"Что за фантасмагория?"
И в довершение всего этого безобразия, как тут же обнаружила Кайзерина, посередине организованного с неизвестной целью хаоса, как раз в центре внутреннего двора асьенды, стояли несколько военных, врачей и легкораненых и жутко орали друг на друга. Только что морды не били, но, судя по накалу страстей, и до этого недалеко.
"Паноптикум..."
— Не правда ли, впечатляет? — Тревисин-Лешаков, привычно оказался рядом, стоило Кайзерине вслух или "про себя" задаться каким-нибудь "интересным" вопросом.
Просто Вергилий какой-то, а не лейтенант-перестарок из 14-й интербригады.
— Да, пожалуй, — согласилась Кейт, кивнув "русскому". — А что случилось-то?
— Поумовцы переезжают в правое крыло, а коммунисты, соответственно, в левое, — с готовностью объяснил Лешаков. — Анархисты и прочие остаются пока на своих местах. Но, боюсь, такими темпами... ненадолго.
— А эти? — кивнула Кейт на возникший из ниоткуда и совершенно бессмысленный, на ее взгляд, пост у входа в правое крыло.
— Это ПОУМ-овская охрана, — Лешаков достал из кармана пачку сигарет и положил ее на ладонь, как бы взвешивая.
"ПОУМ ставит персональную охрану к своим раненым... однако!"
— А ругаются о чем? — спросила Кайзерина, испытывая чувство полной безнадежности: она никак не могла понять, что здесь произошло за то время, что она спала.
"Ну, проблемы... то есть, напряженность между "фракциями" имела место быть, но чтобы так?!"
— Вы проспали самое интересное, Кайзерина, — вероятно, это должно было стать усмешкой, но не стало. Лицо раненого лейтенанта просто перекосило, словно он съел что-то не то: кислое или горькое...
— И что же именно я проспала? — устало вздохнула Кейт.
— Позавчера в Париже начался судебный процесс над агентом НКВД Марком Зборовским и еще семью чекистами... — объяснил Лешаков. — Там, представьте, даже Сергей Эфрон...
— Стоп! — решительно остановила его Кайзерина, ощущавшая, что сердце готово вырваться из груди. — Подробнее, пожалуйста, и, ради бога, с объяснениями. Я ведь ваших русских не знаю, Алекс.
— А! Ну, да... — смешался Лешаков. — Вот же я какой, а еще интеллигент! Этот Зборовский — чуть ли не правая рука Льва Седова. Кто такой Седов вы ведь знаете или...?
— Знаю, — отмахнулась Кайзерина. — Дальше!
— Оказывается, Седов каким-то образом узнал, что Зборовский — агент НКВД...
"И я даже знаю, как он это узнал. Вернее, от кого".
— И что случилось потом? — спросила она вслух, имея в виду, что теперь январь, а памятный разговор с сыном Троцкого состоялся еще в ноябре.
— Не знаю, право, что они с ним сделали, — Лешаков все-таки закурил и спрятал сигареты в карман. — Можно, разумеется, предположить... Мне, знаете ли, приходилось... — чувствовалось, что он с огромной осторожностью выбирает слова. — Хвастаться нечем, баронесса, но... в Марокко, Парагвае... да и в России, в гражданскую... — снова поморщился он. — Я думаю, Кайзерина, вы понимаете, как это случается... В общем, оказывается, в начале декабря Зборовский сам сдался французской полиции. Ну, то есть, это они так сказали, французы, я имею в виду. Позавчера ... На открытии процесса.
— Они, что же — скрывали подготовку процесса почти полтора месяца? — не поверила своим ушам Кайзерина.
Вот, кажется, взрослая женщина, опытная, и не сентиментальная, а гляди-ка, и ее оказывается можно удивить.
— Но это же противозаконно! — в сердцах воскликнула она.
— Вероятно, вы правы, — кивнул Лешаков. — Но... Как вам сказать, мадемуазель? Когда очень хочется, можно даже то, чего нельзя.
— Это русская поговорка? — подняла бровь Кайзерина.
