Черные ангелы (дилогия, первый роман)

Он сидел в позе Будды, но со спущенными штанами, и спал. Однако стоило Луке присвистнуть от удивления, как он открыл глаза и уставился на нас. Впору было снова бежать — такой у него был дикий и отрешенный вид: глаза красные, волосы всклокоченные, а шрам на голове, который никогда не зарастал, — багрового цвета. Истерзанная фирменная полицейская рубашка как всегда была усыпана перхотью, а от воротника до последней пуговицы была залита, как я понял, томатным соусом.

Потом он неуклюже поискал листик. Мы стыдливо отвернулись. Кряхтя, Пионов поднялся и натянул шорты. Надо заметить, что и шорты у него были армейского фасона — зеленовато-серого цвета. Когда он утвердился на ногах, мы поняли, какие мы маленькие по сравнению с ним — словно пигмеи. Не обращая на нас внимания, Пионов встряхнулся, как слон — если эти движения применимы к слону, — от кончиков ушей до проймы штанов и куда-то пошел. Вот тогда-то я и понял, значение фразы 'не разбирая дороги' — кустарник для Пионова был, как трава, а деревья толщиной с руку — как стебли камыша. Кистью руки он сделал неуловимое движение, и, восприняв это как своеобразное приглашение, мы с Лукой двинули следом. Через мгновение мы оказались под сводами древней покосившейся беседки, которая так заросла плющом и другими лианами, что можно было пройти в двух метрах и ничего не заметить. Здесь в зеленом полумраке у Пионова был накрыт шикарный стол: консервированное мясо всех видов, соленые помидоры, квашеная капуста и большая редкость, которую я видел только на Марсе, — черный хлеб — ровно три ломтика. Я с опаской сел на ветхую скамейку. Бык налил себе стакан водки и, глядя куда-то в непролазные чащи поверх наших голов, произнес:

— Я сегодня выпустил всех подозреваемых... — Он обвел нас налитыми кровью глазами. — Один из них заявил: 'Наш город ждут большие испытания. Мы все умрем!' Хотел его застрелить, но рука не поднялась.

Ого! Что-то раньше я не наблюдал в нем признаков сентиментальности.

Лука вовремя подсуетился с бутылкой и стаканами. Мы чокнулись. Водка была хороша — холодная, с привкусов спирта и черного хлеба. Как раз то, что требуется для души в тропическом климате.

Я хотел спросить Пионова о Курдюмове. Правда ли, что он все знает? А если правда, то откуда?

— А я только что убил человека, — в унисон Пионову поддакнул Лука.

Но его никто не услышал.

— Они думают, что нас возьмут! — сказал Пионов, почему-то оглядываясь себе за плечо. — А вот! — он сунут мне под нос дулю, величиной с приличную еловую шишку.

— А я только что убил человека, — снова сказал Лука, и на этот раз на глазах у него навернулись слезы.

— Бывает, — мимоходом заметил Пионов. — Главное, что нас не возьмут!

— Конечно, не возьмут, — обиделся Лука, откусывая огурец. — Зачем нас брать, мы сами сдадимся!

Пионов опустил взгляд в свой стакан. Его скулы окаменели. Но Лука или ничего не заметил, или специально нарывался.

— Мы сами все просрали! И страну, и планету. Доверились кучке негодяев, вот они за нас и крутят. А я убил человека! Правда, у меня руки давно чесались.

— Ага... — хитро соглашался Пионов. — Ага... — он заводился, как английский бульдог.

Я выковыривал из банки нежнейшую буженину. Шел обычный земной треп, к которому я давно привык. Мне ли не знать, чего хотят люди. Один Леха чего стоил. А желания у него были самые необузданные. И вдруг я понял, чего мне его не хватает — не с кем перекинуться парой ничего незначащих фраз, ведь с Лукой надо было всегда держать ухо востро, а Бык вообще ни к чему, кроме сыска, не был пригоден. Мне стало грустно.

— Вот, что... — прервал Пионов Луку, — Хватит болтать. Смирно! Руки по швам! (Я действительно едва не подскочил) Пойдете в ополчение! Ты будешь моим адъютантом, — он указал на Луку грязным пальцем, — а ты — начальником штаба. Нет, наоборот...

