— Да скучно с рындами, — помялся Мишка, — в бою николи не бывали. Всех разговоров, что о чести дедовской, да о милостях царских за службу. А за что им милости, если никто из них в деле не был, да саблю в бою не вынимал?

— Вон ты как, — улыбнулся я, — ну, вольному воля, а спасенному рай. За Корнилия не скажу, но его сотня к государеву полку приписана, а командует им Вельяминов. Сегодня отдыхайте с Федором, а завтра явишься к полковому командиру, он и решит.

— Как же так, — изумился Романов, — ты же царь?

— Я царь, а порядок для всех один! Понял ли? Ну, ступайте теперь.

На следующее утро, я послал в Смоленск предложение о сдаче. Не могу сказать, что подвигло меня написать его именно так, но текст написанный латынью, гласил: — "Я у Смоленска. Три дня сроку на размышление. Сдадите город — воля. Первый выстрел — неволя. Штурм — смерть! Иоганн."* Не дожидаясь ответа, посоха была послана на рытье траншей. Начинаясь почти у самого лагеря, они зигзагом шли в сторону крепостных стен, постепенно углубляясь. Вынутый из земли грунт тут же насыпали в мешки и корзины и делали из них укрытия от вражеских пуль и ядер, под прикрытием которых продолжали работу. В опасении вылазок, работных людей на каждом участке прикрывало не менее роты пехоты и сотни казаков. Предосторожности оказались не напрасными, осажденные в первую же ночь попытались захватить и засыпать одну из траншей, но попались в засаду. Неудачная вылазка стоила им двух десятков убитых и полудюжины пленных, заставив быть осторожнее. К концу второго дня работы продвинулись достаточно далеко, и можно было приступать к устройству батарей. Всего их предполагалось три. Первая недалеко от Никольских ворот, вторая у Грановитой башни, а третья у пролома устроенного поляками при штурме, со стороны Восточного оврага. Обрушенные прясла между тремя безымянными башнями, наскоро заделанные бревнами и засыпанные землей, представляли собой очень удачное место для штурма. Воеводы, поняв, что приступа не избежать, предлагали устроить проломные батареи только здесь, но я с ними не согласился.

— Штурмовать будем с трех сторон одновременно, — заявил я им, — с тем, чтобы супостат не знал где главный удар и не перебросил туда подмоги.

— А где главный-то будет? — озадаченно спросил меня Троекуров.

— А везде, — улыбнулся я, — в большой пролом на восточной стороне пойдут "людоеды", так я про себя окрестил наемников, сдавшихся мне в кремле. На людях, я конечно так не говорил, называя полк немецко-венгерским. В ворота пошлем стрельцов, а на Шеинов вал у угловой башни пусть казаки штурмуют.

— А как же свеи? — осторожно поинтересовался Черкасский, называвший свеями мекленбуржцев.

-Они да дворяне московские в резерве будут, где штурм удастся туда и пойдут.

— Поспеют ли? — покачал головой князь.

— Поспеют, куда денутся. Что слышно от поляков, на письмо отвечали?

— Нет, государь, молчат проклятые.

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

*Почти дословный ультиматум Суворова к гарнизону Измаила.

На третий день работ началось устройство осадных батарей. БедолагаВан Дейк разрывался на три части пытаясь успеть всюду, чтобы контролировать ход работ. Работники на каждом участке разделились на две команды. Пока большая тащила по дну траншеи к месту установки огромные затинные пищали и мортиры, другая строила для них импровизированные укрытия из щитов гуляй-города подкрепленных мешками с землей. В получившихся укреплениях займут свое место пушкари, а также стража достаточная для обороны на случай вылазки польского гарнизона.

