Не высовывая головы, протягиваю руку, хватаю за ремень менее удачного бойца, что лежал перед воронкой, тяну к себе. Подтянул, нащёпал шею — пульса нет. Жаль. Тогда, будешь — бруствером. Выглядываю. Вот — они! Сверкает гвоздикой пулемёт. Лицо под горшком шлема в окантовке какого-то платка. Второй номер — спиной к нам, полулёжа направляет ленту в питатель. Неспешно выставляю винтовку, ложу ствол на откинутую руку бойца, вижу, что пальцы его ещё подрагивают. А пульса нет. Прочь из головы! Грудь и голова пулемётчика целиком в прицеле. У меня — одиночный огонь. 1 раз нажал на спуск — 1 выстрел. Винтовка автоматическая. Стреляю, одиночными, как из пулемёта. И зря. Только первая пуля попадает. И то — в руку. Остальные две — вообще чёрте-где! Отдача — адская. Винтовка подпрыгивает и лягается, как кобыла. Не надо так часто стрелять. Надо "досводиться".
Но, это мысли — уже на бегу. Пока пулемётчик занят мыслями о своей пробитой руке, бегу дальше. Падаю, выглядываю, если по мне не стреляют, стреляю. Опять бегу. Эти двое — за мной, как привязанные. И бежать за мной — страшно. Больно уж рисково я действую — со стороны. А остаться без меня — ещё страшнее. Видят же, что есть у меня какой-то расчёт, какой-то такт.
— Как? — задыхаясь, прокричал один из хвостиков.
— Сколько воюешь?
— Четвёртый бой.
— Полтора года. Выживешь — поймёшь, — прокричал ему.
Почувствовал, что уже можно — выпрыгнул, пара шагов — вот и остаток стены. Приваливаюсь к ней спиной. За стеной — немцы. Слышу — лаются. Двое моих спутников по бокам, лежат, вжимая тело разом и в стену, и в землю. Немец — в двух шагах.
Достаю две гранаты, кладу на ноги. Меняю магазин, хотя в нём ещё было 4 патрона. Мои спутники тоже достали гранаты. Две на двоих. Итого — четыре. Опять оттопыриваю 4 пальца, по одному их загибаю обратно, когда пальцев не осталось, кидаю гранаты через плечо.
Бах-бах-бах-бах! Вскакиваю, винтовкой смотрю за стену. Сдвоенными выстрелами прохожусь по немцам, ныряю обратно. Перезаряжаюсь. Рядом — бойцы запихивают обоймы в приёмники винтовок. У одного — губы трясутся. Ё! И пятно на штанах проступило. Бывает. Но, не сбежал же! Уже молодец! Привыкнет. Ещё и сраться будет.
— Молодец! — кричу ему в ухо, — не испугался.
Слёзы брызнули. Блин! Перегнул палку. Он же теперь не видит ничего. Блин! Минус один.
— Отставить сопли!
А второй, перезарядившись, хотел вскочить, дёрнул я его вниз, не дал. Ткнул в бок, указал куда ползти. Поползли гуськом вдоль обвалившейся кирпичной кладки, по битому кирпичу, по деревянной щепе. У меня ещё одна граната. Повторим с ещё одним куском периметра немцев. А там — и наши подтянуться.
Останавливаю свой отряд. Опять — пальцы, раз-два, граната, беглый огонь, укрытие.
— Ура! У-ур-ра-а-а-а!
Рота пошла в атаку. Откатываюсь в сторону, встаю, поддерживаю атаку огнём. Падаю, откатываюсь, перезаряжаюсь, стреляю. Немцы — отходят ходами сообщения. Всё чаще — трескотня винтовочная вокруг меня.
Рокочет Дегтярь. Оборачиваюсь. Напарник Лошади. Видит мой взгляд. Поджимает губы и качает головой. Не может быть!
Вскакиваю, пригнувшись, бегу в тыл. По предположительному пути пулемётного расчёта.
Вот он! Лежит. Живой! Судорожно дышит. Дыра в ватнике медленно расползается кровью. Напротив сердца. Херово! Поднимаю голову бойца. Кровь ртом. Смотрит на меня. Узнал. Что-то сказать пытается. Не надо. Без шансов.
— Погоди. В сердце — мгновенная смерть. Ты как жив ещё?
— У меня сердца — справа. Порок сердца. Потому — толстый.
Бывает же!