— Я служить не пойду! — заявил Лука, с хрустом закусывая малосольным огурцом.

— Что значит, не пойду?! — после паузы удивился Пионов. — Все пойдут, и ты пойдешь!

— Я свое родине отдал!

— Когда это? — удивился Пионов, почесывая грудь, на которой был размазан томатный сок.

— Когда надо, тогда и отдал! — отрезал Лука.

— Погоди! Ты ж только на год старше меня?! — удивился, замерев, Пионов. — А выделываешься?

— А я что этого хотел?! — воскликнул Лука.

Логика Луки озадачила Пионова. Я впервые видел, как он задумался.

— Зря! — покачал головой Пионов. — Зря я тебя не прижал к ногтю. А ведь мог. Мог ведь! Мог! Как паскуду последнюю! — и ударил по столу так, что подпрыгнуло все, что на нем было.

— А теперь не можешь, — хладнокровно ответил Лука, глядя ему в глаза.

Я решил, что сейчас Пионов его убьет, но он пожевал губами и взял в руки бутылку с водкой.

— Федотов, ты страшный человек! — произнес он задумчиво. — Не патриот... не знаю кто... наверное, хлыст. Не обижайся, но я тебе больше не налью... — Потом забыл, о чем говорил, и произнес: — Пропала Рассея! Про-па-ла...— и вздохнул глубоко и очень печально.

Мне показалось, что он сейчас заплачет. Но нет. Он налил и выпил, налил и выпил и занюхал рукавичкой. И тогда я увидел, что он действительно пьян. Он был настолько пьян, что не мог сидеть, и только огромный живот, которым он упирался в стол, не давал ему упасть. Спрашивать о Курдюмове было бесполезно. К тому же рядом сидел Лука. Да и сведения наверняка уже устарели. Что нам мог рассказать Пионов? Что черные ангелы с помощью хлыстов попытались осуществить переворот. Что в деле, оказывается, замешаны марсиане и Акиндин. Что все в страшной панике разбегаются, как тараканы. И где его чертова 'кальпа' с расчудесными бойцами?!

Жуткие шорохи раздались в зарослях. Мелькнули какие-то странные люди. Один из них держал в руках что-то похожее на гранатомет. Инстинктивно я упал под стол. Раздался свист и ужасный грохот. Взрывная волна снесла купол беседки. Лицо обдало жаром. Я лежал без сознания примерно минуту, слушая в левом ухе 'Колыбельную трескового мыса', хотя Бродского никогда не читал, а в правом — бесконечный гул, словно в нем летел бомбардировщик. А когда очнулся, то почувствовал во рту вкус крови и пополз в том направлении, где по моим расчетам должна быть улица. Над землей стлался едкий дым. Где-то рвались ручные гранаты: 'Бух-х! Бух-х!' На голову сыпалась листва.

Я полз так долго, что стал испытывать страх — невыносимое чувство одиночество. Казалось, что все кончено, пропало, и когда наткнулся на человека, то страшно обрадовался. На его голове я нащупал жесткие перышки. Это был Леха Круглов. Я узнал его рыжую морду, и мы обнялись.

— Леха, — сказал я, — у меня есть план!..

Глава 7

База черных ангелов

Не знаю почему, но я решил, что квартира на третьем этаже под номером 43, — это именно та квартира, которую покинула блондинка. Я немного покопался с замком. Электроника была примитивной, как пряжка на моих сандалиях. Кроме этого меня вдохновляли уроки Лехи по части хитроумных запоров. В общем, через пять секунд мы проникли внутрь. За дверью начинался длинный-длинный темный коридор, в конце которого светился то ли дверной проем, то ли окно.

— Ты думаешь, нам следует туда идти? — спросил Лука, дыша мне в затылок, как вурдалак. — У тебя нет такого ощущения, что этот коридор должен заканчиваться аж за Конногвардейским манежем?

— Похоже на то, — согласился я, полагая, что вопрос чисто риторический. — Ну что идем?

