— Нельзя мне. Я же — непьющий. Развезёт. А там — люди.
— Давай сюда, — отобрал я у него пачку папирос. Вымажет всё в крови, её, кровь, и курить будет. Выбил ему папироску, "сломал" мундштук, как принято, прикурил, сунул в рот доктору.
— Лучше? — спросил его.
Он кивнул, с наслаждением затягиваясь. Пачку сунул обратно ему в карман.
— Ну, бывай, Айболит. Не скисай. Бой только начался.
— Покури моих, боец!
— Бросил! — крикнул я ему, помахав ручкой, типа — пока-пока!
Попадёшь в руки такому вот аспиранту-интерну! А, альтернативы — нет. Армии нужны сотни тысяч врачей, медперсонала. Не было столько у молодого Советского государства. Всякие профессоры Преображенские гордо сделали ручкой, как я сейчас. Возможно подготовить за 20 лет сотню тысяч квалифицированных хирургов? Нет. Тысячу — может быть. Сотню тысяч — нет. А от каждого из этих коновалов со скальпелями наперевес, зависят жизни и судьбы миллионов бойцов. А он — просто студент. И не имел опыта операционной работы до войны. Теперь — этого опыта — завались. И ещё сегодня навалит. Может быть, и можно было спасти ногу тому бойцу. Если бы он был один. Можно было бы собрать осколки кости, наблюдать. Но, нет антибиотиков, нет лекарств. Наркоза, тупо — нет. Если не отхерачить по сустав — умрёт от гнили. Сгниёт. И не все умеют жить с гангреной, как я. Обычно это — смерть. Мучительная.
А антибиотики уже есть. Уже промышленно производятся. В САСШ. Но, они их нам — не продают. В Германию, через латиносов, продают. А нам — нет. Союзнички, гля! С такими друзьями — враг не нужен. У них, по "рядовому Райну" судя, на поле боя — капельницы ставят. У нас — бинты стирают мылом для повторного использования. Не потому, что у нас не умеют. Нет ничего! Фармацевтическая промышленность — та же химическая промышленность, если не сложнее. А у нас все 20-е, 30-е годы — блокада. Санкции. С нами торговала только Германия, и то, только до Гитлера. У остальных — санкции. А самому — не разорваться. Не преодолеть, как ни старайся, отрыва в высокотехнологических отраслях. За время смуты, революций и хаоса гражданской войны все против всех, страна так была отброшена далеко назад, что за 2-3 пятилетки — не догонишь. Никак. Вот и нет у нас ни химии высокотехнологичной, ни электроники, ни логистики. Не могли мы нашлёпать нужного количества грузовиков. Физически — не могли. Когда в СССР появилось промышленное моторостроение? Автомобильная промышленность? Десять лет назад. Только десять лет. А у наших заклятых "друзей"? Вон, даже немцы, несмотря на то, что автомобилестроение — фишка нации, и то не стесняются массово использовать чужую, не немецкую технику. Не хватает своей. А у нас — откуда возьмётся?
Да ещё и умники-маршалы. Сотню тысяч мне дай лёгких танков! За десять лет — сотню тысяч. Лучше бы они сотню тысяч тракторов сделали, чтобы не лошадьми землю пахать. И миллион грузовиков. Расходы — сопоставимы. И стоят теперь эта сотня тысяч ржавых памятников гигантомании и маразма по всей западной границе СССР.
Тухачевский. Паркетный маршал. Кремлёвский мечтатель. А как грязью вымазали вылезших из мужиков, с самых низов маршалов Кулика и Будённого? Ретроградами их назвали. За что? За то, что они со всей своей мужичьей непосредственностью, которая — "На хера козе баян?", сразу просекли, что формировать разом 11 мехкорпусов — штаны лопнут. Просили — последовательно, по-одному формировать, учиться на ошибках. Они выступили против охального и поголовного сокращения конницы. И кто оказался прав? Ни один из мехкорпусов так и не был достроен, конницы — нет. Подвижных соединений — нет. Ретрограды? Или дальновидные стратеги? Эти мужичьи маршалы оказались правы, но так и вошли в историю как недалёкие туповатые выскочки "от сохи". А вся их вина в том, что они не скрывали свои взгляды, а со всей коммунистической настойчивостью пытались образумить "элитку" РККА, расстрелянную только перед самой войной. Слишком поздно расстрелянную.