— Всё, молчи! Молчи, сказал!
Рву, к чертям, все его обертки одежды. Хватаю противогазную сумку. Это я — в ней гранаты ношу, а Лошадь — противогаз. Вырезаю резину, лью спиртом на рану, на резину противогаза, прижимаю к ране.
— Держи так, Лошадь! Держи!
Повторяю то же — на спине. Пуля — навылет. И если на груди — дырочка, то на спине — уже яма кровавая. Лью спиртом.
— Не дёргайся! Пру-у! Стой смирно! Вот. Дай завяжу! Блин, что бинты такие короткие? И ты — обширный! Терпи, сука! Я из-за тебя тир пропустил, гад! Теперь тебя ещё и в тыл тащить! Что ты пули грудью ловишь? Скучно стало? Всё, вставай! Сам, сам! Ножками. Я тебе что, Геракл? Сам иди. Теперь — не помрёшь. Коль сразу не умер. Пошли.
Закинул его руку на плечо, в другую — две винтовки, и все манатки.
— Дед.
— Что?
— Я посмотрел правде в глаза.
— И что ты там увидел?
— Я — ничтожество. Приспособленец. Я знал, что жена гуляет. Знал, что дочь — не мой ребёнок. Знаю.
— Она — дочь ректора? Поэтому?
— Декана. Ради того, что у меня есть.
— Что у тебя есть?
— Ничего. Мусор. И сам я — грязь.
— Только достигнув дна, ты сможешь оттолкнуться, чтобы всплыть. А потом — карабкаться к сияющим высотам.
— Зачем?
— Каждый сам для себя решает — зачем.
— А тебе зачем?
— Чтобы ты спросил.
— Дед, не до шуток! Ответь, прошу! Для меня — важно!
— Чтобы жить. Чтобы выжить. Чтобы человеком стать. Человеком жить, не скотиной существовать. И Человеком — оставаться. Понял?
— Понял.
Шли молча.
— А ногу мне прострелил хахаль жены, — сказал Санёк, — я на себя всё взял. А его — все одно на фронт. Жена стала завскладом. Через три месяца её — под суд.
Меня, аж, передёрнуло.
— В мире животных, — не сдержался я, — как можно так скотски жить?
— Все так живут!
— Не все! Только скоты. Живёшь среди них — думаешь что все. Нет. Есть другие. Живут иначе. Для иных целей. У них иные ценности, иная цель, иная жизнь. Собака бежит, на столб нужду справила. И ты — тоже. На столб. Ты — собака?
— Нет.
— А общее есть. А чем ты от собаки отличаешься? Человек ли ты? Не внешность определяет. Не внешность. А дела, поступки и устремления. Что достойного Человека было в твоей жизни? Представ перед Богом, что ты скажешь ему? Жил, жрал, спал, болел, умер? Чем отличился от скотины безмозглой?
— Ничем.
— И я о том же. Высшее образование не делает тебя высшим. Высокие стремления делают Человеком. У тебя ещё есть шанс. Не упусти его.
— Ради чего?
— А ты — решай сам. Стоит оно того?
Разговор совсем оставил бойца без сил. Он уронил голову, повис на мне, но хотя бы ноги переставлял. Подхватил его под "талию", потащил. Время идёт, там — бой. Ребята воюют, а я тут тащу кусок дефектного сала к коновалу.
Надо же, сердце с другой стороны!
Вот и лазарет. Раненные лежат, сидят и стоят всюду. Первичную сортировку осуществляла женщина в белой марлевой повязке. Всё остальное — нарукавники, халат, фартук — всё было в крови. Подвожу Лошадь к ней. Она видит повязку на бойце, глаза её — увеличиваются, машет на палатку. Веду к палатке. Внутрь меня не пустили, отобрали Лошадь. И, хорошо, что не пустили. Такая вонь, даже — смрад, крики боли, запредельные. Захлёбывающийся, нечеловечный крик человека, который испытывает боль, которую не может выдержать. Меня передёрнуло. Меня — маньяка-живодёра! Меня, который людей десятками в фарш переводил за секунды!
Вышел. Опять передёрнуло, как от холода. Весь в мурашах. Не заметил, что стою, закрыв спиной проход. За что тут же и получил толчок в спину. Понял, что это не "наезд" и даже не повод для драки — сам виноват. Посторонился.
