— Младик, скажи, а ты сразу знал, что у тебя это получится?
— Что? — переспросил он.
— Взять в руки угли и не обжечься.
— Нет. Я не ожидал. Мне нужно время для таких штук, пляска шамана, обереги, бубен...
— И ты не испугался? — она потерлась лицом о его плечо.
— Ну почему же, испугался. Не сразу, конечно. Когда почувствовал жар, тогда испугался. Но это быстро прошло.
— Ты удивительный человек. Как ты мог не догадаться? Едва Марибора предложила это, я сразу поняла: татарин струсит.
— Я не знаю... Я поверил. Ведь когда-то так и делали, чтобы выяснить, правду ли человек говорит. Я говорил правду, значит, я это мог.
— Тебе было больно?
— Почти нет. Только в самом начале. А потом просто горячо, но не больно.
— И как же ты не испугался? — она удивленно покачала головой.
— Я же говорю, я был прав. Ради Правды можно сделать и не такое. — Млад помолчал. — Знаешь, когда я был маленьким, я сотни раз видел, как мой дед пляшет на углях. Я тогда еще не был шаманом, я только помогал ему. У меня был свой бубен, и маска, и обереги, я умел петь и плясать, как положено шаману, но не взлетал: чего-то не хватало. Я делал все, как дед, но на углях плясать не мог. Однажды я решил попробовать: мне казалось, это у меня получится. Мне казалось — стоит взойти на костер, и я взлечу вверх вслед за дедом. Я очень этого хотел...
— И что?
— Обжег пятки, — Млад засмеялся. — Дед очень ругался. Тащил меня домой на закорках и всю дорогу ругался. И отец ругался тоже. Только мама меня жалела и защищала. Я несколько дней не мог ходить, а было лето, и мне очень хотелось к ребятам — купаться, раков ловить...
— Чудушко ты мое... — Дана вздохнула. — Это было удивительно... Видел бы ты, как на тебя смотрел князь! Он же ребенок совсем, для него это настоящее волшебство.
— В этом нет никакого волшебства. Я знал, что я прав, только и всего. И я верил, что смогу. Сомневался немного, но верил. Мне было жалко татарина — ведь он не мог верить так, как я.
— Ты еще Сову Беляевича пожалей! — фыркнула Дана. — Вот подлец, каких свет не видел! И татарин — тварь трусливая и продажная.
— Нет. Он не трусливый. Он здраво рассудил: зачем ему калечить руки? Ради денег? Деньги того не стоят. И выгораживать Осмолова ему после этого не было никакого смысла: денег бы он все равно не получил.
— Ты не побоялся руки покалечить...
— Я был прав. Это меняет дело. Ради Правды... — Млад пожал плечами.
— А Родомил говорит, что Правды нет, — вдруг сказала Дана и посмотрела на него пристально, словно хотела услышать ответ.
— Правда есть. Только она не всегда нужна. Родомилу, например. Кости для жребия мне и татарину приготовили разные...
— И ты с ним не согласен?
— Почему же? Например, война — это обман противника. Только, обманывая, я должен помнить об этом и не надеяться на помощь богов. И, опуская руки в огонь, понимать: без ожогов не обойдешься... На войне — другая правда. Родомил считает, что это тоже война.
— А ты?
— Право, Сова Осмолов слишком мелок для того, чтоб с ним воевать, — Млад улыбнулся. — Он вроде мародера на этой войне... Или маркитанта. Продает все, что продается. И своим, и чужим.
— Он богатый и могущественный... — ответила Дана, улыбаясь.
— Сегодня я этого не заметил. И потом, мародеры всегда богаче честных воинов...
— И кто, по-твоему, настоящий враг?