— Не столько русская... — Лешаков усмехнулся, и на этот раз усмешка у него получилась вполне сносная. — Но в нашем бытии... Впрочем, неважно. Министр юстиции Франции сделал специальное заявление... Сам я не слышал, разумеется, но ребята притащили стенограммы ночных радиопередач из Парижа. Он сказал, что в виду крайней деликатности предмета, рассматриваемого судом, и в интересах безопасности...
— Понятно, — ей, и в самом деле, все стало понятно.
Итак, Седов ее послушался, в чем она нисколько и не сомневалась, ведь очевидно, что троцкисты ведут себя сейчас совсем не так, как это случилось в известной ей истории. Однако сын Троцкого пошел куда дальше, чем она могла ожидать, сообщая ему "некоторые подробности заговора". Сам ли он это придумал, или кто подсказал, но, судя по результатам, карту Зборовского левые коммунисты разыграли более чем грамотно. А французы... Что ж, откуда ей знать, в чьи именно руки попал этот "золотой ключик"? И если Франции, как государству, большой конфликт с СССР в нынешних геополитических обстоятельствах ни к чему, то кое-кому в Третьей Республике — персонально и коллективно, имея в виду партии и группировки — доставило немалое удовольствие "подергать тигра за усы". Ну, и дать понять Сталину, "кто есть кто" на континенте — тоже, по-видимому, входило в их планы. Тонко, ненавязчиво... и по существу.
— Он признался? — спросила она о главном.
— И не он один, — подтвердил Лешаков. — Названы имена тех, кто отдавал приказ о ликвидации Троцкого и Седова, озвучены планы по физическому уничтожению оппозиции... ПОУМ...
— Они назвали ПОУМ?
"Час от часу не легче! Это же война!"
— Информация, как вы, вероятно, догадываетесь, поступает к нам с опозданием... Да ведь и не Мадрид... В общем, когда дошли первые известия... Уже вчера, как я догадываюсь... А ночью в штабе по этому поводу возникла ссора... и командир-коммунист застрелил командира-поумовца. — Лешаков выбросил окурок в пепельницу и полез за новой сигаретой. Чувствовалось, что, даже не желая, русский переживает возникшую в госпитале и вокруг него ситуацию, как собственную беду. — ПОУМ поднял свои войска. Требуют расстрела убийцы... У коммунистов тут сил немного, но зато целая дивизия красных...
— Дела... — Кайзерине такой поворот событий не нравился. "Междусобойчик" левых и правых коммунистов мог закончиться большой кровью... и, в частности, ее собственной...
3. Себастиан фон Шаунбург, шоссе Хаэн-Убеда, Испанская республика, 17 января 1937, четыре часа пополудни
— Не нравится мне этот пост, — Мигель среагировал раньше, чем Баст разглядел детали.
Очень быстрый человек, очень резкий.
Дорога делала петлю в обход скального выхода, раз — и ты оказываешься на прямом участке: слева — овраг или что-то в этом роде, но в любом случае, туда не свернешь, поскольку падать высоко и больно, а справа — ледниковые валуны, скатившиеся с пологого, но непреодолимого склона холма. Ну, а впереди, метрах в ста, максимум, — шлагбаум, пастушья хижина, сложенная из сухих серых камней, и нарочито выставленная напоказ огневая точка, окруженная подковообразным бруствером из мешков с песком.
— Не нравится мне этот пост.
"Да, и мне тоже"
С утра, как отправились в путь, все время приходилось петлять и изворачиваться, доверяясь чутью Мигеля. Что он там чувствовал, и чем, сказать сложно, Баст своего проводника, почитай, и не знал. Встретились в условленном месте, сказали друг другу, что положено, вот и все, "что дано нам в ощущениях". Однако кроме первого — для знакомства — пароля, Мигель знал и еще одно "заветное слово", и, следовательно, за него поручились на "самом высоком уровне". Поэтому Шаунбург и не спорил: чувствует, значит чувствует. Делает, значит, знает, что и зачем.
