Место нашлось подходящее, а люди неприятно удивили: ненужно лукавые, дуром пьющие, всего и всех боящиеся. Немудрено, что с ними могло управиться не только официальное начальство, но и вправду что любой досужий проходимец. Столкнувшись с "уполномоченным", Кольша хотел было, сгоряча, вывести его на чистую воду, а потом махнул на это дело рукой: после разговора с председателем окончательно понял, что кто-то вроде им просто необходим. И если, после замятни в конце войны, случилась нехватка настоящих властей, они найдут себе хотя бы такого. И тогда он твердо решил, что когда-нибудь потом, став одним из сильных мира сего, обязательно вернуться сюда, в это село. Потому что его нельзя было оставлять прежним, таким, каким оно было от веку и оставалось до сих пор. Кстати, так и не вернулся, но это замечание вовсе не в укор ему. А пока что он ушел, и, может быть, слишком поспешил как с выводами, так и с поступками.
— Ну и чем тебе, старый таракан, Колька не угодил? Вся округа на ем держалась! У-у, так бы и дала по тыкве твоей, по лысой!
— Ты что, совсем сбрендила, баба? Не твоего ума дело!
— Не моего? На, держи! — Настька сунула ему в руки, помятый, захватанный руками, но свежий номер "Брянской Правды" — Прочитай, што написано! Жулик твой уполномоченный! Тот еще артист!
— Колька, — председатель прикинул, что душного парня в селе нет уже третий месяц, но уточнил-таки, — штоль, стуканул?
— Будет тебе Панков со всяким говном пачкаться! Без него нашлись добрые люди, сообразили! Ты читай, читай!
Отчаянные бабы в этих местах водились всегда, тут никакие усилия властей не помогали. Куда хуже было то, что сумасбродная бабенка пришла не просто так. В хорошо рассчитанный момент, когда вечер кончился, а ночь еще не наступила. Чуть поодаль, в ста — ста пятидесяти шагах стояли трое, картузы надвинуты на глаза, светят самокрутками. Ушла Настасья, а следом, спустя самое короткое время, повернулись, пропав в наступающем сумраке, и они. Вот то, что, без спросу, сыскались какие-то сообразительные "добрые люди" — последнее дело. Может быть, самое последнее. По всему выходило, — не к добру это.
После этого, вроде бы, незначительного случая, все в его жизни как-то похилилось и пошло под уклон. Жена, и без того хворавшая неизвестно чем уже как бы ни целый год, умерла через месяц. Сам он сгинул только немного погодя, при не вполне понятных обстоятельствах угорел насмерть в бане, но, по причине того, что покойник, по общему свидетельству, после смерти жены беспробудно запил, настоящего следствия никто проводить не стал.
"... А еще мы, от голизны от этой, чуть ни на второй год деревья начали сажать. Причем, что интересно, больше всех не те, кто из лесных краев родом, а хохлы. Но и остальные тоже старались. Это кроме казенных лесополос. В одном нашем округе три хороших лесопитомника организовали. Шиловские "быстрые саженцы", помните? Большую государственную премию дали, да и за дело. Нет, я понимаю, что план, я понимаю, что хозяйственная надобность, но и народ со всей душой, главное, из-за голизны этой. По себе помню"
Покинув памятное совещание, поселенец Эшенбах был вынужден прислониться к стеночке, чтобы не упасть из-за приступа головокружения. Ноги подгибались, казалось, из всех пор на теле выступил противный, холодный пот: сама по себе речь, необходимая для ее произнесения сосредоточенность, а, главное, необходимость держаться достойно, с силой и уверенностью, выпили невеликий остаток сил. Он стоял, в общем бездумно, и в голове крутилась одна-единственная мысль: как он будет добираться до постели? И, в продолжение: сколько пройдет времени, прежде он сможет хотя бы попытаться? Додумать до конца ему не дали, а сомнения прервали со всей решительностью. Он уже в который раз удивился, хотя уже мог бы привыкнуть. Уверенная, не ведающая сомнений рука взяла его за плечо:
— Пошли, герман. Пошли, орел щипаный... Дойдешь, аль на закорки взять?
