— Так что подумайте о последствиях. Что, если где-то там действительно идет война — крупное околосолнечное сражение, с применением всех видов оружия и контрмер? Там было бы много посторонних электромагнитных помех, гораздо более мощных, чем обычные сигналы конджойнеров. Возможно, мои импланты улавливают сигналы, которые не могут правильно интерпретировать. Они передают в мой натуральный мозг полуразумные сигналы. Мозг делает все возможное, чтобы разложить все по полочкам, и в итоге в небо устремляются фигуры и лица.
— Он сказал мне, что видел разные вещи, — сказал Скорпио.
— Фигуры, знаки и предзнаменования, — сказал Клавейн. — Это началось только в последние два или три месяца. Хоури сказала, что флот прибыл девять недель назад. Для меня это слишком большое совпадение. Я подумал, что, возможно, схожу с ума, но, похоже, просто слышал отзвуки войны.
— Ты всегда был старым добрым солдатом, — сказал Скорпио.
— Это просто означает, что я склонен воспринимать Хоури всерьез, — сказал Клавейн, — какой бы странной ни была ее история.
— Даже ту часть, которая касается Скейди? — спросил Валенсин.
Клавейн почесал бороду. Его глаза были полуприкрыты, словно он мысленно обозревал обширный ландшафт возможностей. — Особенно ту часть, которая касается Скейди, — ответил он.
Хела, 2727 г.
Рашмика смотрела прямо перед собой. Она почти добралась до другой машины. Вдалеке она разглядела фигуры в скафандрах, которые сновали по своим делам, карабкаясь с одного подиума на другой. Развернулись подъемные краны, нагруженные поддонами с тяжелым оборудованием. Сервиторы двигались с жутковатой, смазанной плавностью заводных автоматов. Состоящая из множества частей огромная машина, которую представлял собой караван, нуждалась в постоянном уходе. Рашмика подозревала, что это было похоже на собор в миниатюре.
Она снова стояла на относительно твердой поверхности другого транспортного средства. Движение этой машины зависело скорее от ног, чем от колес, поэтому вместо ровного грохота металлическая поверхность под ее ногами отбивала медленный ритм, серию ритмичных ударов, когда каждая механическая нога, приводимая в движение поршнем, ударялась об лед. Расстояние, которое она преодолела, теперь казалось незначительным, всего несколько метров, но она не сомневалась, что на обратном пути это будет так же неприятно.
Теперь она огляделась. В планировке этой крыши было что-то совершенно иное: она была более упорядоченной, без очевидного механического беспорядка, присущего предыдущей. Несколько ящиков с оборудованием были аккуратно расставлены по краям крыши, точно так же были проложены трубопроводы и линии электропередачи.
Большую часть центральной площади занимала наклонная поверхность, поднимавшаяся от крыши под углом на нескольких поршнях; она видела это во время захода на посадку из ледохода Крозе, и также видела нечто подобное в своей деревне: множество солнечных коллекторов, образующих часть резервного источника питания на случай, если главные генераторы вышли из строя. Массив представлял собой аккуратную мозаику из маленьких квадратных фотоэлементов, которые при попадании света переливались изумрудным и голубым цветами. Но здесь ячеек не было, вместо них поверхность была покрыта рядами темных крестообразных объектов. Рашмика пересчитала их: всего было тридцать шесть крестообразных фигур, расположенных по шесть поперек и шесть в высоту, и каждый из предметов был размером примерно с человека.
Она подошла ближе, но с опаской. Там действительно были люди, прикованные к наклонной поверхности с помощью застежек на запястьях, их пятки поддерживались небольшими упорами. Насколько она могла судить, они были одеты одинаково. На каждом из них была одежда длиной до пят из шоколадно-коричневого материала с капюшоном, перехваченная на талии плетеной белой веревкой. Капюшон каждого из них обрамлял изогнутое зеркало визора вакуумного скафандра. Она не видела лиц, только искаженное отражение медленно проплывающего пейзажа, и сама была его незначительной частью.
Они смотрели на Халдору. Теперь это было очевидно: наклон платформы был как раз подходящим для наблюдения за восходящей планетой. По мере того как караван приближался к Пути и расположенным на ней соборам, платформа приближалась к горизонтали, пока все тридцать шесть наблюдателей не оказались распростертыми на спине и не уставились в зенит.
Она поняла, что это были паломники. Караван подбирал их, когда они отклонялись от экваториальных поселений. Она была глупа, не сообразив, что кто-то обязательно должен был сопровождать их в пути. Был отличный шанс, что кто-то из них даже пришел из пустошей, возможно, даже из ее деревни.
Она посмотрела на них, гадая, знают ли они каким-то образом о ее присутствии. Она надеялась, что их внимание было слишком сосредоточено на Халдоре, чтобы они обратили на нее внимание. В конце концов, в этом и был смысл их пребывания там, наверху: наполовину распятые, привязанные к железному плоту, вынужденные смотреть в лицо миру, который они считали чудесным.
