Одинокий путник

Но ответил ему не Путята.

— Я здесь, отец Дамиан, — раздался из темноты скрипучий голос, — я ждал тебя.

Князь, одетый в соболью шубу до пят, в расшитой золотом шапке, выступил вперед, и двое воинов держали над ним факелы, словно желали осветить его богатый наряд, столь неподходящий для позднего зимнего вечера.

— Я просил тебя о помощи, князь, и, говорят, ты изловил беглеца, который обокрал обитель.

— И что ты хочешь? — спросил Златояр, гордо задрав подбородок.

— Я хочу получить обещанное.

— Я обещал выдать тебе злодея и вора, разве не так? Злодея и вора, Дамиан.

— Да, — кивнул архидиакон, не понимая, к чему клонит князь.

— Злодея и вора, а не певца и не волхва.

— Какого волхва, Златояр? О чем ты говоришь?

Но князь не услышал его:

— Я поклялся, и ты должен помнить мою клятву: никогда больше не выдавать церкви врагов вашей веры. С меня довольно одного предательства, одного несмываемого пятна на честном имени воина. Я больше двадцати лет не сплю ночами, слыша предсмертный крик Велемира, или ты не знал об этом?

— Знал, знал, — пробормотал Дамиан, — об этом все знают. Но при чем тут вор и злодей, которого я просил изловить?

После злосчастной истории с сожжением двух волхвов, отца и сына, князь действительно принародно поклялся не вмешиваться в духовные дела церковников. Дамиан тогда был молод, но случай этот помнил хорошо, тем более что во время мора, который случился два года назад, Пустынь обращалась к Златояру за помощью, но получила решительный отказ.

— Не прикидывайся наивным, Дамиан. Или ты не знаешь, что вор и злодей, которого ты ловишь, — внук Велемира, Олег?

— Ты что-то путаешь, князь... — пробормотал Дамиан, — это певчий, бывший приютский воспитанник, я знал его с детства, его зовут...

Архидиакон осекся. Лешек. Лешек — заблудшая душа. Алексий... Олег? Да этого не может быть!

— Он сам сказал тебе об этом? — вымученно усмехнулся он.

— Нет. Я увидел это в его глазах и услышал в его песнях.

— Князь, мне неважно, чей он внук, — взяв себя в руки, продолжил Дамиан, все еще не оправившись от изумления. — Он обокрал обитель, он унес священную реликвию Пустыни, и кем бы ни были его предки, он от этого не перестал быть вором! Надеюсь, ты обыскал его?

— Нет, — князь покачал высоко поднятой головой. — И я не верю, что юноше, обладающему даром, многократно превосходящим дар его деда, понадобится священная реликвия церкви. Волхвы не нуждаются в церковной утвари, даже очень дорогой. Этот мальчик, задайся он такой целью, сможет через несколько лет купить Пустынь с потрохами. Так что ты лжешь мне, Дамиан.

Несолоно хлебавши покинул Дамиан княжеский двор и тут же послал гонцов в обе стороны. На Выгу — осматривать людей князя, ведь Златояр мог переодеть беглеца, выдать ему грамоту, посадить в княжеские сани. Или оставить у себя в тереме, что тоже не исключено. Только взять приступом двор князя Дамиан не надеялся. Второй же гонец поехал в Пустынь, к авве, доложить, что послушник Алексий вовсе не тот, за кого себя выдавал.

Боясь опоздать, архидиакон поостерегся заночевать на постоялом дворе. Теперь важно добраться до Невзора раньше певчего, иначе... А что "иначе"? Он уйдет вместе с волхвом? Не уйдет. Идти им некуда. И волхв, в отличие от мальчишки, хорошо это понимает. Волхв понимает многое, а главное — он стар. Это вздор, будто старики не боятся смерти. Боятся, еще как! Гораздо сильней молодых. И чем меньше им остается жить, тем сильней они за жизнь цепляются.

