Слишком много привидений

— Лишний раз убеждаюсь, — с кривой улыбкой сказал он в сторону, — что парализованные мыслят гораздо чётче, и видят проблемы глубже, чем нормальные здоровые люди. Понятно — мозг не обременен мирскими заботами...

Он стрельнул в меня виноватым взглядом и снова отвёл глаза в сторону. Вымученная улыбка сползла с лица, оно окаменело.

— Двенадцать лет, — глухо ответил он на мой вопрос.

"Двенадцать лет..." — эхом откликнулось в моём сознании. Господи, целых двенадцать лет! Боже, но я каким образом очутился в их компании?! И зачем, господи, в чём я провинился?!.. Не верил я в бога, но в моём положении не к кому было обратиться. Кто услышит парализованного калеку, кто его поймёт, кто посочувствует?

Артамонов что-то говорил, частя словами, оправдывался, доказывал свою правоту, но я его почти не слышал и практически не видел. Комнату заволокло туманом, стены растворились в мерцающем мареве, открыв взору зияющую беспредельную пустоту. "Боже, — спрашивал я в эту пустоту того, кого нет, — как мне теперь жить?" Но заранее знал, что ответа не будет.

Артамонов понял моё состояние, положил лист бумаги на пюпитр и тихонько вышел из комнаты, аккуратно прикрыв дверь.

Медленно, очень медленно, я опустил взгляд на лежащий передо мной лист. Корявые буквы расплывались, и я больше по памяти, чем зрением, прочитал свой вопрос:

КАК ДАВНО ВЫ РАБОТАЕТЕ НА ИНОПЛАНЕТЯН?

Глава двадцатая

Ночь расставила акценты в оправдательной речи Артамонова. В одиннадцать часов мне ввели снотворное, и во сне сознание воспроизвело монолог нейрохирурга с магнитофонной точностью. Говорил Артамонов с горечью, но без тени покаяния в голосе.

— Я прекрасно понимаю, о чём вы думаете, — говорил он. — Только давайте не путать работу на иностранную разведку с моей деятельностью. Не нужны пришельцам наши секреты — их цивилизация на порядок выше земной. И ни о какой экспансии они не помышляют. Скорее, речь идёт о нашей защите, причём в большей степени от нас самих. Что касается моей вербовки... Подумайте сами, кто кого предаёт, когда учёные вынуждены эмигрировать за рубеж, — они свою страну, или государство отечественную интеллектуальную элиту? Впрочем, это всё частности, дело не только в нашей стране. На протяжении всей истории человечества людей с такими способностями, как у вас, распинали на крестах, сжигали на кострах, четвертовали, линчевали... Жанну д'Арк за её паранормальные способности сожгли на костре; Калиостро умер в заточении; Нострадамус всю жизнь провёл в лишениях... Судьба выдающихся учёных, мыслителей, писателей, музыкантов, художников ничуть не лучше. Архимед погиб от меча наёмника; Сократа заставили выпить цикуту; Улугбека убил родной сын, чтобы завладеть троном; покрыта тайной кончина Шекспира; Моцарт, Ван Гог умерли в нищете... Скорбный список можно продолжать до бесконечности. И что вы можете на это возразить? — Артамонов посмотрел на меня и запнулся. — Извините, забылся. Вам, вижу, сейчас не до дискуссий. Пойду, распоряжусь, чтобы вам дали снотворное. Отдыхайте.

Когда утром меня разбудила медсестра, и начались утомительные процедуры, я попытался проанализировать монолог Артамонова, но ничего путного не получилось. Слишком обрывочная информация, чтобы иметь представление, какую миссию проводят на Земле пришельцы и каким таким образом они собираются спасать нас от нас же самих. Если то, как они обходятся со мной, и есть акция спасения, тогда их "человеколюбию" воистину нет границ. Ни заточение на базе ФСБ, ни перемещение в какой-нибудь межзвёздный паноптикум меня не прельщало. Чем это лучше сожжения на костре?

Медсестра заканчивала процедуры, когда дверь отворилась и комнату вместо ожидаемого массажиста вошли Артамонов и Серебро.