Млад вздохнул: Михаил-Архангел с огненным мечом в руках? Он два дня хотел рассказать об этом Дане, но так и не нашел повода. А тут вдруг все его видения из будущего показались ему сущим вздором, бессмыслицей, достойной мальчишки-выдумщика. Отец Константин, пустой жрец, — враг? Позавчера, когда Млад чувствовал себя побежденным, ему именно так и казалось. А тут, выйдя в победители, он перестал всерьез относиться к проповеднику. А ведь сам говорил недавно Ширяю, что нельзя недооценивать противника...
— Я не знаю. Родомил предлагает спросить об этом богов.
— Младик, не вздумай этого делать, — Дана приподнялась, заглядывая ему в лицо, и чуть не упала, когда сани тряхнуло на выбоине во льду, но Млад подхватил ее и прижал к себе.
— Даже не смей об этом заикаться! — она высвободилась из его объятий. — Родомил ничего не смыслит в разговорах с богами!
— А я? Я, по-твоему, что-нибудь смыслю? — он улыбнулся.
— Ты сегодня без этого напугал меня до слез. Не надо, Младик, все знают, что боги этого не любят. Они шлют знаки сами, когда хотят. Разве нет?
— Ну, они и дожди слали бы сами, когда хотели, если бы я их не просил... — он раззадорился, и чувствовал себя чуть ли не всемогущим, и смеялся над своим зазнайством. Ему хотелось, чтобы она видела в нем героя, восхищалась его отвагой, боялась за него до слез...
— Перестань! Это вовсе не шутки. И будь осторожней с Родомилом. Не надо принимать за чистую монету все, что он предлагает!
Млад опустил голову: она не понимала. А Родомил на самом деле не причинил бы ему вреда, для этого достаточно было посмотреть ему в глаза. Он, может, и привык добиваться своего всеми правдами и неправдами, но, тем не менее, он был честен... по крайней мере, в этой игре.
— Хочешь, я слетаю наверх и сниму тебе звездочку с неба? — он улыбнулся, вспоминая о тереме и соболях.
— Нет. Если каждый начнет таскать звездочки с неба, что от них останется? — она засмеялась.
— Я маленькую... — шепнул Млад.
— Чудушко, не надо мне ничего, ты только перестань геройствовать. Хватит. Я и без этого знаю, какой ты на самом деле.
— Какой?
Она быстро поцеловала его в щеку и не стала отвечать.
Родомил ходил из угла в угол широкими, тяжелыми шагами и ругался:
— Надо быть сумасшедшими! Я не верю, что весь город Псков сошел с ума! На что они надеются? Да их раздавят, как комара на ладони!
Добробой, раздувавший у печки самовар, слушал его раскрыв рот. Ширяй, сузив глаза, сидел за столом, подпирал рукой щеку и следил за Родомилом любопытным, но подозрительным взглядом. Пифагорыч, заглянувший на чашку чая, одобрительно кивал. Прихода Млада никто не заметил.
— Не иначе, кому-то из псковских бояр срочно потребовалось серебро! — гремел Родомил. — И завтра они перекроют дороги торговым обозам! Я не верю, что псковский посадник не видит дальше собственного носа!
Пифагорыч оглянулся на хлопок двери:
— А, Мстиславич... Мы тебя ждем. Ты где был-то?
Младу вовсе не хотелось говорить, что он был у Даны. Да и Родомила он встретить у себя дома не ожидал.
— А я к тебе, — словно оправдываясь, сказал тот, — поговорить надо.
Млад посмотрел на Пифагорыча и шаманят: не выгонять же их на двор?
— Пойдем, поговорим, — пожал плечами Млад, и Родомил тут же накинул полушубок на плечи.
— Я вчера говорил с волхвами, — без предисловий начал главный дознаватель, словно боялся, что Млад неправильно его поймет или не захочет слушать, — на перынском капище и в детинце, на капище Хорса. Дальше пока не ездил.
— О чем? — не понял Млад.
— О силе об этой. О людях. Я подозреваю, в Пскове вече тоже неспроста отделяться решило.