Ладно, на других плевать — приятно, конечно, но надо бы и самому что-то полезное для Победы сделать. За себя и за того парня. Моя дневная норма — не выполнена. Ни одного подтверждённого трупа! Разгильдяй! А ещё и замахнулся на высокое звание маньяка-живодёра! Как там Твардовский говорил: "Так убей хоть одного!" Да, его бы в 21-й век! Вот бы его рвало вчерашним ужином!
Ха! Ротный. Два ящика тащит, согнувшись, как гоблин. Подхожу, закидываю винтовку на спину, подхватываю ящики за другой конец. А ротный — вдруг их отпускает. Падает вперёд, на спину в падении изворачивается, сумел перекинуть ППС, целиться в меня.
— Я, конечно, физическую подготовку оценил, — говорю я, — но, зачем?
— Тьфу, на тебя! Напугал!
— Да что ты плюёшься постоянно! — возмущаюсь я, вытирая штанину, — Тебя не Катяхом надо было нарекать, а Кэмелом.
— Чё? — удивился ротный, берясь за протянутую руку.
— Верблюдом.
— А-а! Ты где был?
— Пиво пил, — ответил я. Автоматически. Я — из 90-х. Была такая вирусная реклама.
— Чё? Где? — насторожился ротный. Да, пиво сейчас — мечта. Какое пиво, если в хлеб идут даже опилки, не то, что ячмень или овёс.
— Шучу, извини. Лошадь в лазарет отвёл.
— Отвёл? Я видел, как его ранило. В сердце.
— У него сердце — с другой стороны. Зеркально.
И вдруг замер. Зеркально! Вот в чём дело! Вот что меня в нём постоянно напрягало!
— Ты чё, замёрз? — проскрипел, недовольно, ротный, — потащили!
Я, так же автоматически, не задумываясь, подхватил оба ящика, закинул их на плечи и пошёл. Ротный рот и разинул. Покачал головой и побежал следом.
— Ты чё? — скрипел он, — Чё удумал?
— А? Извини, задумался, — ответил я. с сожалением увидел, что волоку оба ящика, как мул. Твою мать!
— Это я заметил. А о чём?
— О Лошади.
— О как! И что ты так резко в нём понял?
— Я вот всё не понимал, что меня в нём так раздражает? Аж до трясучки. А он оказывается — человек-зеркало. Хамелеон. С кем ведётся, в того и оборачивается.
Ротный заржал. Чудно. Как ржавой калиткой быстро-быстро крутят.
— Ты только понял?
— Смешно, да? Да, только и понял. Нянчился с ним, как с человеком. Думал — дурачок, бывает. А он — пустышка. Нет в нём ничего. Никто в него не смотрит — никого там нет.
Почему от моего же "отражения" меня же и трясёт — другой вопрос.
— Пустой человек, — кивнул ротный, — и — хрен на него! Там немца зажали в мехмастерских. Мы его зажали — он нас. Прям, пат!
— А я думаю — что это ты сам гранаты волочешь. Не барское дело.
— Мы — и не баре, — махнул рукой ротный, — гранатами пробьёмся.
— К городу подходим. Там, прежде чем шаг ступить — гранату перед собой. Прикинь, какой расход!
— Верно, — кивнул ротный, — рапорт уже отправил. Вечерком — ещё накатаю. Слушай, Дед, а давай я тебя на взвод поставлю?
Смотрит на меня. Ждёт реакции.
— Нет, гражданин начальник. Не ставь. Взвод мне — в тягость. Удел пастуха сильно меня свяжет. Не смогу оказаться в нужное время в нужном месте. Вольным стрелком я тебе больше навоюю. А то будешь сам ящики таскать.
— Ну, как знаешь. Хотя жаль. Насильно мил не будешь. А таскать — нам не привыкать. Я в биндюжниках начинал.
— Чё это такое? А-а, вспомнил. "И все биндюжники вставали, когда в пивную он входил".
— Так что, мы — не баре. И высшее — так и не успел окончить. Со второго курса — на курсы "Выстрел". Вот, воюю.
— А на кого учился?
— Астронома.
Я не удержался, заржал. Ротный — обиделся.
— Слушай, у тебя сын есть? Нет? Как родиться, назови его Понтий Пилат.
— Это зачем?
— У него отец тоже был звездочётом.
— Да пошёл ты! Счетовод!
Я даже не стал спрашивать — откуда он знает. Ротный — всё видит. Он звезды считает — что ему люди? Как дважды два.