— Доброе утро, — поздоровался нейрохирург и направился к диагностической аппаратуре.

Серебро никак не приветствовал меня, подошёл к койке, остановился у изголовья и мрачно вперился в моё лицо сквозь зеркальные стёкла очков.

— Ознакомились со своим делом? — поинтересовался он.

Я мигнул.

— Вот и хорошо. Я в курсе вашего вечернего разговора с Василием Андреевичем. Карты раскрыты, и, хотите вы, или не хотите, мы будем с вами работать. Приступайте, — кивнул Серебро Артамонову, отошёл в сторону и сел на стул.

Кусочками пластыря Артамонов начал приклеивать к моему телу датчики. Тягостное молчание, повисшее в комнате, наводило на мысль, что сегодня будет не так, как всегда. Впечатление необычности обследования усиливалось надвигающейся грозой: за окном быстро темнело, раскаты грома накатывались со стремительностью стучащего на стыках экспресса. Блеснула молния, порыв ветра рванул лёгкую штору, вскинув её под потолок.

Медсестра подошла к окну, захлопнула форточку, щёлкнула шпингалетом. Шум грозы стал глуше, и я ощутил странный толчок в мозг — этакое мгновенное болезненное сотрясение, будто хлопок форточки ударом скальпеля отсёк невидимую пуповину, связывающую меня с внешним миром. Стало душно и тоскливо, опять накатилось тревожное чувство клаустрофобии.

— Да, — сказал из-за моей головы Артамонов. — Зафиксировано.

— Хорошо, — кивнул Серебро. — Вы готовы?

— Да, — повторился Артамонов.

— Приглашайте реципиента, — сказал Серебро медсестре.

Медсестра вышла и через минуту вернулась в сопровождении рослого парня в джинсах, кроссовках, голого по пояс. Рельефную мускулатуру парня покрывала цветная татуировка змеи, обвившейся вокруг торса и рук.

"Художник Александр Куцейко", — узнал я его по фотографиям из своего личного дела.

Куцейко остановился у дверей, осмотрелся. Задержавшись взглядом на моём теле, опутанном проводами, он всмотрелся в лицо и тоже узнал меня.

— Роман! — обрадовано воскликнул он и шагнул к койке. — Привет! Вот уж не ожидал...

Куцейко наткнулся на преградившую дорогу медсестру, и мне показалось, что наткнулся он не на худенькую женщину, а на бетонную стену. Куцейко пошатнулся от столкновения, медсестра же не сдвинулась ни на йоту, противореча трём законам Ньютона.

— Назад! — гаркнул Серебро, не поднимаясь со стула, и стремительно сунул руку в карман брюк.

— Да я только... — растерялся Куцейко. — С Романом поздороваться...

Он сделал попытку обойти медсестру, но она вдруг молниеносным движением схватила его за запястье, крутанула руку и заломила её за спину с такой силой, что послышался треск сухожилий.

— Ап... — непроизвольно выдохнул Куцейко, согнувшись в три погибели.

— В угол его, на стул, — распорядился Серебро.

Медсестра сопроводила Куцейко в дальний угол, усадила на стул и только здесь отпустила. Проделала она это с необычайной лёгкостью и выражением полного бесстрастия на лице. Отнюдь не случайно с первых минут знакомства я сравнил её с манекеном.

— Зачем же так... — выпрямляясь на стуле, пробормотал Куцейко, болезненно морщась и разминая плечо. Он с удивлением и недоверием окинул взглядом фигуру застывшей рядом женщины.

— Сидеть, и без разрешения не вставать!

— Ладно, — пожал плечами Куцейко и снова поморщился от боли в хрустнувшем плече.

— А теперь, Саша, — внезапно сменив командный тон на благожелательный, сказал Серебро, — попытайтесь оживить свою змею.

— Николай Иванович, — удивился Куцейко, — вы же знаете, что она мне не подчиняется, оживает сама по себе. Я на неё никакого влияния не оказываю. Наоборот.

— А вы всё же попытайтесь.

Куцейко недоумённо скривил губы, поднял ладони, посмотрел на них. И застыл.