Быстрота работ произвела на осажденных известное впечатление, после чего они рассудили за благо послать парламентеров. Едва они вышли из ворот их окружили и под охраной доставили в лагерь. Причем, толи по разгильдяйству, толи еще по какому умыслу, вели их как раз по одной из траншей. С одной стороны, ляхи прониклись масштабом работ, а с другой кто-то за это ответит! Лично я бы ограничился вопросом к посланникам: имеют ли они полномочия для капитуляции? Если нет, то нечего их и в лагерь тащить. Но что сделано — то сделано. Пришлось соответствующим образом одеваться, садится на походный трон и с почетом принимать парламентеров в окружении бояр, воевод и прочих начальных людей.

Свита моя заслуживает отдельного описания. Строго говоря, в ней не то что бояр, но и окольничих почти нет. Все кто имеют такие чины, остались в Москве. В Думе заседают, приказами руководят, за собором приглядывают. Те, что пошли в поход полковыми воеводами и прочими начальными людьми, имеют чины не выше стольника. Но я частенько называю их боярами. Мне не трудно, а люди воспринимают это как некий аванс и стараются. Ну, по крайней мере, некоторые из них. Итак, первый воевода князь Черкасский Дмитрий Мамстрюкович. Был одним из претендентов на царский престол, но взял самоотвод. Что характерно в мою пользу. Черкасские знатны, богаты, и в родстве с прежней династией. Сам князь Дмитрий отличился в первом ополчении и после похода совершенно точно станет боярином. Если, конечно, ничего не случится. Второй воевода, князь Иван Троекуров. Честно говоря, он для меня темная лошадка. Ничего о нем хорошего сказать не могу, хотя плохого тоже не знаю. На соборе стоял за Романовых, что, впрочем, неудивительно. Первым браком он был женат на сестре Филарета и, соответственно, приходится дядей Михаилу Романову. Вообще-то вторым воеводой должен был стать более опытный воевода князь Михаил Бутурлин. Однако в последний момент он захворал, и всплыла кандидатура Троекурова. Я возражать не стал. Воевода в полке правой руки князь Иван Куракин, был прежде сторонником Шуйского, потом королевича Владислава, потом Сигизмунда, за что получил репутацию изменника. На соборе одним из первых поддержал мое избрание. Честно говоря, такая "многовекторность" мне не по вкусу, но... он терпеть не может сторонников Романовых, и в его послужном списке есть победа над самим Лисовским. Воевода в полке левой руки, единственный в нашем войске окольничий, князь Даниил Мезецкий. Очень интересный человек. Чин свой выслужил при царе Василии Шуйском. Успешно воевал с Болотниковым, был одним из воевод в несчастной Клушинской битве. Вместе с Филаретом и князем Голицыным участвовал в посольстве к королю Сигизмунду. Когда послов арестовали, единственный согласился сотрудничать с поляками и был направлен к семибоярщине с посланием от короля. По дороге бежал и примкнул к ополчению. Есть надежда, что не предаст, поскольку Сигизмунд его вряд ли простит.

Парламентеров было трое. Два пышно одетых шляхтича и католический священник, в котором я с удивлением признал своего старого знакомого Калиновского. Подойдя, в сопровождении стражи к трону, они приличным образом поклонились и самый старший из них начал речь.

— Ваше Королевское Высочество, я хорунжий Николай Свенторжецкий, это пан Михал Неверовский и святой отец Войцех Калиновский. Мы присланы к вам от его милости Смоленского воеводы Глебовича, чтобы узнать, чем вызвана немилость к нам от столь прославленного полководца, как Великий герцог Мекленбурга с коим у Речи Посполитой нет никакой вражды.

— Пан Свенторжецкий, — отвечал я ему, как можно более любезно, — я понимаю, что Смоленск находится на отшибе и вести сюда не быстро доходят, но на Земском соборе в Москве меня избрали русским царем и потому обращаться ко мне следует "Ваше Царское Величество".

— Да будет известно, Вашему Королевскому Высочеству, — вступил в разговор Калиновский, — что единственными законным царем в Московии является королевич Владислав!