Больше всего ее встревожила скорость, с которой эти паломники довели свою веру до такого предела. Вероятно, они покинули свои дома только в последние несколько недель. До этого у них не было другого выбора, кроме как вести себя как обычные члены светского сообщества. Их вера была желанной, но обязанности, связанные с работой в пустошах, не позволяли так серьезно относиться к религиозным воззрениям. Им пришлось бы жить в семьях и на работе и улыбаться шуткам своих коллег. Но здесь, сейчас, они были свободны. Скорее всего, в их жилах уже текла кровь куэйхистов.
Рашмика оглянулась на извилистую линию каравана. Там были и другие наклонные поверхности. Если предположить, что на каждой из них находилось примерно одинаковое количество паломников, то в одном караване их могло быть около двухсот. И в любое время на Хеле было много других караванов. Тысячи паломников направлялись к сияющему Пути, и еще тысячи совершали это путешествие пешком, шаг за мучительным шагом.
Тщетность всего этого, явная жалкая трата ограниченной человеческой жизни вызывали у нее негодование и праведный гнев. Ей хотелось самой вскарабкаться на стойку, чтобы оторвать одного из пилигримов от зрелища, которое приковало к себе, сорвать капюшон с его шлема, прижаться лицом к этому пустому зеркалу и попытаться установить контакт — пока не стало слишком поздно — с любым угасающим проблеском человеческой индивидуальности, который еще остался. Ей захотелось вогнать камень в лицевую панель, разбив вдребезги веру в мгновение уничтожающей декомпрессии.
И все же она понимала, что ее гнев был направлен совершенно не по назначению. Она знала, что испытывала к этим паломникам лишь отвращение и презрение из-за того, что, как она боялась, случилось с Харбином. Она не могла громить церкви, поэтому вместо этого хотела громить нежных невинных людей, которых тянуло к ним. Осознав это, она почувствовала вторичное отвращение, направленное на саму себя. Она не могла припомнить, чтобы когда-либо испытывала такую сильную ненависть. Это было похоже на то, как если бы внутри нее поворачивалась стрелка компаса, отыскивая направление, в котором двигаться дальше. Ее одновременно восхищало и пугало, что она способна на такую враждебность.
Рашмика заставила себя успокоиться. За все то время, что она наблюдала за ними, фигуры ни разу не пошевелились. Их темно-коричневые одеяния облегали фигуры в благоговейной неподвижности, как будто различные складки и изгибы ткани были вырезаны из самого твердого гранита опытными каменщиками. На их зеркальных лицах по-прежнему отражался медленно растекающийся пейзаж. Возможно, то, что она не могла разглядеть людей за стеклом, было проявлением доброты.
Рашмика отвернулась от них и направилась обратно к мосту.
ШЕСТНАДЦАТЬ
Арарат, 2675 г.
Шаттл остановился, зависнув в нескольких метрах над водой. Спасательная команда собралась в заднем отсеке и ждала, пока первую лодку, все еще привязанную к шаттлу, осторожно спустят на поверхность воды. Море было бескрайним и темным во всех направлениях, но в то же время спокойным, за исключением области, находящейся непосредственно в зоне действия теплового следа шаттла. Не было ни ветра, ни каких-либо признаков необычной активности жонглеров, а морские течения в этом регионе находились в состоянии обычного сезонного отлива. Айсберг едва ли успел бы сдвинуться с места между обновлениями картографической сети.
Как только лодка успокоилась, на ее палубу поодиночке спустили первых трех членов команды. Скорпио был первым, за ним последовал сотрудник службы безопасности по фамилии Джаккотте, а Хоури замыкала тройку. Пайки, оружие и снаряжение были спущены в потертых металлических ящиках, которые затем быстро уложили в водонепроницаемые отсеки по бокам лодки. Последним погрузили переносной инкубатор — прозрачный ящик с непрозрачным дном и ручкой для переноски. Его закрепили с особой тщательностью, как будто в нем уже находился ребенок.
Затем первую лодку отцепили, что позволило Скорпио отвести ее подальше от шаттла. Рев ее мотора, работающего на аккумуляторах, перекрыл громкий шум зависшего шаттла. Затем на воду спустили вторую лодку и дали ей устояться. Васко наблюдал, как в нее опустили еще одного офицера службы безопасности — женщину по имени Уртон, за ней последовал Клавейн. Старик сначала пошатнулся, но быстро обрел равновесие. Затем настала очередь Васко, которого спустили вниз с помощью Блада. Васко ожидал, что другой свин тоже присоединится к ним в операции, но Скорпио приказал тому вернуться в Первый лагерь и позаботиться там обо всем. Единственной уступкой Скорпио было то, что он позволил Бладу добраться так далеко, чтобы помочь с выгрузкой лодок.
Вниз спустили последние коробки с оборудованием, из-за чего лодка погрузилась в воду еще ниже. Как только ее отцепили, женщина-охранник направила ее к судну Скорпио. Корпуса со скрежетом соприкоснулись. Последовали минуты оживленного перешептывания, пока изделия передавались из рук в руки и равномерно распределялись.
— Ты готов к этому? — спросила Уртон Васко. — Знаешь, еще не поздно отказаться.
