Зато моряка заинтересовало, как автор пришел к идее поставить фантазию о будущем.
На роль человека, перед которым при случае можно было бы открыться, Федотов выбрал Бубнова. Почему? Ответить в полной мере на этот вопрос переселенец не мог, но своей интуиции доверял.
Сейчас, вполуха слушая разговор, Федотов размышлял о реакции конструктора. Об испытаниях торпед Иван Николаевич не заикнулся, следовательно, или они еще не проводились, или результат неоднозначен. В любом случае надо ждать. Сегодня переселенцы подкинули Бубнову сразу две 'пилюльки'. Федотов намекнул о необходимости быть готовым к четырнадцатому году поставить на лодку моторы, а Зверев демонстрировал будущее. До этого шла речь о сонарах к двенадцатому году. Свяжет ли Иван Николаевич даты готовности, как намек на некоторые события в ближайшее десятилетие? Сейчас всего нет, но аналитика главного конструктора в сумме с его творческой фантазией, не могут не выявить указанной особенности, другое дело, какой будет реакция. Подозрения могут укрепиться, если испытания покажут брак торпед, но на этот случай Борис застраховался, пояснив, что с такой проблемой якобы сталкивались островитяне, о чем ему поведал старинный приятель, инженер из Англии и было это года три или четыре тому назад.
Были у англичан проблемы с торпедами или нет, кто теперь проверит. А вот с началом войны Иван Николаевич очень даже запросто спросит: 'Ду бист вер?', что в переводе с чистейшего немецкого звучит впечатляюще: 'Ты, блин, хто такой?'. И тогда перед переселенцами встанет дилемма — подтвердить или послать.
К сожалению, создать условия, при которых Бубнов будет уверен в их нездешнем происхождении, но не иметь даже крохотных доказательств, оказалось очень и очень непросто. Не вышел из Бубнова Порфирий Петрович, а из переселенцев Раскольников, а может все проще — виртуальный Достоевский оказался не той системы.
Под эти размышления, тема о фильме сама собой пошла на спад, но перед поездкой на вокзал, Зверев попросил подводников оценить еще одну песню для фильма:
Вот что я видел: курит командир,
Он командир большой подводной лодки,
Он спичку зажигает у груди
И прикрывает свет ее пилоткой.
Подлодка, скинув море со спины,
Вновь палубу подставила муссонам,
С подветренной цепляясь стороны
Антеннами за пояс Ориона.
Простая мелодия, речитатив стихов Юрия Визбора, но в тему. Текст слегка изменен, но хрен редьки не слаще. Беклемишев прикрыл глаза — реакция, как у подводников из времени переселенцев. Бубнова не зацепило, зато вникает в текст. Интересно, что он в нем для себя нарыл?
Собственно, ничего особенного Иван Николаевич не услышал. К поэзии и к музыке он, по большому счету, был равнодушен, но в тексте что-то задело. Это что-то не отпускало, пока извозчик вез пассажиров к вокзалу, потом забылось. Стихи всплыли в памяти через неделю, когда в домашнем кабинете он вернулся к проекту своей 'кошки'.
Прикидывая темп продувки цистерн, Бубнов представил себе процесс всплытия.
Все просчитать невозможно, особенно при вторжении в малоизученную область. В таких случаях от ошибки спасает способность увидеть то, что до тебя никто не видел. В этом появляется добротная инженерная интуиция.
Перед мысленным взором Ивана Николаевича вспучилась водная поверхность, сквозь которую стала прорываться носовая оконечность субмарины. Словно маслянистая жидкость, вода медленно стекала с плоской палубы. Как же тяжело лодке всплывать! Конструктору невольно захотелось помочь своему детищу и палуба лодки стал скругляться на манер головы кашалота. Процесс всплытия пошел легче и в этот момент в памяти всколыхнулось:
'Подлодка, скинув море со спины, вновь палубу подставила муссонам'.