— Извини, не ожидал. Хорошая профессия. Нужная. Правда — не ждал.
А вот тут уже плотненько стреляют. Поставил ящики, вскрыл один, стал снаряжать и распихивать гранаты по нычкам — три в противогазную сумку, две в карманы на разгрузке, две — за пояс, две — в левую руку. В правую — винтовку. Ствол — на локоть левой.
— Пошёл я, гражданин начальник. А то сегодня я — в отстающих. Ни одного немца. А мне надо ещё и за того парня...
Тут и было метров 30-50. Попробуй, пройди их под огнём! Бойцы залегли среди обломков мехдвора. Немцы — за стенами мехмастерских. Здание сильно разбито, крыши нет. Но, толстые кирпичные стены их надёжно укрывают. И пушкари наши бессильны — мы слишком близко. Тут танк нужен. Но, вон, из двух пробоин рябые стволы ПТО торчат.
Ползу, перекатываюсь, ползу, прыгаю, перекатываюсь. Ползу. Нос и рот забиты кирпичной пылью. Тьфу. Даже не сплёвывается — слюны нет.
Пули летают так близко, что дёргают меня за одежду. Страшно, до слабости в животе. Мы у немцев — как на ладони.
Перед лицом пуля бьёт в кирпичный обломок, выбивает красное облако и с противным жужжанием уходит у моего плёча мне за спину. У меня — аж ступор настал, как от разряда электрошокера. Справляюсь с собой, откатываюсь вправо, где за большим обломком воет боец-штрафник, обняв винтовку. Судя по носу — из библейского народа.
— Шалом, — говорю ему. А у самого — кишки трясуться.
Он меня не слышит. Воет на одной ноте, зажмурившись. Молодой совсем. Испугался. Бывает. Вижу у него за ремнём гранату. Забираю. Он не то, что не против — не заметил даже. И дело не в том, что он еврей. При чём тут генетика вообще? Да и плохой он еврей. Такой еврей — уже не еврей. Если сидит сейчас под огнём, ревёт, потерянный, но не в тылу же. Не на складе, не в хлеборезах, не в охране стратегически важного сортира в Свердловской области, а в штрафниках, да ещё и в первых рядах! Какой он еврей? Видно, что парень вообще не особо бывал в боях. А в такой передряге — вообще не приходилось. Когда пули идут сплошным роем, со всех сторон — пальба, пулемёты немцев — задавили. Вот и свернулась для него реальность не то что, в овчинку — в овечий шоколадный глаз размером стал для него мир! Если выживет, в следующий раз уже спокойнее воспримет. Увидит, что пули не идут сплошным потоком, что есть просеки, просветы. Что можно выглянуть, стрельнуть и даже — пройти. Я же — прошёл. Так для меня это — не то чтобы первый бой, даже не первый — смертельный. Работа у меня такая. Опасная, но — привычная. Выживет — поймёт — сможет. Удачи, пархатый!
Пихаю гранату в карман штанов, перекатываюсь через левый бок, выглядываю у самой земли. В мою сторону смотрит кончик ствола с мушкой прицела из пробоины в кирпичной кладке. Убираю голову, тут же пуля звонко шлёпает по земле, выбивая ком мерзлой утрамбованной площадки мехдвора.
Слышу рокот Дягтеря. К нему присоединяется заливистый Максим. Сквозь их дуэт слышу матёрный рэп ротного. Опять выглядываю — ствола нет, зато рядом с пробоиной много свежих рытвин, наковырянных пулями.
Подбрасываю тело, толкаюсь ногами, поскальзываюсь, падаю больно грудью и лицом на обломок стены — руки заняты винтовкой и гранатами. Опять поднимаюсь, опять буксую, но в этот раз — бегу. Прямо вперёд. На целых 5 метров! И падаю за искорёженным мехплугом. Тут же по нему — пули. С визгом, искрами. Что того плуга? Ажурная конструкция из перегнутых взрывом железяк! Боюсь дышать, жду обжигающей боли. Нет ничего. Я, мать её, счастливчик!
Вскакиваю, два пряжка по диагонали прямо-налево, лечу вперёд — в полёте — ещё полтора метра. Плюхаюсь на живот. Вся эта металлическая амуниция в разгрузке больно впивается в рёбра. А если бы не заговор Витязя из сна? Ребра — на куски?