Вышедший Айболит, что на дереве сидит — вот кто реально живодёр! В крови с ног до головы, красные глаза маньяка смотрят маниакально в точку, ничего не видя. Лицо — бело-синюшное. Окровавленными по локоть руками хлопает себя по одежде, укрепляя себя в образе актёра треш-ужастика.
Наконец, я догоняю, что он курево ищет. Не, не живодёр он. Человек. И ему это — не легко даётся. Достаю свою спиртовую флягу, наливаю в колпачок, беру доктора Живаго за подбородок, пальцами раскрываю ему рот, вливаю спирт. Кашляет, стеклянный блеск глаз пропадает. Осмысленным взглядом смотрит на меня:
— Охерел! Мне ещё сколько операций!
— Тут пять капель. А если с катушек слетишь? Покури лучше, Айболит. Отпустит. Потом пойдёшь дальше ноги пилить.
Даже его передёрнуло. В глазах Айболита опять блеснуло. В этот раз не стеклом — влагой.
— Наркоз ещё вчера кончился. И спирта уже нет. Не могу я больше!
— Так, Живаго, я тебе не исповедальник, чтобы мне плакаться! Ну, соберись, боец! На, ещё хлестани!
— Нельзя мне. Я же — непьющий. Развезёт. А там — люди.
— Давай сюда, — отобрал я у него пачку папирос. Вымажет всё в крови, её, кровь, и курить будет. Выбил ему папироску, "сломал" мундштук, как принято, прикурил, сунул в рот доктору.
— Лучше? — спросил его.
Он кивнул, с наслаждением затягиваясь. Пачку сунул обратно ему в карман.
— Ну, бывай, Айболит. Не скисай. Бой только начался.
— Покури моих, боец!
— Бросил! — крикнул я ему, помахав ручкой, типа — пока-пока!
Попадёшь в руки такому вот аспиранту-интерну! А, альтернативы — нет. Армии нужны сотни тысяч врачей, медперсонала. Не было столько у молодого Советского государства. Всякие профессоры Преображенские, тот ещё типчик себе на уме, гордо сделали ручкой, как я сейчас. Возможно — подготовить за 20 лет сотню тысяч квалифицированных хирургов? Нет. Тысячу — может быть. Сотню тысяч — нет. А от каждого из этих коновалов со скальпелями наперевес, зависят жизни и судьбы миллионов бойцов. А он — просто студент. И не имел опыта операционной работы до войны. Теперь — этого опыта — завались. И ещё сегодня навалит. Может быть, и можно было спасти ногу тому бойцу. Если бы он был один. Можно было бы собрать осколки кости, наблюдать. Но, нет антибиотиков, нет лекарств. Наркоза, тупо — нет. Если не отхерачить по сустав — умрёт от гнили. Сгниёт. И не все умеют жить с гангреной, как я. Обычно это — смерть. Мучительная.
А антибиотики уже есть. Уже промышленно производятся. В САСШ. Но, они их нам — не продают. В Германию, через латиносов Аргентинских, продают. А нам — нет. Союзнички, гля! С такими друзьями — враг не нужен. У них, по "рядовому Райну" судя, на поле боя — капельницы ставят. У нас — бинты стирают мылом для повторного использования. Не потому, что у нас не умеют. Нет ничего! Фармацевтическая промышленность — та же химическая промышленность, если не сложнее. А у нас все 20-е, 30-е годы — блокада. Санкции. С нами торговала только Германия, и то, только до Гитлера. У остальных — санкции. А самому — не разорваться. Не преодолеть, как ни старайся, отрыва в высокотехнологических отраслях. За время смуты, революций и хаоса гражданской войны все против всех, страна так была отброшена далеко назад, что за 2-3 пятилетки — не догонишь. Никак. Вот и нет у нас ни химии высокотехнологичной, ни электроники, ни логистики. Не могли мы нашлёпать нужного количества грузовиков. Физически — не могли. Когда в СССР появилось промышленное моторостроение? Автомобильная промышленность? Десять лет назад. Только десять лет. А у наших заклятых "друзей"? Вон, даже немцы, несмотря на то, что автомобилестроение — фишка нации, и то — не стесняются массово использовать чужую, не немецкую технику. Не хватает своей. А у нас — откуда возьмётся?
Да ещё и умники-маршалы. Сотню тысяч мне дай лёгких танков! За десять лет — сотню тысяч. Лучше бы они сотню тысяч тракторов сделали, чтобы не лошадьми землю пахать. И миллион грузовиков. Расходы — сопоставимы. И стоят теперь эта сотня тысяч ржавых памятников гигантомании и маразма по всей западной границе СССР.