— Псков просто выбрал удобное время. Они ведь знают, что Новгород примет их обратно в любую минуту. За зиму поднакопят денег, а потом назад запросятся. И ополчение не надо выставлять.
— Да нет... — кашлянул Родомил. — Не в этом дело, ох, не в этом! Ты мне так и не сказал, что ты понял тогда, с Градятой... Мне это нужно знать прежде, чем я поеду в Псков.
Они шли по тропе к лесу быстро, словно куда-то торопились, на самом же деле — чтоб не мерзнуть.
Млад задумался: а не было ли все это совпадением? Возможно, вовсе и не силу Михаила-Архангела использовал Градята, а всего лишь нашел слабое место — шрам? Самое свежее воспоминание о поражении — меч? Млад ничего не смыслил в той борьбе, к которой неожиданно оказался способным. Он никогда не использовал свою силу для войны, он договаривался с богами, он призывал или прогонял дождь, чтоб рос хлеб или сохло сено.
— Я не знаю. Я могу ошибиться... — пробормотал он.
— Да что ты тянешь? — вдруг разозлился Родомил. — Почему ты всегда неуверен?
— Потому что я отвечаю за свои слова.
— Я тоже отвечаю за свои слова, — фыркнул главный дознаватель, — но я не тяну кота за хвост.
Млад пожал плечами: он не считал нужным рубить с плеча. А с другой стороны, почему бы Родомилу не знать, что с ним было и как по-разному это можно истолковать?
— Послезавтра — Карачун, — медленно сказал Млад, глядя на полупрозрачные облака и звезды между их обрывками.
— И что? — не понял Родомил.
— Нет, это я так. Ночь волшебная... Хочешь, я спрошу об этом богов?
— Хочу, — с мрачным вызовом ответил главный дознаватель. — Ты же знаешь.
По тропе они добрались до леса и шагнули под его хмурые своды.
— Мне не надо лучших людей Новгорода. Достаточно тебя одного. Ты разделишь со мной ответственность и поможешь, если я упаду вниз: не хочу опять валяться в костре, пока он не потухнет. И... не говори никому об этом. В суде ты моих слов все равно использовать не сможешь, тебе придется искать другие доказательства.
Теперь задумался Родомил.
— Послушай, — наконец сказал он, — а это на самом деле так опасно?
— Я не знаю. Я никогда не делал того, на что не имею права. Падать вниз — всегда опасно, месяца не прошло, как я снова испытал это на себе... Но я не могу сказать, что будет, если я перешагну границу. Это... это внутренний запрет, понимаешь? Я просто знаю, что можно делать, а чего — нельзя. И дело не в том, что меня за это каким-то образом накажут, нет... Я не был бы шаманом, если бы вел себя правильно под страхом наказания. Ты можешь наступить ногой на кусок хлеба?
Родомил покачал головой.
— Вот это — то же самое. Только гораздо более важное. Тут смешано все: гордость человека перед богами, гордость богов перед людьми. Это как просить подаяния, когда сам можешь добыть себе пропитание. А если и не можешь... На это надо решиться, надо перешагнуть через гордость. И если тебя за это пнут, как собаку, — значит, ты это заслужил. Когда я прошу дождя, я знаю, что сам не могу ухватить тучу и заставить ее пролиться над полем. Это — во власти богов, и я требую от них эту тучу и этот дождь. Но мне не придет в голову просить богов вырыть колодец и достать из него воды, когда я хочу напиться. Так же как ни один волхв не потребует победы войска в бою... Просить можно об Удаче, но не о победе.
— Может, богам нужна будет жертва?
— Я не знаю. Я даже не знаю, кто из них будет говорить со мной и будет ли. Но, судя по всему, тебе ответит Перун, ты ведь громопоклонник? И... в общем, это его дело: ответить ударом на удар. Так что — кровь.
— Бычка? — спросил Родомил.