Сначала они ушли с шоссе на проселок, по которому только на осликах кататься. Объехали Байлен с юга, не въезжая в город, и долго пылили второстепенными дорогами на Ленарес, но и его, в конце концов, оставили в стороне, свернув на север перед самой Убедой. И за все это время, ни поста, ни воинской части на марше, ни карабинера на коне. Дороги большей частью оказались пусты. Людей — даже в деревушках, прилепившихся к тонким ниточкам проселков — попадалось крайне мало, так что создавалось впечатление, что Испания обезлюдела. Но, возможно, так оно и есть. Впрочем, в их положении на отсутствие свидетелей роптать не приходилось. Чем меньше людей их увидит, тем лучше.
Но на этот раз счастье им все-таки изменило.
— Готовьтесь, товарищ Верховен, — Мигель снизил скорость, и Баст услышал шуршание гравия под колесами автомобиля. — Эти нас так просто не отпустят.
Тем не менее, слова словами, а знать наверняка ничего нельзя. Баст видел двоих, одетых в шерстяные горные шапочки и пальто-накидки, сшитые из одеял. У них и шарфы цветные имелись... Яркие. В общем, несмотря на наличие винтовок с примкнутыми штыками, солдаты не казались Шаунбургу особенно опасными. Но вот сколько их еще там прячется, за бруствером и в пастушьей халупе, иди знай!
— Давайте, все же я попробую их распропагандировать, — предложил Баст, которому совсем не улыбалось ввязываться в перестрелку с неясным исходом и с минимум привходящей информации об "участниках соревнований".
— По-немецки? — по интонации сложно понять, то ли Мигель так шутит, то ли просто уточняет для себя детали предстоящей операции.
— Я по-испански и не умею, — буркнул Баст в ответ и на всякий случай проверил свой парабеллум. Он был, разумеется, на месте, и Шаунбург поспешно — они уже подъезжали к шлагбауму — расстегнул кожанку, чтобы все видели висящую почти на животе кобуру. Авось, не обратят внимания на оттопыренные карманы...
— Ну-ну, — Мигель косо взглянул на приготовления Баста и кивнул, соглашаясь. — Но будьте начеку... товарищ. Если что, падайте. Так надежнее.
— Хорошо, — но времени на разговоры уже не осталось. Скрежетнули тормоза, проскрипел гравий, и Баст неторопливо распахнул дверцу автомобиля.
— Здравствуйте, бойцы революционной Испании! — заголосил он по-немецки еще из машины. — Я рад приветствовать вас от лица революционного пролетариата Германии, изнывающей под жестокой властью коричневорубашечников!
Когда-то в молодости — ну, то есть в юности, разумеется, поскольку он и сейчас был еще совсем не стар — приходилось Шаунбургу слушать зажигательные речи Леова и Тельмана, Штрассера и Геббельса...
"А кстати, — подумал он мимолетно и не к месту, не переставая молоть языком. — Леова-то — слух был — еще осенью арестовали..."
Солдаты, вернее, милиционеры, если судить по форме, реагировали на трескотню Баста вполне ожидаемо: опустили поднятые винтовки и раззявили рты. Шаунбург сознавал, что вполне узнаваем в своих галифе и кожане, и в фуражке "тельмановке", но начинал сомневаться, что "пауза" затянется. В дверях каменной хижины появился небритый офицер в форме карабинера и за бруствером из мешков с песком кто-то отчетливо пошевелился.
"Черт!"
— Это комиссар Верховен, — сказал по-испански Мигель, вылезший из машины с другой стороны. — Закурить не найдется?
— А вы кто такой? — строго поинтересовался офицер с порога хижины. — Предъявите документы.
Все это, хоть и не без некоторого, впрочем, вполне естественного напряжения — все-таки акцент играет роль — Баст худо-бедно разбирал, не прекращая, однако, улыбаться, как идиот, и нести свою собственную агитационно-плакатную чушь. Однако следующую тираду Мигеля он понял буквально "с пятого на десятое". Того взорвало стремительными и мощно интонированными фразами, среди которых то и дело мелькали знакомые на слух "карамба", "миерда" и "пута". А еще через мгновение, выбрасывая в прежнем темпе фразы-скороговорки, Мигель начал стрелять, стремительно перемещаясь по ломаной траектории слева направо вдоль позиции республиканцев.