Тухачевский. Паркетный маршал. Кремлёвский мечтатель. А как грязью вымазали вылезших из мужиков, с самых низов маршалов Кулика и Будённого? Ретроградами их назвали. За что? За то, что они со всей своей мужичьей непосредственностью, которая — "На хера козе баян?", сразу просекли, что формировать разом 11 мехкорпусов — штаны лопнут. Просили — последовательно, по-одному — формировать, учиться на ошибках. Они выступили против охального и поголовного сокращения конницы. И кто оказался прав? Ни один из мехкорпусов так и не был достроен, конницы — нет. Подвижных соединений — нет. Конные корпуса создают заново уже во время войны. Ретрограды? Или дальновидные стратеги? Эти мужичьи маршалы оказались правы, но так и вошли в историю как недалёкие туповатые выскочки "от сохи". А вся их вина в том, что они — не скрывали свои взгляды, а со всей коммунистической настойчивостью пытались образумить "элитку" РККА, расстрелянную только перед самой войной. Слишком поздно расстрелянную.
Ладно, на других плевать — приятно, конечно, но надо бы и самому что-то полезное для Победы сделать. За себя и за того парня. Моя дневная норма — не выполнена. Ни одного подтверждённого трупа! Разгильдяй! А ещё и замахнулся на высокое звание маньяка-живодёра! Как там Твардовский говорил: "Так убей хоть одного!" Да, его бы в 21-й век! Вот бы его рвало вчерашним ужином! А как бы его заклеймили позором интернет-блогеры! С его твердыми взглядами в век мягкотелых полусладких людишек!
Ха! Ротный. Два ящика тащит, согнувшись, как гоблин. Подхожу, закидываю винтовку на спину, подхватываю ящики за другой конец. А ротный — вдруг их отпускает. Падает вперёд, на спину в падении изворачивается, сумел перекинуть ППС, целиться в меня.
— Я, конечно, физическую подготовку оценил, — говорю я, — но, зачем?
— Тьфу, на тебя! Напугал!
— Да что ты плюёшься постоянно! — возмущаюсь я, вытирая штанину, — Тебя не Катяхом надо было нарекать, а Кэмелом.
— Чё? — удивился ротный, берясь за протянутую руку.
— Верблюдом.
— А-а! Ты где был?
— Пиво пил, — ответил я. Автоматически. Я — из 90-х. Была такая вирусная реклама.
— Чё? Где? — насторожился ротный. Да, пиво сейчас — мечта. Какое пиво, если в хлеб идут даже опилки, не то, что ячмень или овёс.
— Шучу, извини. Лошадь в лазарет отвёл.
— Отвёл? Я видел, как его ранило. В сердце.
— У него сердце — с другой стороны. Зеркально.
И вдруг замер. Зеркально! Вот в чём дело! Вот что меня в нём постоянно напрягало!
— Ты чё, замёрз? — проскрипел, недовольно, ротный, — потащили!
Я, так же автоматически, не задумываясь, подхватил оба ящика, закинул их на плечи и пошёл. Ротный рот и разинул. Покачал головой и побежал следом.
— Ты чё? — скрипел он, — Чё удумал?
— А? Извини, задумался, — ответил я. с сожалением увидел, что волоку оба ящика, как мул. Твою мать!
— Это я заметил. А о чём?
— О Лошади.
— О как! И что ты так резко в нём понял?
— Я вот всё не понимал, что меня в нём так раздражает? Аж — до трясучки. А он оказывается — человек-зеркало. Хамелеон. С кем ведётся, в того и оборачивается.
Ротный заржал. Чудно. Как ржавой калиткой быстро-быстро крутят.
— Ты только понял?
— Смешно, да? Да, только и понял. Нянчился с ним, как с человеком. Думал — дурачок, бывает. А он — пустышка. Нет в нём ничего. Никто в него не смотрит — никого там нет.
Почему от моего же "отражения" меня же и трясёт — другой вопрос.
— Пустой человек, — кивнул ротный, — и — хрен на него! Там немца зажали в мехмастерских. Мы его зажали — он нас. Прям, пат!
— А я думаю — что это ты сам гранаты волочешь? Не барское дело.
— Мы — и не баре, — махнул рукой ротный, — гранатами пробьёмся.