— Нет, так много не надо, мы ведь не подкупить его хотим, а выказать уважение. Я думаю, барашка. Курица — как-то мелковато, барашек — в самый раз. Послезавтра днем сходи на Перынское капище, не в лесу же ночью его резать...
— Послушай, а почему — Карачун? Самая темная ночь...
— Самая длинная ночь, — поправил Млад, — ночь, когда Солнце поворачивает на лето. Это ночь, когда светлые боги отдали всю власть темным и со следующего дня начнут забирать ее назад. Поворот, перелом. Это кажется, что Карачун — день темных богов, на самом деле это и праздник светлых... Это — наивысшая точка их надежд на будущее.
— Ты хочешь сказать, Купальская ночь — праздник темных богов? — хмыкнул Родомил.
— И их тоже. Это равновесие... Коловращение, — Млад слепил снежок и поднял перед собой. — Вот смотри, чем выше я подниму камень, тем сильней он ударит по земле, если его отпустить. И эта сила таится в нем, пока он не начал падать. Когда он падает, то летит все быстрей, но при этом растрачивает силу, что имел наверху. И, пока он летит, между его силой и быстротой установлено равновесие. Мир всегда движется, и в нем это не падение, а вращение. Если где-то убыло — где-то прибыло. Но у того, что убыло, есть оборотная сторона — возможность прибавлять... Чем больше убывает, тем...
Млад замолчал и уронил снежок на тропинку — Родомил ничего не понял. Да и объяснял он, как всегда, плохо...
— Я понял, — кивнул главный дознаватель, — в этот день светлые боги расположены давать ответы...
— Примерно так, — вздохнул Млад.
Они вышли на поляну, где обычно он разводил костер.
— Здесь? — спросил Родомил.
Млад кивнул:
— Послезавтра приходи сюда ближе к полуночи. И... лучше, чтоб никто не знал... Никто не одобрит ни тебя, ни меня.
На следующий день Ширяй явился домой днем, как только у Млада закончились занятия, и хотел незаметно проскочить в спальню. Но Млад с порога заметил, что с ним не все в порядке: невозмутимый и полный достоинства парень напоминал побитую собаку. Сначала Млад не понял, что с ним, и хотел оставить в покое, но когда и через полчаса тот не вышел из спальни с неизменной книгой в руках, Млад забеспокоился и заглянул к нему сам. Добробой ушел в Сычёвку за молоком и еще не вернулся (поговаривали, у него там появилась девушка), и послать к Ширяю для столь деликатного дела второго шаманенка не удалось.
Парень лежал на постели лицом к стене, странно вытянув руки, и не оглянулся на скрип двери — Младу показалось, что он плачет.
— Ширяй, — Млад подсел поближе, — ты чего, заболел?
Тот замотал головой, ни слова не говоря.
— Что-то случилось?
Тот снова покачал головой и ничего не ответил.
Млад окинул его взглядом — в спальне было темновато, — и только нагнувшись пониже, заметил, что на руках у парня страшные ожоги в черных разводах.
— Ты чего сделал-то, а? — сердито спросил он, догадываясь, что произошло.
— Ничего, — буркнул Ширяй и шмыгнул носом.
— Ты повернуться можешь? Я посмотрю.
— Да ничего не надо смотреть, заживет как-нибудь.
— Я тебе заживу! Поднимайся! Пошли за стол! — Млад никогда не кричал на учеников, но тут не удержался. Ширяй, видно, не ожидал ничего подобного и начал медленно и неуклюже вставать. Глаза у него действительно покраснели и опухли, а он не мог даже стереть с лица слезы: кисти были обожжены со всех сторон. Млад подхватил его под локоть, потому что парня шатало, довел до стола, по дороге сняв с крючка полотенце, и усадил на лавку.
— Посиди немного, сейчас я лампу зажгу, темнеет уже, — для начала он вытер Ширяю глаза и нос: вдруг вернется Добробой и увидит, что Ширяй плакал? — Давай рассказывай: как тебе в голову это пришло?