Олег... Внук Велемира... Это никак не укладывалось у Дамиана в голове. Сын безмужней нищенки, никчемный, трусливый, слабосильный — внук знаменитого волхва? Но как легко он обвел отцов обители вокруг пальца! Почему все легко согласились с Паисием, когда он захотел оставить его в хоре? Почему не приняли во внимание, что мальчишка восемь лет прожил у колдуна? Поверили колдуну? Да никто колдуну не поверил, хотя тот и старался.

Да потому что голос его хотелось слушать снова и снова! Божий дар, значит? Никакой это, оказывается, не божий дар, а наследство Велемира. А авва так надеялся, что если не крусталь, то этот чарующий голос привлечет людей в его сети, как пламя свечи привлекает мотыльков.

Авва... Интересно, что теперь скажет авва? Дамиан злорадно скривил лицо: ловец человеков! Слава Симеона Первозванного не дает игумену покоя! Архидиакон вдруг осекся: он по-своему презирал авву, но только не за это... Это Паисий подобен Симеону Первозванному, со своей любовью к Богу, со своими проповедями, которые никого, кроме послушника Луки, за всю историю обители в объятья Исуса не толкнули. Авва не такой, красивые сказки о Боге — не для него. Авва вылеплен из того же теста, что и Дамиан, он обеими ногами стоит на земле, восторженность и возвышенность чужды ему еще более, чем архидиакону. Он слишком умен, слишком трезв, слишком практичен. Вера — не его стезя, его путь — знание, логика, холодный расчет.

Дамиан всегда подозревал, что игуменом управляет какая-то идея, — чересчур прямолинейно он вел обитель к непонятной цели и легко мог вычленить верное решение из десятка возможных. И только во время мора Дамиан начал догадываться, что движет аввой: авва был ловцом душ, он служил Богу напрямую, минуя лицемерные препоны Писания, минуя церковную иерархию, минуя то, что обычно называют "верой". Авва не верил, авва знал, что Богу нужно. Знал слишком определенно, чтобы распыляться на остальное. Миропомазание-исповедь-причастие-погребение. Вот четыре вехи, которые приведут душу к Богу, а уж куда — в рай ли, в ад — это вопрос, который должен заботить Паисия.

Тогда, во время мора, Дамиана напугала эта мысль — мысли о Боге обычно не тревожили его, он жил так, будто ни Бога, ни Страшного суда не существовало вовсе. Покаяться он бы всегда успел, так зачем отравлять себе жизнь с начала и до конца? Но когда понял, что покаяния в цепочке, выстроенной аввой, нет, насторожился и испугался, почувствовал себя бараном, ведомым на заклание. Ведь исповедь и покаяние — вещи совершенно разные, ему ли, выходцу из приюта, этого не знать! Но потом Дамиан снова успокоился, принял идею аввы как должное и решил до поры до времени не задаваться этим вопросом — умирать он пока не собирался.

И ведь в Никольскую авва приехал, чтобы причастить слободских, ждал, что Дамиан сделает все, чтобы начался бунт, а потом начнет его усмирять!

Хуже не было для целей аввы колдунов и волхвов. Дамиан помнил, как еще во время мора авва потихоньку начал ненавидеть колдуна. Он, в отличие от иеромонахов, не кричал об этом и геенну огненную колдуну не пророчил, но Дамиан видел, как кривится его лицо и загораются глаза при упоминании бесчинств, творимых проклятым язычником. Архидиакон не раз и не два докладывал авве о крустале, о том, что тот может излечить любую болезнь, но авва неизменно отмахивался: пост, воздержание и молитва, говорил он, — вот лучшее лекарство от болезней. И если Господь посылает болезнь смертельную, то все в его руках. Разумеется, для ловца душ крусталь — только помеха на этом поприще. Но во время мора авва побоялся злить паству, а потом история с крусталем как-то забылась, колдун продолжал пользовать монахов, и вспомнили о нем только при строительстве церквей в Пельском торге и окрестных деревнях.

Расчет аввы был прост: сначала крещение, потом медленное, но верное приобщение к церкви, а потом — присоединение земель Пельского торга к своим. А главное, задолго до присоединения земель авва получил бы то, за чем охотился: новые пойманные в сети души.