'Черт побери, 'скинув со СПИНЫ', это же о моей лодке, — мысленно воскликнул строитель субмарин, — Зверев пишет, будто неоднократно видел всплытие китообразного корпуса, а каждый читающий априори знает, о чем идет речь. Как же так? Ведь слушая Дмитрия Павловича, даже я не сразу осознал, что мысль была о всплытии субмарины. Как такое могло быть? — Бубнов стал нервно крутить в руках карандаш.— А дальше?'
Перед ним, словно на листе бумаги, отчетливо выстроились строки:
Подлодка, скинув море со спины,
Вновь палубу подставила муссонам,
С подветренной цепляясь стороны
Антеннами за пояс Ориона.
Настоящий главный конструктор, как и уникальный сыщик, отличается от обычного человека способностью заметить самые малозначительные несоответствия. Почувствовать едва ощутимые намеки, а дальше разбираться, пока все фигуры не встанут в клеточки фантастической шахматной доски. Этот процесс захватывает, не дает покоя, пока не находится непротиворечивое решение.
Следующее несоответствие вот оно, в последней строке четверостишья. Не было на лодках радиотелеграфных станций, тем более не было антенн, а при необходимости установки аппаратов, антенны предполагалось растягивать вручную после каждого всплытия. Мысль, что господин Зверев, прочитав федотовскую фантазию, сумеет столь точно облечь данное обстоятельство в рифму, Иван Николаевич отмел. Вывод напрашивался неожиданный — эти стихи были написаны для слушателей не понаслышке знающих о подводных крейсерах.
'Для других слушателей? Допустим, но тогда эта парочка должна отличаться от нас и что у них общее? — Иван и сам не заметил, что объединил обоих переселенцев в единое целое. — А общее у них манера поведения. Нет в них чинопочитания, и примеров тому легион. Отсюда нелепая ссора Федотова с Беклемишевым — Федотов явно не осознавал естественного превосходства дворянина и морского офицера. Отсюда идиотский розыгрыш командира подводного крейсера в фильме. За такое в любом флоте грозило наказание вплоть до судебного преследования, а автору фильма такое и в голову не пришло'.
Окажись на месте Ивана Николаевича обычный инженер, он наверняка помчался бы к 'виновникам' выяснять: 'Что, черт побери, происходит? Откуда вы на нашу голову взялись и что вам надо?'
Бубнов, в отличии от 'простого смертного', был человеком властным. В противном случае не сидел бы он в кресле главного чертежника Балтийского завода. Торопиться он не собирался, как и болтать на каждом углу, тем более, что один раз он уже перед Федотовым обмишурился. Никуда его визави не денутся и времени отточить свои подозрения у него достаточно, но первым делом надо поторопить проверку с погружением торпед.
Глава 14. Февральские посиделки стали традицией.
1907 Февраль-начало июля.
К февралю 1907-го года события Первой Русской революции кое-где еще погромыхивали, но в целом сопротивление восставших было сломлено. А что в итоге? Стоило ли бунтовать?
Стоило! По большому счету итоги были грандиозные.
В октябре пятого года Российская Империя наконец-то обзавелась своей собственной конституций и парламентом. Парламентом куцым, с совещательным голосом, но избираемым российским народом, а не назначаемым сверху и не являющимся продолжением шаловливых ручонок хозяина земли русской.
Впервые появились демократические свободы. Политические партии поимели возможность орать о себе на каждом углу, и ни одна собака не могла цензурировать эти вопли. Свобода печати, однако! И ведь завопили и досталось не только 'прогнившему царскому', но и 'собратьям по оружию' из тех, кто хоть на йоту видел развитие процесса иначе.
Пролетариат получил право на профсоюзы. Забастовки отныне не являлись уголовным деянием, а перетекли, как сформулировали столетие спустя, в категорию взаимоотношений хозяйствующих субъектов и наемных работников.
Крестьян приравняли к виду Homo Sapiens. У них появилось право на перемещение, учебу и поступление на службу. Ого!