Мне показалось, что он сомневается. В моем представлении Лука был уже не тем человеком, который лишен страха. Леха молча сопел рядом. Он вообще больше молчал после знакомства с консьержкой. Наверное, у него открылись способности к размышлениям.

— Конечно, идем, — ответил Лука, протискиваясь мимо меня.

Вдруг Леха заявил:

— Я дальше не пойду!..

— Почему?! — безмерно удивился я, внимательно посмотрев на него.

Похоже было, что из него вышел весь профессиональный запал. Мне даже стало жаль его, ведь целых три года я знал Леху совершенно другим. А теперь он сдал, и даже грандиозность происходящего не вдохновляла его.

— Я фотоаппарат потерял...

Только сейчас я обратил внимание, что он действительно без своей любимой 'мамии'.

— Это другое дело, конечно, — согласился я, смягчая его муки.

— Пойду домой... — добавил Леха, отводя глаза в сторону.

— А...— пожал я ему руку, — ну иди...

Было ясно, куда он направит свои стопы — к консьержке. Я даже не завидовал, во-первых, потому что полюбить женщину из-за того, что тебе нравится только ее тело, — это вершина глупости, а во-вторых, Леха почему-то изменил своим принципам — консьержку звали не Таней, а это попахивало ретроградством. Но Леха был таким, каким был, и я не собирался его переделывать. Лука же вообще не заметил отсутствия Лехи.

Я закрыл входную дверь и уставился в плоский затылок Луки. Больше ничего нельзя было разглядеть. Меня так и подмывало спросить, кто стоит за черными ангелами, то бишь жуками, но я знал, что он все равно не скажет правду, как не скажет правду о маленькой катастрофе в масштабах солнечной вселенной: столкнулись два мира, и все как воды в рот набрали. Да об этом надо кричать на каждом углу! Надо что-то делать, а не вести закулисные переговоры, бросив свой народ на произвол судьбы. Видно, за нашими спинами шел большой торг: как всегда делили пирог под названием 'власть и деньги'. Я почему-то подумал о транснациональной корпорации 'Топик'. Наверняка она уже раз двадцать нагрела руки. Нам, маленьким людям, оставалось только жить по совести и по чести. И то эту честь и совесть попирали кому не лень. Поэтому последние сомнения покинули меня. Я чувствовал, что отныне руки у меня развязаны и что я поступлю так, как считаю нужным, невзирая на чьи-то высокие планы. Только я пока не знал и не понимал, что именно сделаю. Конечно, временами я сомневался в себе, но что было делать?

Мы подождали, пока не привыкнут глаза. Стало заметно, что по обе стороны коридора находятся комнаты, из-под дверей которых пробивается слабый свет.

— Наверное, это... как это называется? — Он повернулся ко мне, оголив в улыбке зубы.

Вот что значит пить одно молоко — зубы у него были большими и белыми — такими белыми, что светились в темноте, как у вампира.

— Коммуналка? — спросил я, вспомнив, еще в прошлом веке Санкт-Петербург славился подобными общежитиями.

— Точно! — коротко произнес Лука, открывая первую дверь справа.

Это была очень большая кухня. В ней мог поместиться целый взвод и еще осталось бы место для танцев. В квартире давно никто не жил. Мы не обнаружили на кухне даже холодильника, а полки в шкафах оказались окропленными слезами местных тараканов, чей тощий вид наводил на унылые рассуждения о бренности существования. Дальше по коридору находился туалет на одно очко. А за туалетом — комната, где стояли диван и стол. Стены были ободранными и голыми. На подоконнике в горшке сиротливо торчал сухой цветок. Пол был покрыт пылью, и ясно было, что сюда никто не входил, по крайней мере, лет десять.

— Странно... — протянул Лука, — блондинкой здесь и не пахнет...

Он покосился на меня и саркастически хмыкнул. Однако ошибался — пахло не блондинкой, а слабым запахом навоза. Я был почти уверен, что мы на пути в 'зазор' мира, о котором вдохновенно говорил Курдюмов из Смольного.

