомата авиационной промышленности.
Лётчик-майор Сергей Михайлович Романов, кроме всего прочего рассказывает:
«В Канаде вокруг аэродрома в Хусвее мелкий хвойный лес. Среди работающих на аэродроме много украинцев. Осматривали наш самолет. Один сказал:
— Перший раз бачу такой велыкий литак…».
Сразу видно — человек правду говорит!
А то — «двойной таран», пАнымаешь…
Курам на смех!
В общем, этот полёт тяжёлого четырёхмоторного бомбардировщика «Пе-8» с «железным» наркомом на борту в Америку — единственное достижение советской боевой авиации за весь 1942 год.
Да и на том сасибо.
* * *
Осенью Симонов едет на Сталинградский фронт и снова знакомая нам уже до боли сердечной «песТня»:
«Ясный осенний день. Берег вовсю бомбят. Земля под ногами то сильнее, то слабее содрогается от разрывов. Кругом все смешалось — развалины домов, рухнувшие бараки, изогнутые рельсы, рваные железные бочки, доски, обломки мебели, утварь…
…Снова начинается бомбежка. Начальство завтракает там под бомбежкой и показывает друг другу свою выдержку. А нам с Коротеевым выдержку показывать некому, а бежать куда-то в другое место, чтобы основательно спрятаться от бомбежки, далеко и неудобно. А здесь, на самом берегу, в общем-то, прятаться некуда. И мы тоже сидим и ждем, чем все это кончится… Продолжается это около часа.
…Влезаем на паром, добираемся до середины реки. Над головами появляется немецкий бомбардировщик и начинает бомбить нас. С парома никто не стреляет — ни пулеметов, ни орудий нет. Бомбардировщик заходит три раза подряд, кладет бомбы вокруг нас, улетает».
Обычно, «серьёзные» историки пишут что немцы всегда налетали «численным превосходством», что мол нашим немногочисленным соколикам и не сунуться — сразу смахнут с неба как докучливую мошку… А тут смотрите: один-единственный немецкий бомбардировщик — без всякого истребительного прикрытия безпредельничает над нашей территорией как хочет и, нет ни одного советского — хотя бы фанерно-перкалевого «Ишачка» рядом, чтоб устроить ему укорот.
Вам не кажется, что нам уже больше восьмидесяти лет — рассказывают про какую-то другую войну?
Не про ту, которая на самом деле была.
Вот писатель уехав из самого Сталинграда, прибывает на командный пункт 1-й гвардейской армии генерала Москаленко, пытающейся наступать во фланг немецкой 6-ой армии Паулюса…
Здесь вообще, творится что-то за гранью добра и зла:
«…Добравшись затемно, до рассвета, на наблюдательный пункт Москаленко, мы просидели на нем около восемнадцати часов до наступления полной темноты. Дело происходило в степи, и наблюдательный пункт этот был устроен даже не на холме, а просто на какой-то почти незаметной складке местности, врыт в эту складку и хорошо замаскирован.
Боюсь оказаться неточным, но в моем тогдашнем ощущении от этого наблюдательного пункта до передовой было утром перед возобновлением наступления, наверно, метров семьсот-восемьсот, не больше.
Справа и слева от нас сосредоточивалась пехота и потом несколько раз за день переходила в атаки.
А в небе с утра до вечера висела немецкая авиация и бомбила все кругом, в том числе и еле заметную возвышенность, на которой мы сидели.
День был настолько тяжелый, что даже не лежала душа что-нибудь записывать, и я, сидя в окопе, только помечал в блокноте палочками каждый немецкий самолет, заходивший на бомбежку над степью в пределах моей видимости.
И палочек в блокноте к закату набралось триста девяносто восемь. Каждый десяток палочек я соединял поперечной чертой и писал вместо них десять. И таких десяток в темноте набралось тридцать девять. И еще восемь палочек, не успевших составить последнюю десятку.
А когда потом мы шли с наблюдательного пункта обратно через это поле, на котором сосредоточивалась и с которого переходила в наступление пехота, вокруг было страшное зрелище бесконечных воронок и разбросанных по степи кусков человеческого тел.
В эти самые дни на участке армии Москаленко был убит тот генерал-лейтенант, артиллерист, Корнилов-Другов, которого мы когда-то встретили под Москвой у Говорова…».
И опять возникает вопрос:
— А где же советские истребители?
А вот они, полюбуйтесь:
«В Камышине на аэродроме, когда мы садились в «дуглас», я увидел Марину Раскову, а с нею несколько девушек из ее бомбардировочного полка, летавшего на пикирующих бомбардировщиках. Они провожали летчика-истребителя Героя Советского Союза Клещова; он был из того полка, который сопровождал на бомбежки полк Марины Расковой. Раненного в воздушном бою, его отправляли в госпиталь прямо в Москву, и Марина Раскова и ее девушки трогательно заботились о нем. Смотрели, хорошо ли закреплена в самолете его койка, клали ему под руку кулечки с яблоками на дорогу».
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
