Царь-дедушка

— ...при том, что картоха насыщает ничуть не хуже пшена, ячменя или ржи, ее поля практически невозможно потравить, что делает ее выращивание в приграничных землях особенно актуальным. — подвел итог я. — Ну и, наконец, питание большинства ашшорцев, даже если оно и обильно, остается достаточно однообразным, что есть причина запоров, желудочных колик и прочих подобных хворей. Разнообразие же в еде риск таких заболеваний уменьшает. Хотя разнообразие тоже должно быть умеренным, а то чего доброго приключится понос. У меня все.

После краткого обсуждения — господа экзаменующие подбирали формулировки, — мне, под громкие и продолжительные аплодисменты, присвоили внеочередное философское звание, и единственное, что меня в этот момент настораживало, так это донельзя довольная физиономия царского стремянного.

Ну и устал, конечно — возраст и здоровье уже не те, Цицерона и Демосфена одновременно изображать.

— Тумил, а ты чего такой радостный-то? — спросил я, забираясь на Репку. — Съел бы что ли кислого чего, пока лицо от счастья не треснуло.

— Как же мне не радоваться, государь? — честным до полного неправдоподобия тоном отозвался парень. — Мой царь и наставник только что доказал всему миру, что не только свят, но и весьма учен. К тому же явил мне пример истинной благодарности, которая не бьет по кошелю.

— Ты сейчас про что? — не сообразил я.

— Про то, как твое величество облагодетельствовал трактирщика Марону. Так он твоим даром воодушевлен — слов нет. Кстати, сказал что ему теперь сам Солнце велел переименовать "Коровью лепешку".

— Даже любопытно, какое он измыслил название.

Тумил поглядел на меня честными и преданными глазами.

— "Царёва картошка", государь.

* * *

На обед гостей было негусто — главный министр с обоими своими тестюшками, хефе-башкент, капитан гвардии, примас, да Щума Золотой Язык. Можно было бы и еще кое-кого пригласить, но тогда на всех присутствующих точно не хватило бы вилок.

Арцуд Софенине и Шедад Хатикани едва сдерживались, чтобы открыто не демонстрировать самое безрадостное расположение духа, а Зулик Тимариани совершенно не скрываясь отравлял окружающее пространство могучим перегаром.

Тут, впрочем, винить его сложно — не каждый день он известия о рождении детей получает.

— Ну и что мы со всеми этими новостями теперь делать-то станем? — спросил я, садясь на свое место.

— Понятия не имею. — развел руками Зулик, при этом и мимика, и интонации его были ну ровно как у Пьюрфоя в роли Марка Антония. — Обе мои дражайшие женушки пишут, что разрешились от бремени едва наступила полночь. Врут, разумеется.

Арцуд и Шедад смерили зятька мрачными взглядами, но смолчали.

— Возможно у владыко Йожадату сыщутся люди, которые смогут усовестить неразумных? — не без ехидства поинтересовался Щума.

— Сомневаюсь. — криво усмехнулась Валисса. — Для обеих слишком высоки ставки. А вот допросить с пристрастием слуг не помешает.

— Необходим надежный человек, который смог бы должным образом произвести дознание на месте. — заметил Латмур. — Надежный, грамотный и незаинтересованный.

— Тебя не отпущу, и не надейся. — по ходу начавшейся беседы я успел отметить, что князь Папак, похоже, умудрился всем присутствующим драйвера на вилки поставить.

Когда только успел?

— А вот что ты насчет Фарлака из Больших Бобров скажешь, князь? Справится, если дать такое поручение?

— Мясник? — главногвардеец приподнял одну бровь. — Что же, у него есть определенная репутация в таких делах.

— Стало быть прикажу ему немедленно отправляться. — Зулик пожал плечами.

— Немедленно не надо, он мне еще сегодня самому потребен. — ответил я. — Нынче вечером будет суд над философом Яваном, я попросил судью Фарлака быть на нем моим помощником.