И если бы колдун продолжал потихоньку колдовать, потихоньку лечить страждущих, потихоньку устраивать разгулы в деревнях, авва оставил бы его в покое. Но колдуну этого было мало: он не желал ни крещения, ни церковных служб, ни христианских погребений. Он словно давно понял главную цель аввы.

Авва побоялся казнить колдуна: в борьбе за умы поселян это надолго отвратило бы людей от церкви, Пельский торг — не Лусской, и всей дружины Дамиана не хватило бы, чтобы удержать их от бунта. И тогда авва принял адониево решение: казнить не колдуна, а кого-нибудь другого, к кому поселяне не так привыкли, от кого не зависит урожай на их полях и чья смерть вызовет ужас, но не бунт. Это отрезвит колдуна, напугает людей, и, если он не остановится, через год его казнь для поселян станет закономерной. Лучше всего для этого подходила ворожея, которая к тому же путалась с колдуном, но когда хватились, выяснилось, что она бесследно исчезла из Пельского торга и никто не мог сказать, где она.

Вот тогда-то и припомнили о Невзоре, который во время мора тоже мешался у церковников под ногами, но не так откровенно, как это делал колдун. В Пельском торге о нем слышали, а возможно, и видели — его причастность к богопротивным занятиям доказывать не требовалось.

Дамиану стоило большого труда выяснить, где живет старый волхв, так, чтобы об этом не прознал князь, и привезти в обитель к назначенному сроку — в самом конце лета, перед праздником урожая. Умирать Невзор не хотел и тем более — умирать на костре. Он был неглуп и осторожен и сумел купить себе жизнь. Авва при свидетелях поклялся Богом, что за открытую ему тайну отпустит волхва и никогда его не потревожит, если захочет этой тайной воспользоваться. Клятву эту слышали Дамиан, благочинный и брат Авда, и игумен не посмел ее нарушить: казнь Невзора не стоила того, чтобы авва стал клятвопреступником, пусть и в глазах своих приближенных.

Невзор рассказал отцам обители о крустале, верней, о его оборотной стороне.

С этой минуты жизнь колдуна не стоила и выеденного яйца, и даже бунт в Пельском торге ничего не значил по сравнению с тем, что давало монастырю обладание крусталем. Однако авва не спешил с принятием решения — он, как обычно, хотел получить сразу все: и крусталь, и души поселян, и земли Пельского торга.

— Послушай, юноша... Отпусти мою совесть... — прошептал Златояр, судорожно схватив Лешека за стремя.

— Князь, — вздохнул Лешек. — В моем сердце больше нет ни гнева, ни обиды. Но боль осталась, пойми... Твое раскаянье не воскресит мертвых и не изменит моей судьбы. Но я благодарен тебе и не держу на тебя зла.

Он тронул бока лошади и не оглядываясь поехал вперед, а вслед за ним двинулась свита из дружников князя. Даже с таким сопровождением ехать по Выге было небезопасно, и Златояр указал Лешеку кружной путь — по зимнику через Большой Ржавый мох. И хотя дорога получалась верст на тридцать длинней, Лешек не мог не благодарить князя: ни он сам, ни монахи не знали о наезженном зимнике через болото, по которому можно добраться до Красного ручья, где когда-то стоял дом Велемира.

Люди князя должны были проводить его до зимовья углежогов, где Лешек мог в безопасности переночевать и по свету отправиться к волхву. Князь не сомневался, что монахи не знают, где живет Невзор, иначе бы они давно расправились с ним, как когда-то расправились с Велемиром.

Встретившись с большой семьей старого углежога (весельчака-балагура, у которого весь дом ходил ходуном от его живости и забав), Лешек неожиданно подумал о будущем. Его приняли — впервые — как внука волхва. Старый хозяин знал Велемира, собственно, он был его ближайшим соседом, да и трое его взрослых сыновей, хоть в те времена и были малы, но хорошо запомнили волхва и его сказки о богах.