Эта женщина... Он с трудом поднял голову и, борясь с дурнотой, открыл глаза.
— Если ти опять хваталь меня, как мешок карьтошки, я, я...
— У, заладил! "Я" — да "я". Тебе до ветру-то по стеночке ходить, а ты к бирюкам этим подался болты болтать... Дойдешь, говорю?
Ее извиняло только то, что насчет "закорок" она говорила без всякой задней мысли, совершенно искренне: не может человек идти, так отнести надо. Чего тут непонятного? И он смирился, по крайней мере временно, кивнул с благодарностью, принимая помощь.
— Я дойдешь, йя... Данке...
Ему и впрямь стало чуть полегче, то ли от того, что все-таки перевел дух, то ли от исходящих от нее волн уверенности и несокрушимой силы. Кажется, в старые времена это называлось "животным магнетизмом".
Неделю тому назад он умирал. Потерял память и, мотая головой, нес лязгающую и шелестящую чепуху, лежа на персональном начальственном топчане в положенной ему по статусу персональной выгородке поселенческого барака. Собственно, никаких других статусных благ ему особо и не полагалось, а то, что было, стало знаком уважения и приверженности к орднунгу со стороны соплеменников. Таких же военнопленных поселенцев, изъявивших желание поднимать Целину, как он сам. Предложили выбор, пообещали кое-какие послабления и он, агроном и землевладелец в шестом поколении, согласился. Лучше делать то, что хорошо умеешь и доподлинно знаешь. Держали вольно, перекличка раз в неделю и за все время не случилось ни единой попытки побега. Потому что — НЕКУДА было бежать. Тот дом, та родина, что прежде, просто прекратили свое существование, кругом были либо русские, либо подконтрольные русским земли, либо союзные русским страны.
Особо голодать — не голодали, нечего говорить, но и полноценным здешний паек тоже назвать было нельзя. После зимы, после мытарств по лагерям и переселенческого состава, который был никак не слаще лагеря, снег с дождем в сильный ветер в поле, далеко от всякого жилья. Не удалось вовремя обогреться, и даже его выносливый, ко всему привычный организм старого солдата не выдержал. К вечеру его заколотило в потрясающем ознобе, появилась колющая боль в груди, а к утру начался бред. Дарья Степановна, помимо всего прочего, взялась стряпать на поселенцев, приходила рано-рано, — за три солдатских котелка собственной стряпни. Она не то, чтобы положила на Эшенбаха глаз, а — как-то с самого начала выделила его. Обратила внимание. А тут вдруг не вышел к столу. Да и, кроме того, сквозь сбитые из горбыля стенки было хорошо слышно, как он то стучит зубами, то несет чушь. Отодвинула дерюжную занавесь, потрогала ледяную руку и раскаленную, как уголь, голову, и отправилась домой. У нее имелось свое, законное место в бараке, но она все-таки с осени соорудила себе "балаган". Как положено бывалому солдату, Дарья Пыжова в совершенстве знала, как обустроить землянку, чтоб и не затопило, и можно было бы протопить. Тут, правда, скорее, имела место полуземлянка, поверх которой как раз и располагался тот самый балаган. Копала сама, а Маркушка помогал. Хоть и не бог весть, какая помощь, а все-таки. От старшей, Фиски, и того не было. Лучше даже не говорить. Горе одно. Да и, с другой стороны, нельзя гневить Господа: то, что она отыскала их, обоих, то, что они оба вообще остались живы, не сгинули, было форменным чудом, в которое и поверить-то невозможно. Видать, за все приходится платить, а за чудеса особо. По отдельному счету.
Дарья сгрузила котелки на стол, махнула отпрыскам, чтобы садились есть, а сама отправилась прочь со двора.
— Ма, ты куда?
— Германа имать.
С барачного двора она позаимствовала стандартную рудничную тачку, — бог весть, чью, — все равно собиралась вернуть, а что не спросившись, так ей все равно не отказывали. Так что какая разница?