— Ну и ладно, — сказал я, не желая сдаваться. — Не здесь, так в Девяткино...

— В Девяткино поедешь сам! — заявил он, кисло поморщившись.

— Поеду, — согласился я, открывая дверь в следующую комнату.

Здесь было еще пустее, потому что не было даже никакой мебели, зато во всю стену красовался рисунок, выполненный углем в стиле древней формы — бык, павший на колени перед оравой охотников. Только у быка почему-то была козлиная морда и рога, как у черта. Но больше всего он походил на черного ангела. Лука снова хмыкнул, хлопнул дверью и, миновав одну дверь справа и одну дверь слева, наугад открыл дверь, которая отличалась от других, как дворец от халупы, и замер.

— Ну что там? — спросил я, подходя и заглядывая ему поверх плеча.

Вероятно, эта была отдельная квартира, состоящая из анфилады комнат с очень изысканной мебелью из карельской березы. Даже запах здесь был какой-то смолистый.

— Ха! — усмехнулся Лука, — стоило сюда прийти, чтобы поглядеть на это: гостиный гарнитур 'Александр III', фарфоровые люстры наполеоновского периода и... — он взял со столика, у которого были изящные гнутые ножки, — лампы из мастерской архитектора Ляже...

Мы прошли еще через две комнаты, на стенах которых висела абстрактная живопись. Кажется, в университете, когда нам читали историю искусств, я прогулял часть лекций, потому что теперь, глядя на картины, не мог вспомнить ничего подходящего. Зато сказал Лука:

— Джексон Полак из Вайоминга. 'Фреска' 1943 год... Подлинник.

Впервые в его голосе прозвучали уважительные нотки.

— А эта? — спросил я, показывая на очень большое полотно, которое занимало расстояние между двумя колоннами.

— Это Арчил Горки 'Водопад'.

— И это тоже Арчил?

— Нет. Это Полак. Последняя его картина, 'Портрет и мечта'. А следующая Ли Краснер — 'Образная поверхность'. А вот там — Де Коник.

Теперь я вспомнил: большая часть частных коллекций в пятидесятых годах прошлого столетия перекочевали в Европу, потому что США стали бедной страной, и Питер богател на глазах.

— А эта?

— Полак... 'Голубые полюса', 1952 года. Он создавал картины с неустойчивой композицией. Знаешь, что это такое.

— Знаю, — пробурчал я.

Лука снова начал зазнаваться. Вообще, на мой взгляд, его заносило по всяким пустякам. Нос у него от этого только задирался.

Лука подошел и благоговейно прикоснулся к поверхности картины. Видать, его пробрало. Он искоса взглянул на меня — заметил или нет я его слабость.

— А вот эта? — я ткнул пальцем в картину, выполненную каплями в черном цвете. Конечно, я был далек от мысли, что могу создать нечто подобное, но, как всякий дилетант, воображал, что просто мои краски легли бы несколько иначе, но разве картина от этого стала бы хуже? Мне даже показалось, что художник увлекался символами больше, чем требовала концепция.

— Это Полак, но в период депрессии. Он писал черной эмалью, которую наносил стеклянной ложкой. Иногда ложка ломалась у него прямо в руках. Бурые пятна — это кровь.

— Откуда ты все это знаешь? — спросил я с любопытством.

Я склонен был считать, что он меня в очередной раз разыгрывает, ведь у Луки было такое непроницаемое лицо и он всегда выдавал вам то, чего вы не ожидали.

Он спросил меня грубо:

— Думаешь, на Земле живут одни болваны? — намекая, что я с Марса. — Впрочем, кому это теперь нужно!

Тогда я понял, почему он мстит за слабость, которую проявил, убив маленького полковника. Он боялся показаться старым и смешным, и в его словах прозвучало презрение ко всему марсианскому. Наверное, я тоже стану таким, когда мне стукнет пятьдесят — занудой и сухарем. Потом я понял: мы не понимаем друг друга, потому что из разных миров, что же говорить тогда о черных ангелах, которые казались нам выходцами из соседней галактики. У каждого из нас было свое представление о жизни, и никто никому не хотел отступать.