Когда прояснилось в глазах, увидел, что кирпичная кладка стены уже нависает надо мной. Ползу. Поднимаю корпус. Сажусь спиной к стене. Перевожу дух, улыбаюсь. Ротный, а я — дошёл!
Прямо над головой звонкий выстрел. Вскидываю голову. Винтовка. Хватаюсь за цевьё, дёргаю наружу. Не проходит, застряла. Резко дёргаю вниз.
Я! Я! Я сломал винтовку! Деревянное ложе — лопнуло, ствол — загнулся. Вот силы мне пришелец накачал!
Толкаю винтовку назад, освобождая дыру, туда же пропихаваю гранату, падаю, перекатываюсь. Вот ещё дырка. И туда — гранату. После сдвоенного взрыва, поднимаюсь на колено, смотрю на стену — где у вас тут технологические отверстия — гранато-приёмники? А? Вау-вау-вау! Дырчатый кожух газонокосилки МГ. Жаль, прямо, калечить его. Хватаюсь за кожух, дёргаю наружу. Если он на станке — дохлый номер! Рука — пылает болью — ожог. Но, пулемёт вылетает, как пробка из шампанского. За ней — две руки и голова пулемётчика. Бью гранатой ему по шее за срезом каски и эту же гранату скатываю ему по спине за стену. Падаю. Взрыв. Немец-пулемётчик падает на меня, густая красная жижа с его ног льёт на меня, пачкая мои штаны.
Рука — горит. Зачем я ещё держу пулемёт? Отпускаю. Оглядываюсь — моя авто-винтовка — там. Бесконечно далеко. В двух шагах.
К ногам падает граната на длинной ручке. Ледяной ветер пробегает по позвоночнику, разряд бьёт из копчика. Хватаю немца, переворачиваю его на гранату, падаю сверху. А куда? Пнуть гранату в бегущих с разинутыми ртами штрафников? Схватить её и закинуть обратно? В руках рванёт.
Взрыв подкидывает меня. Ничего не вижу. В ушах — сплошной звон и грохот морского прибоя. Где верх, где низ? Не знаю! Ничего не понимаю! Но, я думаю. Я жив.
Не чувствую ни рук, ни ног. Дышать даже не могу. Попаду я на стол к тому интерну-трезвеннику! Чую, что меня переворачивают. Что-то льётся на лицо. Пальцами открывают мне глаза и рот.
Ротный! Сука, как же я рад видеть твою мерзкую рожу! В горло мне льётся огонь. Спирт! Ошалел? Дёргаюсь, вижу, что моя рука бьёт по фляге. Рука — работает. Я её — не чувствую, но она работает. Ротный что-то кричит, рот разевает, как рыба, но через грохот прибоя я его — не слышу.
Поднимает меня за шиворот, тащит. Прислоняет. Догадываюсь, что к стене. Хватает пулемёт, суёт его в бывшее окно мехмастерских, трясётся, наверное — стреляет, рот разевает, кривит губы. Чуб его мандражирует на лбу, выбившийся из подшлемника. Гильзы летят.
Смотрю на свои ноги. Всё — в чёрной крови. Сгибаю ноги в коленях. Работают! Они — мои. Не чувствую совсем ничего, от слова — вообще, но — работают. Ни ног не чувствую, ни боли. Не знаю даже — ранен я или нет. Весь в крови, как из ведра облили. Вся моя одежда — окончательно испорчена. Мало, кровью пропитана — вся изорвана пулями и взрывом. Шарю руками — без толку. Рук — тоже не чувствую. Поворачиваюсь. Тошнит. Из меня вылетает остатки пайка обеденного. Встаю на четвереньки на чужих конечностях, так, по-коровьи и ползу к своей винтовке. И падаю на неё. Ротный, что же ты натворил! Я же — пьяный теперь!
Темнота.
* * *
— Дед, одевайся. Спишь? Хорош спать! Освобождай место. Раненным. Симулянт! — скрипит до тошноты знакомый голос. Ротный. Рвотный. Я скоро тебя ненавидеть буду, как Громозеку.
Открываю глаза. Боль. Всё болит. Значит — живой. Стонаю.
— Вот только не надо! Мы тебя, буйвола, сюда бегом чуть не всей ротой волокли, а оказалось — ни царапины! Симулянт!
— Я тоже рад тебя видеть, — говорю я в эту двоящуюся морду.
— Вот ещё! — фыркает он. И показывает мне ладонь, — сколько пальцев?