Завалили волки оленя, окружили, рвут добычу, друг на друга сгоряча рычат, огрызаются. Оттирают друг друга от туши, волчьи законы налицо и во всей наглядности. Тут к ним, деловитой такой рысцой, — волчица, такая же летняя, тощая, линялая. Вымя под отвисшим брюхом болтается, как у козы. Подбегает, и, на них, — р-ры!!! Мол: жрете тут, — а у меня — дети!!! А они — ничего, никаких протестов, задом отодвинулись от теплой туши, глядят на нее, улыбаются*. А она на них с этого момента — ноль внимания, повернулась к ним хвостом и жрет. Пока не набила брюхо до отвала, ни один не подошел, хотя тот, что помоложе, шибко нервничал. Отошла, мотая набитым до отказа брюхом, — сей же миг продолжили там же, где закончили, прежде, чем она подошла и отключила функцию конкурентного пожирания добычи. С той же грызней и ненасытностью.
Вот и она так умела. Подошла, к примеру, прошлой осенью, и забрала железную армейскую печку, которых не хватало, и никто не возразил. Вы, мол, как хотите, а у меня — дети.
Взяла, — и никто даже рта не раскрыл, чтоб возразить. Этой печкой, можно сказать, и спаслись в первую холодную зиму. Топили, понятно, не дровами, но казахского угля, ставшего доступным благодаря Магистрали, было вдоволь: ссыпали гигантскими кучами, под навес, и никто не считал. Так себе уголек, зольный, но зато вволю, так что спасал. Спас.
*Волки действительно умеют. Некоторые собаки тоже.
А она, прикатив тачку прямо в барак переселенцев, застелила ее чистой рогожкой, на которую, в свою очередь, погрузила завернутого в тряпье герра Эшенбаха. Присутствовавшие при похищении караульные немцы, — из числа недужных или слегка покалеченных, — жестами и кивками показали, что — видели, что намерения ее — поняли, и все вполне одобряют. В то время поселенцы еще очень плохо освоили русский. Потом научились, почти все и на достаточно приличном уровне. Вот и пригодилось ей четвертое место на нарах, сколоченных плотниками с фермы, где она сама работала и дояркой, и скотником, и чуть ли ни зоотехником. Как чувствовала, ей-богу.
Прежде всего, — напоить, потом — раздеть, помыть, и укрыть хоть и ветхим, но чистым, стираным полотном. И, главное, поскорее привести фершалку.
На самом-то деле двадцатишестилетняя Марьяна была хоть и свежеиспеченным, но настоящим врачом, однако для Мамы Даши все равно проходила по категории "фершалок", потому что "дохтора" выглядят по-другому. А тут целая шапка темных волос мелкими кудряшками, упругими, как пружинки.
— Вы очень вовремя пришли, товарищ Пыжова. У больного крупозная пневмония. Но ничего, теперь у нас есть замечательное лекарство, наш лучший в мире советский совирид!
Комбинация совирида, армейской печки и обильного питья сделали свое дело, и примерно через сутки он пришел в себя, буквально плавая в поту, хмурясь по причине того, что не мог сообразить где он и вообще на каком свете? Правда, перед этим ночью чуть не помер, поскольку даже самым лучшим в мире совиридом надо уметь пользоваться, но не помер все-таки, так что и говорить об этом нечего. А еще через пару суток к нему пришли сотоварищи, потому что в нем возникла неотложная нужда. Такая, что помешать ему в исполнении того, что он считал долгом, могла только смерть, а он все-таки был жив и даже выздоравливал. Пользуясь тем, что Мамы Даши не было дома, поднялся, оделся, и пошел. Маркушка, понимая, что воспрепятствовать не может никак, все-таки выполнил свой долг до конца: выследил, куда убрел "герман", а потом донес о случившемся матери, на ферму.