Щума вздрогнул и недоверчиво поглядел сначала на меня, потом на примаса. Йожадату на его взгляд лишь слегка кивнул.

— Значит завтра поедет, ничего страшного. — владетель Тимариани ткнул вилкой в тарелку.

— Конечно, мне бы следовало посоветоваться с преосвященным и главой гильдии насчет сей кандидатуры. — задумчиво произнес я. — Однако мне показалось, что они не станут возражать.

— Это воистину мудрый и благочестивый муж, государь. — самым серьезным тоном ответил первосвященник. — Лучшего советника и не сыскать.

— А я, однако, слышал, будто бы он непомерно суров. — не согласился Золотой Язык.

— Именно потому я и взял его советником, а не поручил рассматривать дело. Возможно, прегрешения Явана покажутся мне не столь страшными, однако наивысшую меру я, благодаря сему суровому судие, буду знать, и не превышу ее нечаянно. Возможно, что даже проявлю снисхождение... Кстати, о снисхождении — я должен вам, владыко, по этому поводу попенять.

— Вот как? — удивился Йожадату. — Я вызвал ваше неудовольствие, о царь?

— Скорее недоумение. Боги мстительны, а уж богини и того более — вам ли не знать. Меж тем вы запретили блудницам являться в храмы, а часовни Петулии при веселых домах не посещаются жрецами для принесения ей треб. Вчера я совершал прогулку по Аарте и в одной из этих часовен провел службу, но, согласитесь, постоянно этого делать я не в состоянии.

— Ваше величество чрезвычайно снисходительны к грешникам, и хотя я преклоняюсь пред той степенью просветления, что вы достигли — запрет на посещение храмов для падших женщин я не сниму. — твердо заявил примас. — Что же касается часовен Петулии, мы обсуждали сложившееся положение в Конклаве. Все иерархи неизменно согласны, что ставить в них на служение жрецов, означает подвергать их добродетель испытанию, на что мы права не имеем. Добровольцев же в столице не имеется.

— Служение? Ты имеешь в виду — постоянное? — уточнил я, и, дождавшись подтверждения, продолжил. — Не о служении говорю я, но об искуплении. И жрецам, и монахам иной раз доводится оступиться.

Я повернулся к Латмуру.

— Скажи, князь, что делает хороший командир с солдатом, который пусть и не сильно, но провинился? Какое он избирает ему наказание?

— По-разному, конечно, бывает, государь — смотря как и в чем провинился. — ответил тот. — Но, как правило, ставит его на самую грязную и не почетную работу.

— Улавливаешь мою мысль, преосвященный? — вновь обратился я к Йожадату.

— Служение во искупление?.. — задумчиво протянул примас. — В этом, определенно, что-то есть...

Ну еще бы — осрамить любого оппонента можно, если выписать ему пару нарядов по борделю.

— Одно меня все же смущает: не впадет ли в обществе блудниц уже проштрафившийся священнослужитель в еще больший грех?

— А за тем, чтобы его не искушали может проследить какой-нибудь городской чиновник. — парировал я. — Ведь может, князь Штарпен?

— Вне всякого сомнения. — поспешно заверил меня хефе-башкент. — И может, и проследит непременно. Да я сам лично буду этим заниматься!

— Ну и решено, стало быть. — резюмировал я. — Однако, прошу тебя не забывать, князь — ты обещал мне придворный показ модной одежды. Хотя, может и не во дворце... Князь Шедад, царевна Валисса, я бы хотел это немедленно обсудить. И то, как под это дело устроить лотерею тоже.

— Лотерею? — изумился Утмир. — Это как?

— Казне всегда нужны деньги, внук. И если зрителям самим дать право выбора лучшего из костюмов — на этом можно неплохо заработать. Хотя ты прав, тут больше подойдет тотализатор.

* * *

В синем плаще с гербовыми ежами, шаркающей старческой походкой, поздним вечером девятого числа месяца карка я подошел к трону, установленному в самом центре сцены столичного одеона.