Основным бенефициарием стала буржуазия — право на участие в политической жизни сильнее любого наркотика, и она его получила. Ох, не напрасно она проплачивала весь этот шурум-бурум, не напрасно. А касательно воплей о предательстве буржуазией дела рабочего класса, то кто сказал, что она боролась не за себя любимых? Что за бред, и вообще, с каких это пор выгодополучатель должен с кем-то делиться? Извините, но такого в природе не бывает, зато процесс борьбы не остановился, и лозунг о предательстве являлся естественным продолжением вечной схватки.
Был и иной взгляд на события — самым искренним, самым последовательным борцам за свободу конституция казалась куцей, а дума бесправной. Ага, таким что ни дай — им все мало.
С другой стороны, что такое совещательный голос? Да ничего! Одобрила дума решение совета министров — отлично, возьми с полки пирожок. Не одобрила, так ведь что с нее, сирой, взять, не понимат она, однако.
Аналогично со свободой слова и печати.
В итоге, по мнению неистовых сторонников абсолютной свободы, преград на пути реализации этих прав наворотили столько, что иная засека против нашествия Батыя выглядела натоптанным трактом.
Не лучше оказалось положение и с избранием 'слуг народа'. Правительство шло на любые ухищрения, чтобы провести в думу своих людей, но получалось 'не очень'. Ну, как 'не очень', кое-какие успехи были. После роспуска первой думы часть бывших думцев навсегда дристнула из России. Правое крыло второй думы увеличилось, но в целом она осталась левой, и с двадцатого февраля самозабвенно кинулась обличать правительство во всех смертных грехах.
Столкнувшись с этой чумой, господин Столыпин еще в 1906-ом году пытался протащить изменение избирательного права, но на нарушение основных законов совет министров не согласился, и новый избирательный закон был принят лишь к средине 1907-го года.
Понять царских 'приспешников' можно. Правительство решало управленческие задачи. Хорошо ли, плохо ли, но действовало исходя из реальных возможностей, а тут на тебя ежедневно обрушивается ушат помоев. Кому такое понравится, тем более что требования думцев зачастую выходили за рамки разумного.
Как бы там ни было, но в оценке происходящего правы оказались и критики, и одобрямщики, а истина, как водится, пролегла где-то посредине.
Тем, кому волею всевышнего было предписано бороться, боролись. Сверкая лысым черепом кадет Федор Александрович Головин, с 20-го февраля взялся руководить второй государственной думой, а самые хитро-мудрые воспользовались открывшимися возможностями. Пока, значит, не отработала реакция и не захлопнулось окно халявы.
В итоге на нижней ступеньке политического подиума России нарисовалась новая политическая партия — Социалистическая партия Народов России, сокращенно СПНР. В думу она, конечно, не попала, но появилась, а это главное. Не забыли переселенцы и о партийной прессе, ибо что же это за партия без своего рупора. Без рупора нам не жить.
* * *
Революцию можно сравнить с лесным пожаром в средней полосе. Жар в торфяниках тлеет годами. В таком лесу собирают грибы. Некоторые бросают спички. Кое-кто по неосторожности оставляет не затушенным костер, злоумышленники пытаются намеренно поджечь лес, однако пожара не случается. Все будто копится, но вот наступила засуха и в какой-то миг к небу взвиваются струи огня, пожирая сотни гектаров леса.
Свою спичку в пожар будущей революции бросили и переселенцы, а докатилось это до Федотова весьма оригинальным образом:
— А мы его дамочкой.
— А мы ее козырем, и извольте примерить погончики,— Вадим Петрович с победным видом выложил на стол две шестерки.
— Мастак вы, господин коллежский асессор, жаль, что отказались перейти в наше товарищество.
— Так и вы, Борис Степанович, бережете наши добрые отношения. Я отказался идти к вам на службу, вы не согласились взять в жены Маргариту Михайловну. Между нами говоря, и правильно сделали. Племянница моя, женщина выше всяких похвал, но скучно вам с ней было бы. Да-с, скучно.