— Святой отец, я не собираюсь вступать с вами в дискуссию о чье избрание более правомочно, Земского собора или Боярской думы. Напомню лишь, что избрание королевича обуславливалось рядом условий. Как то: прибытие в Москву, принятие православия и прочие пункты. Ваш королевич не выполнил ни одного, стало быть, он в Москве никто и звать никак! Кстати, если вы припомните историю своего государства, то, не так ли поступили поляки, когда выбранный ими в короли Генрих Анжуйский бежал, бросив свой трон и присягнувшую ему страну? Вы тогда выбрали Иштвана Семиградского из славного рода Батори, а русские в такой же ситуации остановили свой выбор на мне. Посему давайте оставим этот бесплодный разговор и перейдем к делу, по которому вы меня потревожили. Что вам угодно, господа?

— Прошу ясновельможного пана герцога не гневаться, но не изволит ли он дать нам немного времени на раздумье? — спросил Свенторжецкий, оттеснив ксендза, — право, принять такое решение за три дня совсем не просто.

— Сожалею, господа, но у моего Царского Величества только одно слово, и я его уже сказал. Так что времени у вас только до вечера, завтра с утра заговорят пушки, а как только стены рухнут, я войду в город.

— Пан герцог, — вышел вперед молчавший до сих пор Неверовский, — знайте, что мы не капитулируем никогда, и будем сражаться до последней крайности! Победоносное войско короля Сигизмунда осаждало Смоленск два года, так неужели вы думаете, что ваше жалкое воинство из черных крестьян, разбойников-казаков и давно забывшего о чести шляхетства справится с этим лучше?

— Любезный пан Неверовский, это жалкое воинство о коем вы говорите с таким неподражаемым пренебрежением, уже разгромило вашу хваленую армию под командованием самого гетмана Ходкевича в битве под Москвой. К тому же вы забыли о войсках любезно присланных мне моим братом королем Густавом Адольфом. Поэтому, если вам нечего мне больше сказать, ступайте с богом.

— Я смотрю, шведы забыли о Клушине?

— А вы о Дерпте! Ступайте господа, вы и так отняли у меня много времени.

Едва поляки, откланявшись, вышли, воеводы обступили мой трон. Пихая один другого, они явно хотели что-то сказать, но не решались. Наконец, Куракин вышел вперед, и поклонившись заговорил:

— Что же ты прогнал их, государь! Подумали бы ляхи недельку, может, и сговорились бы еще. А так, сколько погибнет душ христианских? Грех-то какой!

— Греха бояться детей не родить, однако родим! — Прервал я его излияния, — где ты такое видел, чтобы ляхи так просто сдавались? Время они хотят потянуть.

— Как где видел, в Москве! Сдались ляхи-то.

— А сколь перед тем осады было?

— А сколь потерь было, если бы на приступ пошли?

— А что в битве с Ходкевичем меньше потеряли?

— Так, то в битве!

— А ты думаешь Сапега или Гонсевский не придут на помощь Смоленску, если он держаться будет?

— Так то, когда еще будет, — пискнул кто-то из заднего ряда, — может ляхи до той поры уже и сдадутся!

— Может, — не стал я перечить, — но быстрее, что до той поры мы сами обессилим. Или вам неведомо, что при долгих осадах народа от болезней мрет никак не меньше, чем в сражениях гибнет?

— На то божья воля! — возразил тот же голос.

— Не богохульствуй! Нет в том ничего богоугодного, чтобы ратники от поноса погибали.

— А если не возьмем крепость приступом?

— Возьмем. Ляхов мало, если пушками стены в трех местах обрушим, да дружно пойдем на приступ, то им людей нипочем не хватит отбиться.

Воеводы задумались, а я про себя перевел дух. Кажется убедил, можно, конечно, просто приказать, но выполнять в этом случае будут соответственно. Мне же нужно, чтобы все от первых воевод, до последнего ратника понимали что делают. Тогда и в бой пойдут с охотой, и в дальнейшем будут верить.