Мне показалось, что мышцы на неподвижном теле Куцейко заиграли, забугрились, и только мгновение спустя я понял, что присутствую при фантастическом зрелище оживания татуировки. Громадная змея, неторопливо распуская свои кольца, сползала с плеч художника. Плоская, сердцевидная голова чуть покачивалась из стороны в сторону, через равные промежутки времени выстреливая из пасти трепещущий раздвоенный язык, немигающие маленькие глазки завораживали. В этот момент Куцейко напоминал статую божка неизвестной религии, насылающего на мир мистического гада. Я покосился на Артамонова и увидел, что он замер в гипнотическом трансе, со стеклянными глазами и приоткрытым ртом. По лицу медсестры трудно было угадать, попала ли она под гипнотическое воздействие или нет, но она тоже не шевелилась. Зато на Серебро гипноз не действовал, и по напряжённой позе, по нервно подрагивающему колену было понятно, что он в любой момент готов выдернуть руку из кармана и выстрелить.

Странно, но страшно не было, хотя змея, сползая с тела Куцейко, двигалась именно ко мне. Отстранённо подумалось, что вся эта сцена весьма напоминает охоту киплинговского Каа на бандерлогов.

Змея преодолела половину расстояния, приостановилась, и начала свивать на полу кольца, готовясь к прыжку. Но осуществить его не успела.

— Стоп! — гаркнул Серебро и выдернул руку из кармана. — Сюда смотри!

Нет, не пистолет он сжимал в кулаке — в протянутой руке блестела золотая монета.

Змея отвела взгляд от моего лица и медленно повернула голову к Николаю Ивановичу. За окном ослепительно блеснула близкая молния, пушечным выстрелом, сотрясая стены, ударил гром. На мгновение ослепший, я не понял, что случилось, а когда зрение адаптировалось, увидел, что змея движется вспять, наматываясь на тело Куцейко. И вроде бы ничего не произошло: никто из присутствующих не сдвинулся с места — однако язычок из пасти змеи перестал, трепыхаясь, выпрыгивать, а в неподвижных глазах редкими вспышками блистало отражение золотой монеты.

Серебро опустил руку и спрятал монету в карман. Змея вернулась на своё место, сжала кольца вокруг тела художника и вновь обратилась в татуировку. Куцейко глубоко вздохнул, распрямился на стуле. Сбоку послышался лязг зубов и шумный выдох — Артамонов тоже вышел из гипнотического транса и захлопнул рот. И только медсестра продолжала неподвижно стоять рядом с Куцейко. Ну что возьмёшь с манекена?

— Что случилось? — встревожено спросил Куцейко. — Что вы сделали с моей змеёй?

— Ничего страшного не произошло, — ответил Серебро. — Всё нормально.

— Неправда. Я чувствую, она чем-то недовольна.

— Да, недовольна. Я ей запретил сделать то, что она хотела.

Куцейко на мгновение задумался, словно прислушиваясь к чему-то внутри себя.

— Почему? — спросил он. — Почему вы ей запретили?

— Потому, — раздражённо повысил голос Серебро, — что здесь командую я, а не твоя змея. Понятно?

— Да. — Куцейко встал со стула. — А можно... — Он покосился на медсестру. — Можно мне с Романом поговорить?

— Нет, — отказал Серебро. — Он парализован и разговаривать не может.

— Ну... подойти хотя бы... Поздороваться...

— Нет! — сказал, как отрубил, Серебро. — Не сейчас. Как-нибудь в другой раз. — Тон Николая Ивановича неожиданно смягчился. — Идите, Саша, вы свободны. Но попрошу в ближайшие три-четыре дня территорию базы не покидать.

— Как скажете...

Дверь за Куцейко закрылась, и Серебро повернул голову к медсестре.

— Глаз с него не спускать! — приказал он. — Все попытки покинуть территорию базы пресекать любыми средствами. Любыми!

Даже не кивнув в знак понимания, медсестра молча вышла. Умела ли она вообще говорить? Ни одного слова я от неё не слышал.

Серебро встал с кресла, совсем по-человечески потянулся, распрямляя спину, на губах заиграла улыбка.