Смирившись с неизбежным, Эшенбах прижился. Хотя, надо сказать, по выздоровлении он несколько отмяк сердцем и не больно-то старался принимать позу жестоковыйного гордеца. Уж больно неуместным это казалось в "балагане" Мамы Даши. Да и вообще замечено, что выздоравливающие после тяжелой болезни первое время относятся ко всему окружающему с первозданным интересом и прямо-таки щемящей нежностью. Для Маркушки (Марк Афанасиевич Пыжов, если полностью) он был "герман", как это было однажды установлено матерью, или "наш герман" при необходимости уточнить, какой именно немец подразумевается.
Для Фиски он был "фрицем". Дело даже не в какой-то особой ненависти к былым оккупантам, — она с ними во время войны не пересекалась, и не в подростковой ревности к тому, кого она считала кавалером своей матери. В ту пору плевать ей было на родительницу, мать не вызывала ничего, кроме раздражения, поскольку постоянно зудела что-то насчет порядка и помощи по хозяйству. Больше всего в ее попытках всячески подчеркнуть свое неприятие было чистого, беспримесного желания поступить непременно назло, делать именно то, что считают дурным и постыдным. Ощетинивалась, как еж и по-волчьи скалилась в ответ на любые попытки наладить хоть мало-мальски человеческие отношения. И тут ее особенно злило то, что Эшенбах как будто вовсе не реагирует ни на ее отношение, ни даже на ее выходки. В крайнем случае, — покачает головой, — и продолжает заниматься тем, чем занимался. Казалось, ее поведение только укрепило его решимость остаться при Маме Даше и ее семействе. Самой Дарье за поведение дочери было стыдно, но, откровенно говоря, в душе она смирилась с тем, что та вышла у нее пропащей. По опыту знала, что если парень смолоду пойдет по кривой дорожке, то, бывает, исправляется. Кто — сам, кто в армии, а некоторых даже на путь истинный возвращает своевременная отсидка. Если скурвилась девка, то остается терпеть, приняв волю Божию, потому что иначе только убить. Редко какие берутся за ум, да и то на самом деле остаются такими же, только хитрыми. Один раз, в отсутствие хозяйки, после ее очередной, не больно-то умной выходки, он, как обычно, развел руками, но Фиска заметила в его глазах какую-то снисходительную насмешку. До нее вдруг дошло, что он не воспринимает всерьез ни ее выходки, ни ее саму, и тогда она взбесилась.
О-о-о, а она все-таки отреагировала. В броне отыскалось слабое место, и теперь осталось только методично и не делая ошибок бить в одну точку. Он знал за собой это, особое умение найти в душе человека слабое место и растравить его, превратив в трещину, брешь, открытую зияющую рану. Получить доступ в голенькую душу, дабы произвести там необходимые изменения. Свойство, совершенно необходимое как для настоящего воспитателя, так и для настоящего палача, для психиатра и для следователя. Само по себе оно не хорошо и не плохо, характеристика зависит только от направленности, точки приложения и цели. С этой точки зрения переломить нрав человека испорченного, безусловно, есть высший пилотаж. Шедевр с точки зрения любого понимающего.
— Ну чего ты к нам прицепился, а? Не видишь, что ли, что не ко двору? Не видишь, что и без тебя тошно? Когда только уберешься отсюда!!!
Он опять развел руками.
— Когда об этом попросит твой мать, — его русский за последние месяц-два значительно усовершенствовался, — и не раньше. Видишь ли, на мне перед ней есть долг, который платить всю свою жизнь... а она пока ничего не говорила, чтобы я уходилль...
— Без тебя обойдемся!!!
Он, прикрыв глаза, покрутил головой.
— Нетт!!! Об этом тоже решать только твоя матушка, потому что именно она кормит и поит тфой брат и тебя тоже. А ты ничего решать не можешь, потому что никак ей не помогать. Человек может ничего не делать и при этом есть из-за гуманизм или из-за религий, потому что так хотелль Христос из-за своей доброты... Больной, глюпый, маленький, или который сильно устал, — все могут кушать и не работалль. Но никто из них не можетт ничего решать. За них решает тот, кто все за них делает. Так устроен мир, и по-другому не будет никогда.