Да — шаркающей. С моря задул свежий ветер, подгоняющий обещающие в ночь дождик тучки, и артрит с радикулитом радостно бросились напоминать мне как о возрасте, так и о бренности бытия в целом.

Как я слезал с Репки, о, если бы это видели простые горожане... Лучше было бы им показать, как я впервые подмочил репутацию — царский рейтинг упал бы меньше.

Шаптур порывался устроить мне паланкин и лазарет отседова, примас — торжественный молебен об исцелении...

— Каких нечистых? — я оперся посохом покрепче, и используя его ну почти как стриптизерша пилон (единственное что — не раздевался), с хрустом разогнул спину. — Я обещал сегодня свершить правосудие, и оно свершится даже если я тут сдохну. Тумил, достань из сумы мой платок и опоясай им меня под рубахой вместо нижнего хонджана. И завяжи покрепче — не хватало еще, чтоб с царя при таком столпотворении штаны упали.

Ну вот как-то так и дошкрябал до судейского места.

— Приведите обвиняемого! — возгласил вставший одесную Фарлак, едва я опустился в кресло. — Царь Лисапет из рода Крылатых Ежей будет судить его перед жителями Аарты по праву священника, по праву философа и по праву царя!

Я кивнул. Прогиб засчитан, бро. Молодец.

Сильно пожилого, как бы не мне ровесника, морщинистого и лысоватого мужчину в недорогом поношенном шервани без единого украшения вывели двое одноусых — это должно было символизировать его ничтожность. Вот кабы даже простые витязи его охраняли...

— Приветствую тебя, о царь. — Яван Звезды Сосчитавший приложил правую руку к сердцу, поклонился, и без малейшего страха поглядел мне в лицо пронзительно синими и очень умными глазами. — Славься вовеки и живи долго.

— И тебе того же хотел бы пожелать, славнейший из звездочетов. — я постарался пристроиться в кресле поудобнее. — Но пока не могу. Ты обвиняешься в оскорблении богов, а виновные в этом живут недолго. Готов ли ты ответить на обвинения, Яван сын Лезека?

— Всегда и без сомнения, государь. — твердо ответил расплетыгин сын.

— Что же, хорошо. — я повернул голову в сторону Йожадату. — Первосвященник, огласите обвинения этому человеку.

Примас поднялся со своего места — он и избранные им члены Конклава сидели по правую руку от меня, на небольшом удалении, и развернул свиток.

— Во веки пусть будет прославлена твоя справедливость, государь. — сказал примас. — Этот человек обвиняется в том, что отрицал существование богов, этот человек отрицает что существует Святое Око, этот человек отрицает что существует Святое Сердце, этот человек отрицает что существует Святое Солнце и этот человек обвиняется в том, что утверждает будто Солнце — не есть единственный и неповторимый податель жизни и света.

По одеону пробежал легкий шорох шепотков и пересудов.

— Тяжкие обвинения, коллега Яван. — вздохнул я. — Не стану спрашивать, отрицаешь ли ты эти обвинения...

— Отчего же не спрашиваешь, о царь? — с некоторой даже насмешкой перебил меня философ. — Преосвященный говорит истинную правду.

— Еще раз прервешь меня, и я буду вынужден тебя наказать. Ты ведь не хочешь этого?

— Нет, но уверен что это неизбежно. Ты ведь привел меня сюда, дабы осудить перед всеми этими — философ указал рукой на публику, — людьми.

— Ты не прав, приписывая мне свои фантазии. — я вздохнул и снова попытался устроить спину поудобнее. — И в неизбежности наказания ты неправ — в моей власти и оправдать тебя. Именно потому я не спросил признаешь ли ты себя виновным, поскольку хочу выяснить подробности, а не рубить голову с плеча. Итак, ты отрицаешь существование богов, всех без исключения?

Не знаю отчего Щума называл этого человека самым занудным из философов. Как по мне, так язык у него недурно подвешен — вот только к мозгу, похоже, не подключен.