— Ну и как? — торжествующе спросил он Артамонова. — Вы всё видели?

— Ничего я не видел, — пробурчал нейрохирург, аккуратно отлепляя с моего тела датчики.

— Ах, да... — спохватился Серебро. — Понятно... Сейчас мы пройдём в операторскую, плёночку прокрутим, вместе посмотрим. — Он наконец повернул лицо ко мне. — Вот так, Роман Анатольевич! Кое-что мы о вас уже знаем. Василий Андреевич уверяет, что скоро ваша память восстановится. Как вы считаете, вернутся ли при этом ваши способности?

— М-м-м... — промычал я.

В моём предельно кратком речевом лексиконе "да — нет" неопределённый ответ отсутствовал, но Серебро меня понял.

— Вот и я не знаю, — сказал он. — Зато, надеюсь, узнал, как вас в случае возвращения способностей держать в узде. Держать так, чтобы взбрыкивать не вздумали. Вы уже закончили? — обратился он к Артамонову.

— Да.

— Тогда идёмте смотреть "кино".

Возле двери Серебро повернулся и сказал:

— Отдыхайте, Роман Анатольевич, набирайтесь сил. Нам с вами до-олго работать вместе. И, надеюсь, плодотворно.

Тон у него был благожелательный, добрый, но я прекрасно помнил, как несколько минут назад он почти тем же тоном отправил за двери Куцейко, и что потом последовало.

Артамонов тоже обернулся у двери, но ничего не сказал. Однако мне почудилось, что в его глазах плеснулось то ли сострадание, то ли жалость.

Дверь закрылась, и сразу же в комнате начало светлеть. Я посмотрел в окно. Тучи рассеивались; гроза, так и не разразившись дождём, прокатилась мимо.

После обеда совсем распогодилось. Выглянуло солнце, и я решил прогуляться. Кто его знает, может, через час опять начнётся гроза — последние два дня я из-за дождя носа высунуть на свежий воздух не мог. Прав был Артамонов — взбесилась погода в Алычёвске.

Из утреннего обследования я ничего не понял, но отнёсся к этому философски. Будь, что будет. Восстановится память, тогда и попытаюсь проанализировать ситуацию, а сейчас нечего попусту голову ломать. Пусть она у Серебро и ему подобных болит.

С грехом пополам облачившись в халат, я загрузил своё тело в инвалидную коляску и, выехав из комнаты, покатился по громадному коридору. Двери по обе стороны коридора как всегда были закрыты. Меня никогда не интересовало, что и кто за ними находится, но тут я заметил, что одна из дверей по левую сторону приоткрыта, и в щель просачивается полоска света.

Я подкатил поближе и остановился. Из-за двери доносились голоса.

— Эти лошади у меня уже в печёнках сидят, — узнал я голос белокурого массажиста. — Каурые, саврасые, гнедые... В глазах рябит.

— Учи, Андрюша, учи, — насмешливо ответил ему голос Махмуда. — Глядишь, на конезавод осеменителем устроишься.

— Да пошёл ты... — незлобиво сказал Андрей. — Я ещё понимаю, когда два месяца назад Серебро заставил нас собирать информацию о местном ипподроме. Тогда очень удачно получилось. Но сейчас-то зачем? Кстати, мне до сих пор не ясно, как Серебро догадался, что Челышев появится на ипподроме? По нашим данным он никогда не интересовался лошадьми.

— Дурак ты, Андрей, — сказал Махмуд. — Тут уж, прости, и коню ясно, что человек, обладающий предвидением, рано или поздно появится либо на скачках, либо в казино. Пока мы с тобой караулили фигуранта на ипподроме, Артём со Стасом дежурили в казино... О! У меня по интернету появилась информация о дерби в Австралии. Распечатывать?

— Давай... — с безнадёжностью в голосе сказал Андрей.

Услышав писк заработавшего принтера, я затрясся от возбуждения. Только такой же программист, как я, отлучённый на несколько месяцев от компьютера, может понять это чувство. Музыкой высших сфер звучало стрекотание и повизгивание неотрегулированного принтера. Я подкатил к двери вплотную, постучался и распахнул её.