Произнося это, Вадим Петрович встал из-за карточного столика с резными ножками и, открыв створки книжного шкафа, извлек изрядно потертую брошюру:
— Рекомендую, любопытный, знаете ли, подходец.
Перед Федотовым легло зверевское творение: 'Может ли власть поделиться властью?'
С Хмельницким переселенец познакомился полтора года тому назад на 'тайной сходке' либеральных балаболов, проходившей на квартире адвоката Черновского. Бориса туда привела Катерина. В тот вечер 'чилиец' самозабвенно нес ахинею о Рудольфо Фиерро. Публика реагировала стандартно. Внимание привлек единственный ироничный взгляд. Знакомство с Вадимом Петровичем переросло в добрую дружбу.
За картишками короталось время, обсуждались новые спектакли, книги и, конечно, политические события. Федотову отчаянно повезло — Хмельницкий мало того что был бескомпромиссным конформистом, так еще в молодости он увлекался немецкой философией и марксизмом. Слушая федотовские измышления, он частенько не мог удержаться от хохота:
— Борис Степанович, дорогой мой, лично мне слушать ваши философствования чрезвычайно любопытно, но не дай вам бог схлестнуться с настоящими марксистами — мокрого места не оставят.
По приезду из Женевы у Бориса мелькнула мысль обратиться к Хмельницкому, мол, попало в руки, любопытно ваше мнение, но вовремя одумался — для этого есть Зверев с целым штатом сотрудников. Судьба-злодейка все переиначила, и теперь Хмельницкий предлагал Федотову прочитать 'запрещенку'.
— Вадим Петрович, а ваше мнение?
— Любите вы людей анализировать, да-с, любите, но я не против.
Изложенное Зверевым было воспринято, в общем-то, так, как и задумывалось, но в конце Хмельницкий сумел удивить:
— Люблю я представлять себе автора, так вот-с, странное у меня сложилось представление об этом Железном Дровосеке. Достаточно молод, но отчего такая отстраненность? Каждый сочинитель стремится к объективности и частенько перегибает с академичностью, но страсти все одно прорываются. Здесь же, — подбирая слова, Хмельницкий смешно пожевал губами, — вы знаете, автору словно близки все скопом: и левые, и правые. Будете читать, обратите внимание на мысль о неиспользованном полновластии нашими царями. Всеми, кроме Петра, разумеется. За это автору и перепадет. Слева и справа, но мне интересно, как взовьются наши интеллигенты, когда по ним пройдется Железный Дровосек.
— Думаете, пройдется?
— И не сомневайтесь, иначе с какого рожна брать себе такой псевдоним.
Самое интересное, что Дмитрий Павлович со товарищи сейчас работал над статьей об отечественной интеллигенции. По выходу брошюры из печати вой должен подняться до небес. Эта работа выйдет легально и упредит знаменитый сборник статей русских философов начала XX века 'Вехи' о родной интеллигенции, и ее роли в истории России. Интересно будет выявить, изменится ли тональность авторов 'Вех'.
* * *
Весь февраль сыпал снег, но на день Советской армии небо разъяснилось, и ночь выдалась морозной.
Постояв под звездным небом Федотов, вздохнул — в безлунную ночь таинственность исчезает.
Отворив калитку, Борис Степанович скептически осмотрел двор — за год тут многое изменилось. Димон, неугомонная душа, прикупил соседние участки и снес заборы, отделявшие бывший дом Настасьи Ниловны от соседей. В дальнем углу инородным телом темнела изба охраны. Везде очищенные от снега идеально ровные дорожки. В центре импровизированное костровище. Простора, конечно, прибавилось, но что-то милое сердцу безвозвратно потерялось. Претерпел изменение и дом. В нем заменили нижние венцы, перекрыли свежей дранью крышу и капитально переделали задний двор. Там теперь просторная кухня и подсобка. Зато фасад с сенями и скрипучим крылечком остался неизменным. Даже щель над входной дверью все так же пропускала в сени снег. Внутри дом выглядел прежним.