— Отнюдь. — ответил Яван. — Тата Созидателя я почитаю. А остальные... Они ведь, по сути своей, не боги, ибо также как и мы есть существа сотворенные.

— Положим, я с тобой соглашусь. — ох, надо было видеть реакцию как священников, так и простых слушателей, да и философы в такой ступор впали, что ни в сказке сказать, ни пером пописать. — И Небесная Дюжина, и меньшие боги, и даже друджи есть существа сотворенные. Но и мельница также сотворена человеком, а муку мелет.

— И ты, государь, хочешь сказать, что мы, люди — боги для мельницы? — удивленно улыбнулся философ.

— Уж творцы-то точно. — парировал я. — История нашего вероучения знает массу примеров, когда простые смертные смогли сравняться с теми, кому ты отказываешь в божественной сущности.

— Этот тезис, уж прости государь, справедлив лишь отчасти. — Яван покачал головой. — Да, человек из подручных — уже имеющихся вещей, — способен создать нечто неживое. Но породить жизнь он не способен, как бы ни был свят.

— Такое утверждение крайне обидно для женщин, особенно рожавших. — усмехнулся я. — Да и для их мужей, которые тоже в зачатии немножечко поучаствовали.

По одеону прокатилась волна смешков, и подсудимый улыбнулся тоже.

— Я неверно выразился, государь. — ответил он. — Способность размножаться является неотъемлемой способностью любого существа, но не творить жизнь. Жизнь — какой доселе еще не было, невиданную ранее. Для человека это столь же невозможно, как для лишенного крыльев создания — полет.

— И вновь ты ошибаешься, сын Лезека, причем дважды. Взгляни на Ошмуда Зверознатца, что сидит здесь же. Не создал ли он овец, каких еще никогда не бывало? Создал, и ты не можешь этого отрицать. Конечно, они не перестали быть овцами, возразишь ты мне и будешь прав, но ведь и времени у твоего коллеги на его труды было ничтожно мало по сравнению с богами. Подумай об этом. Касаемо же невозможности летать... Дайте мне лист бумаги.

Когда требование было исполнено я неторопливо сложил из листа самолетик и запустил его вверх.

Конечно, местная бумага и грубее и толще тетрадных листков — не картон, конечно, скорее ближе к оберточной, — и первый в истории Аарты искусственный летательный аппарат не поразил бы изяществом полета даже первоклашку. Однако взлетев на пару метров он не шмякнулся вниз, чего я несколько опасался, а сделав несколько кругов приземлился прямо у ног Явана Звезды сосчитавшего.

— Немыслимо! — враз охрипшим голосом прошептал тот, и склонившись к самолетику, трясущимися руками поднял его.

Надо сказать, это действо произвело эффект разорвавшейся бомбы на всех — повскакивали философы, вскочили на ноги жрецы, да и зрители встали с мест, в едином порыве пытаясь рассмотреть произошедшее.

— Сядьте, уважаемые! — спокойствие сохранил один лишь Фарлак, и теперь его голос прокатился по одеону громовым раскатом. — Сядьте и соблюдайте степенность, покуда я не решил, что вы проявляете к судие неуважение!

И ведь послушались, причем немедля — неслабая, похоже, репутация, у царского обер-вешателя.

— Немыслимо... — вновь прошептал Яван, разглядывая бумажную игрушку. — Настоящий полет, не баллистика, как у стрелы или снаряда, но скольжение по воздуху, как у раскинувшего крылья орла...

Он поднял взгляд на меня и я увидел в его глазах потрясение и замешательство, смешанное с восторгом.

— И ведь не будешь же ты отрицать, — ласково вопросил я, — что сиди на этой конструкции какой-нибудь муравей, то совершил бы полет не имея крыльев? Да, мураш не управлял бы полетом, но чтобы изготовить этот предмет мне потребовалось времени гораздо меньше, чем досточтимому Ошмуду на выведение овец.