Лешек пел им праздничные песни — веселые, разгульные, летние, но старый хозяин почему-то вдруг загрустил и даже смахнул слезу, а на удивленный взгляд Лешека ответил:

— Скоро вообще волхвов не останется по земле... Будем псалмы тянуть потихоньку. И не будет никакого веселья — не хочет новый бог смеха и радости. Как мои внуки жить станут? Ты пой, мальчик, пой... Я ведь тебя помню. Только ты маленький был совсем. Мать твоя у нас жила до весны, а к лету ушла на Луссу, все спрятаться хотела, за тебя боялась.

Лешеку и самому захотелось расплакаться от его слов: о матери, конечно, не о волхвах. Он вспомнил, как в приюте умолял ее прийти к нему хоть на минутку и как ей одной поверял свои страхи, как представлял ее тонкие руки, обвивающие его шею. Он никогда не пел о матери, он не придумал про нее ни одной песни, потому что ком вставал у него в горле и вместо слов наружу рвались рыдания.

И тогда он спел им о злом боге — любимую песню колдуна — и впервые подумал, что хочет стать волхвом, как его дед. Но не только сказки о богах он понесет людям, не только целебные травы, а правду о новом боге, который не любит смеха и веселья. Пока он жил с колдуном, о будущем он не думал: время бежало само по себе, и Лешек не замечал его. А теперь, когда он найдет Невзора, он попросит научить его тому, чему не успел научить колдун. И когда-нибудь после его смерти люди скажут: это был знаменитый волхв Олег. Он лечил людей и пел им песни.

Словно в ответ на его мысли старый хозяин вышел за дверь, а вернулся с гуслями в руках.

— Ты под эти гусельки хорошо засыпал когда-то. Сам не умеешь играть?

Лешек покачал головой.

— Я их летом в торг не беру, здесь оставляю. Не любят слуги нового бога наших гуселек, ой не любят! Сила в них скрытая, волшебная. Ты научись играть, это несложно. Тогда тебе никто не страшен.

И, вместо того чтобы спать, Лешек до рассвета пробовал перебирать струны, издававшие чарующие звуки, да так и уснул сидя, положив голову на резную доску. Конечно, играть он не научился, но понял, что при первой же возможности раздобудет себе гусли и песни его тогда зазвучат совсем по-другому.

Углежог не пустил его в дорогу после стольких бессонных ночей, и Лешек гостил у него до следующего утра, слушая рассказы о Велемире, и об отце, и о матери — работу по такому случаю хозяин отменил: нечасто в зимовье появлялись гости.

Однако на следующее утро, как хозяин ни уговаривал его остаться, Лешек не согласился — рано или поздно Дамиан услышит о наезженном зимнике и тогда станет искать его именно здесь.

Лешек выехал затемно, но до вечера едва успел добраться до Выги — по узкому Красному ручью ездили редко, если ездили вообще. В устье ручья стояла деревенька из трех дворов — Большие Печищи, — но Лешек решил там не появляться, памятуя о встрече с монахами в Покровской слободе.

Вместе с темнотой с севера наступала тяжелая черная туча, закрывавшая полнеба, и казалось, что это сама ночь наползает на землю, приближается, подкрадывается, чтобы поглотить день. Ночь несла с собой северный ветер, и солнце скрылось до того, как успело зайти за горизонт: долгие сумерки утонули в густом снегопаде. Лешек выбрался на широкий простор Выги, озираясь в поисках монахов, но снег падал так густо, что он не разглядел и противоположного берега. И стоило ему выехать из-под прикрытия деревьев на берегу ручья, ветер ударил с такой силой, что едва не сбил коня с ног.

Теперь ураган не хохотал, а плакал. То тонко и безнадежно кричал, то низко завывал, словно по покойнику, то надрывно рыдал, а то ревел раненым зверем. На этот раз Лешек ехал ему навстречу, и конь тоже плакал под ним, тяжело переставляя копыта и пригибая голову.

Даже если Выгу и охраняли дружники Дамиана, в такой метели они бы не разглядели одинокого всадника. Лешек пожалел, что не остановился на ночлег в Больших Печищах. Ветер тек навстречу широким потоком, снежной рекой, и Лешек подумал, что чья-то широкая длань закрывает ему дорогу на север, отталкивает его назад, не пускает, хочет удержать и рыдает, словно не надеется на свою силу.