— Государь, ты как хочешь, а надо к ляхам послать гонца, дескать, дадим подумать недельку! — вывел меня из благостных мыслей чей-то голос.

— Кто сказал?

— Я, — вышел вперед князь Иван Троекуров.

— Это ты почему так решил?

— Молод ты еще государь, да ратей больших не видал. Оттого и советуешь нам негодное...

— Взять!

— Что?!!!

— Взять его, — велел я, не повышая голоса, пристально глядя на оторопевших воевод, — послушайте меня, любезные! Вам тут никто ничего не советует, ибо я ваш царь, и вы мне все на верность крест целовали. Как сказано, было на Соборе: — "Един бог на небе и един царь на земле"! Я обещал, что править буду в согласии с "советом всея земли" и совет сей постановил, что надобно на Смоленск идти, с тем, дабы вернуть его царству нашему. Так что ты, князь Иван, не мне сейчас перечишь, а всей земле русской! Посему велю имать тебя под стражу, и отправить в Москву на суд. Взять — я сказал!

Глядя на стоящих столбами рынд, державшийся до сих пор в стороне фон Гершов, отрывисто скомандовал драгунам и те через минуту уже тащили упирающегося Троекурова прочь. Потрясенные до глубины души бояре и воеводы только хлопали глазами, не решаясь перечить.

— На сегодня все! — заявил я, вставая с кресла, — завтра делаем все, как ранее решили.

Присутствующие, отвесив поклоны, расходились в молчании. Остались только Черкасский, Вельяминов и фон Гершов, да где-то рядом маячил Михальский со своими абреками.

— Что молчите, — обвел я глазами присутствующих, — дурит царь? Лучших людей в железа велит сажать?

— Ну, в железа, положим, ты его, государь, сажать не велел, — заговорил Дмитрий Мамстрюкович, — в том чтобы опалу наложить, да на суд отправить — умаления чести нет. Оно, конечно, зарвался Ванька. Где это видано, чтобы с царем эдак разговаривать.

— Да давно пора! — Не выдержал Никита Вельяминов, — мягок ты государь больно. Вот бояре хвост и поднимают. То перечат, то паче того указы царские не выполняют!

— Ты про что это, кравчий?— Напряженно спросил Черкасский.

— Знаешь, поди, про что!

— Государь, — развернулся князь ко мне, — если ты про Казарина, то нельзя было иначе. Дума приговорила Пушкина воеводой поставить, так я и упросил сотника шума не поднимать, чтобы смуты не было. Потому как Казарин роду низкого и если его ставить, то надобно Пушкину место искать, да так чтобы выше, а то будет кляузы писать, да челобитья, и мы бы вместо похода сейчас бы ябеды его разбирали!

— Дмитрий Мамстрюкович, — отвечал ему я, — то, что ты без шума и умаления чести государевой все сделал, я оценил и потому никакой опалы на тебя покуда не положил. Однако знай, если Пушкин в Вязьме в чем оплошает, то спрошу я с тебя. А на будущее знай, я не все вины припоминаю, но ничего не забываю!

— — — — — — — — — — — — — — —

После того как царь велел Федору возвращаться в сотню Михальского, Панин думал что они опять первым делом отправятся куда-нибудь в поиск. Однако Корнилий, против обыкновения, сидел безвылазно в лагере. Причем не менее половины его отряда постоянно находилась рядом с царским шатром. Впрочем, обязанность вести разведку с них никто не снимал и Федька, вместе с напросившимся-таки к ним Мишкой, частенько кружили вокруг крепости, высматривая расположение пушек и караулов.

Вернувшись из одного такого похода, Мишка зазвал приятеля к себе в шатер на ужин, дескать, у меня и корма лучше и вдвоем нескучно. Панин, не раздумывая, согласился и отправился вечерять к Романову, чему его верный Лукьян был только рад.