Она занималась его делом с того момента, как они познакомились, во время совещаний по планированию миссии на "Ностальгии по бесконечности". До этого их пути почти не пересекались: как и Джаккотте, для Васко она была всего лишь еще одним оперативником, на несколько лет старшинства перед ним.
— Кажется, у вас особые претензии к тому, что я участвую в этой миссии, — сказал он как можно спокойнее. — Это что-то личное?
— Некоторые из нас заслужили право быть здесь, — сказала она. — Вот и все.
— А вы думаете, я этого не делал?
— Ты оказал свину небольшую услугу, — сказала она, понизив голос. — Из-за этого оказался втянутым в нечто большее, чем представляешь на самом деле. Это не значит, что ты автоматически заслуживаешь мое вечное уважение.
— На самом деле меня не интересует ваше уважение, — сказал Васко. — Что меня интересует, так это ваше профессиональное сотрудничество.
— Тебе не нужно беспокоиться об этом, — сказала она.
Он начал что-то говорить, но она уже отвернулась, устанавливая тяжелую пушку Брайтенбаха на фиксирующие стойки, закрепленные вдоль одного борта лодки.
Васко не знал, чем он заслужил ее враждебность. Было ли это просто из-за того, что он был моложе и менее опытен? Вздохнув, он занялся проверкой и укладкой оборудования. Работа была не из приятных: все чувствительное оборудование — оружие, навигационные и коммуникационные устройства — было покрыто отвратительным серым слоем защитной смазки. Она то и дело попадала ему на руки, превращаясь в липкие веревки.
Ругаясь себе под нос, вытирая грязь с колен, он едва заметил, как шаттл отчалил, оставив их одних в море.
Они скользили по километрам зеркально-гладкой воды. Слой облаков разошелся клочьями, открывая неровные окна в глубоком черном небе. В них виднелись звезды, но это была одна из тех сравнительно редких ночей, когда ни одна из лун Арарата не показывалась над горизонтом. Единственным источником освещения были фонари. Лодки держались на расстоянии нескольких метров друг от друга, двигаясь бок о бок, и рев их моторов был недостаточно громким, чтобы помешать разговору. Еще в начале экспедиции Васко решил, что лучше всего ему будет говорить как можно меньше, — очевидно, после неохотного одобрения Клавейна. Кроме того, ему было о чем подумать. Он сидел на корточках у борта второй лодки, заряжая и разряжая оружие в каком-то бессмысленном цикле, запечатлевая это действие в мышечной памяти своих рук, чтобы оно происходило без раздумий, когда ему это было нужно. В сотый раз с тех пор, как они отправились в путь, он задавался вопросом, действительно ли дело дойдет до насилия. Возможно, все это окажется колоссальным недоразумением, не более того.
Однако, по мнению Васко, это было маловероятно.
Все они читали показания Хоури; все присутствовали на заседании, пока с ней беседовали. Многое из того, что они обсуждали, мало что значило для Васко, но по мере того, как продолжались споры и расспросы, в его сознании начала складываться определенная картина.
Ясно было только одно: Ана Хоури вернулась из вычислительной матрицы нейтронной звезды Гадес с мертвым Торном и его нерожденным ребенком в утробе. Уже тогда она знала, что означает Аура: нерожденная девочка была не просто ее ребенком, но агентом древних разумов — человеческих и инопланетных, — запертых в святилище матрицы Гадеса. Аура была подарком человечеству, ее разум был загружен информацией, способной изменить ситуацию в войне с ингибиторами. В случае с Силвестом — а казалось вероятным, что она несла в себе часть его воспоминаний в дополнение к запасам знаний — она была актом искупления.
Хоури также знала, что информация Ауры должна быть доступна как можно быстрее, если она успеет что-то значить. У них не было времени ждать, пока она родится, не говоря уже о том, чтобы она выросла и начала говорить.
Поэтому, с разрешения Хоури, Ремонтуа внедрил множество хирургических пультов дистанционного управления в головы матери и ребенка, пока Аура была еще в утробе Хоури. Дроны установили конджойнерские импланты как в Ауру, так и в Хоури, что позволило им обмениваться мыслями и опытом. Хоури стала рупором и глазами Ауры: она обнаружила, что видит сны Ауры, не желая или не в состоянии точно определить, где заканчивается Аура и начинается она сама. Мысли ее ребенка просачивались в ее собственные, пронизывая их до такой степени, что не существовало четкого разделения.
Но эти мысли и переживания по-прежнему трудно поддавались интерпретации. Дочь Хоури была еще неродившимся ребенком; структура ее сознания была неопределенной и наполовину сформировавшейся, а ее ментальная модель внешнего мира неизбежно была расплывчатой. Хоури приложила все усилия, чтобы расшифровать сигналы, но, несмотря на все ее усилия, была понятна только часть того, что она улавливала. Но даже эта часть оказалась жизненно важной. Следуя подсказкам, полученным от Ауры, — извлекая похожие на драгоценные камни крупицы из мешанины сбивающих с толку сигналов, — Ремонтуа значительно усовершенствовал свой арсенал оружия и инструментов. По крайней мере, потенциальное значение Ауры становилось очевидным.