"Еть!" — Шаунбург не стал заморачиваться несвойственной ему "акробатикой", а выхватил из кармана пистолет и повалился на землю, то есть прямо на камни под ногами, начав стрелять даже раньше, чем упал на левое плечо и перекатился на спину, а потом снова на живот, гася таким нехитрым способом скорость падения.
Попал или нет, сказать трудно: упали, теряя винтовки, оба милиционера, а там вдруг грохнуло прямо в уши, и за бруствером поднялся клуб пыли и дыма.
"Граната..."
Офицера Баст, лежа на дороге, не видел, а потому скоренько, по дуге, пополз к шлагбауму, предполагая разглядеть карабинера оттуда. Стрелять больше пока не в кого: милиционеры лежали, кто где упал, над мешками с песком рассеивалось облачко недавнего взрыва, Мигель куда-то исчез, и Шаунбург героически полз по камням, все время ожидая, что кто-нибудь додумается стрельнуть по бензобаку "Фиата". Автомобиль оставался на данный момент самой серьезной опасностью, подстерегающей Баста на дороге. Он стоял слишком близко, и если рванет...
— Товарищ Верховен, вы живы? — раздался вдруг откуда-то спереди голос Мигеля.
— Жив, — сразу же откликнулся Баст. — А...?
— Все кончилось, — как-то буднично сообщил Мигель, в голосе которого совершенно не чувствовалось ажитации. — Идите сюда.
Опасливо глянув на лежащих бойцов-милиционеров, Шаунбург встал и наконец увидел Мигеля. Тот споро, но как-то буднично связывал руки брыкающемуся и извивающемуся под ним офицеру.
— Идите сюда, — повторил, не оглядываясь, Мигель. — Он жив, и сейчас мы узнаем, что происходит в стране и мире.
— Вы уверены, что нам никто не помешает? — Шаунбург не любил идти у событий на поводу, предпочитая контролировать происходящее "от и до".
Он оглянулся по сторонам, но, похоже, Мигель был прав: место это — удобное для засады, но уединенное, и свидетелей "скоропостижной" смерти трех республиканских милиционеров не наблюдалось. Но, с другой стороны, а если кто-нибудь приедет?
— А если кого-нибудь черт принесет, — словно читая его мысли, сказал Мигель, — то мы с вами, товарищ Верховен, и есть те двое отважных коммунистов, что нашли здесь страшные следы нападения фашистских диверсантов.
После этой успокоительной фразы, Мигель принялся разговаривать с пленным по-испански, и Баст заскучал. Слушать вопли и брань республиканского офицера было противно, а он к тому же ни слова из сказанного как бы не понимал, и такое положение вещей страшно раздражало. Шаунбург постоял, посмотрел как Мигель "потрошит" пленника, пожал плечами и, закурив, пошел сторожить дорогу. Нельзя сказать, что ему нравилось происходящее, но он не испытывал иллюзий: поймай эти парни его с Мигелем, случилось бы то же самое, только наоборот.
"Среднестатистический уровень варварства..."
Дорога, сотня метров в один конец и километра полтора — в другой, была пустынна. Солнце уже спускалось за горную гряду, воздух заметно посвежел и начал набираться вечерней сини. Впрочем, видимость, как это и бывает в такую пору в горах, хуже не стала. Ясно различались камни и отдельные деревья на склоне холма, трещины на скальных выходах. И еще этот "незабываемый" фиолетовый оттенок, так странно сочетающийся с хрустальной прозрачностью воздуха и ощущением предгрозового напряжения...
Шаунбург бросил взгляд вверх. Верховой ветер гнал там, — в вышине, — темную вереницу туч...
"Грозовой фронт... Эль Греко... Scheisse!"
Все-таки давний сантимент к республиканской Испании глубоко засел в душе и памяти Олега Ицковича, являвшегося, как ни крути, доминирующей личностью в странном симбиозе еврея из двадцать первого века и немца из первой трети двадцатого.
