Зверь Лютый. Книга 18. Урбанизатор

"Бездорожье" — тормозит, утомляет и отвлекает. Я об этом уже в самом начале... Когда человек не знает на что смотреть — он старается внимательно смотреть на всё. Ожидает пакости со всех направлений, от каждого объекта или субъекта. Это — изнурительно. Я в "Святой Руси" очень жёстко попал в такую ситуацию сразу после "вляпа".

Отличие нынешнего положения в том, что "непонятки" не на "расстоянии вытянутой руки": как "это" — одеть, можно ли "это" — есть, нужно ли "этому" — поклониться.

Здесь "это" — чуть дальше. Что нужно построить в ближайшую неделю? Куда потом перевести плотников, а куда — кирпичников? Из этого человека получится сигнальщик? Или лучше — гончар? Зерно в этой яме сухое — пусть лежит, а вот из другой — успеем съесть. Или — не успеем и надо сушить?

Обширная неопределённость — приводит к изнурению "думалки". Утомление — к уменьшению глубины и количества просчитываемых вариантов. Появляется стремление сбросить тяжесть решения на других. Что я, сдуру, и сделал в беседе с "лосями".

Я дал им право выбора. И, тем самым, принял на себя обязанность поддержать его.

И когда в ответ прозвучало:

— Клянутся быть тебе верными рабами, служить верой и правдой, даже и живота своего не щадя, и из воли твоей никогда не выйти. Отдают себя в руки твои, душой и телом.

Я уже не мог сказать:

— Ой, ребята, я пошутил! Валите-ка вы отсюда быстренько.

Потому что — меня не поняли бы уже мои люди. "За базар — отвечаю". Дал им выбирать — а сам в кусты?

Да мне глубоко плевать! На кто что про меня подумает! Абсолютно на всех!

Мда... кроме моих людей.

И дело не только в том, что я живу в том, что они мне построили, ем, что они мне сварили, что я и жив, только благодаря им... А в том, что в них — частицы моей души, меня самого.

"Себя я люблю больше своей жизни".

Так я принял мари из рода лося.

Дальше "пошёл храповик". С "зацепом" как у плащеносной акулы — 28 рядов зубов на каждой челюсти.

Прежде всего, мой имидж в сознании местных чуть изменился. Взамен непонятной, смертельной опасности, абсолютного разрушителя и истребителя, "психа русского", "чумы двуногой" — появился оттенок вменяемости, договороспособности. С чумой договориться можно? А вот со "Зверем Лютым"...

Вместо "Страшный и Ужасный" — "Ужасный, но Разумный". Это уже оставляет место для надежды на взаимопонимание и взаимную выгоду.

Связываться с таким — крайнее средство, последнее дело. Но, выбирая из голодной смерти и "Зверя Лютого"... — есть из чего выбирать.

Ещё важнее, что укрепилось представление моих людей обо мне. И — о самих себе.

"Воевода Всеволжский — всех убогих принимает".

Да! Это правда! Я об этом говорил всем и каждому, каждый день, начиная с Янина! И мои люди уверовали в это. В то, что они, вместе со мной делают доброе, полезное, благое дело.

Не — кусок хлеба зарабатывают, не — "лягушонка плешивого" терпят — строят форпост царства божьего в краях диких. Не все, не такими словами, не в каждую минуту, но... Хоть на мгновение, засыпая в своих зимницах после очередного трудового дня, вдруг в голове мелькнёт:

— А не худо мы нынче... уелбантурили. Богородице на радость.

"Воевода — святой человек — всякому страждущему даёт корм и кров. И мы ему в том — верные помощники".

Кто святой?! Я?!!!

Да! Даю — всякому! Но...

Я-то предполагал — сперва Пердуновские, потом — муромские, рязанские, владимирские... Потихоньку, одинокие здоровые мужчины... А кто ещё попрётся за тридевять земель "лучшей доли" искать?! Обычный перекос демографии эмигрантов-переселенцев — в разы! Мужчин поколениями много больше! Я же об этом думал, даже какие-то меры предпринимал, чтобы этот перекос как-то смягчить...

"Куда сбываются мечты?".

* * *

Только я от похода отмылся, отогрелся, в себя пришёл. Сижу у Звяги, одну хрень интересную изобретаем... Вы себе угловатые шпангоуты представляете? А с рогами?

Тут кричат:

— Господин Воевода! К тебе посла притащили! Не желаешь глянуть? Или его сразу...?

Посол: тощий, грязный, замёрзший молодой парень. Где-то я его видел?

Падает на колени, вскидывает руки над головой и чего-то лепечет. Я вижу, что у него сползают рукава. А на запястьях... факеншит! Это ж браслеты от моих наручников! Откуда?! Я ж никому пока... Да ещё в таком безобразно-грязном состоянии. И — с перебитой цепочкой между ними.

— Постой-ка. Ты из тех мещеряков, которые по осени моих рыбаков имали?

— Нет-нет-нет! Да-да-да... ы-ы-ы-ы...

Был осенью такой эпизод. Местные охотники-мещера лазали за Окой, схватили моих дурней, которые там в озеро полезли рыбу ловить. Потом от них пришло посольство. Которое вызвало у меня отчётливую ассоциацию с криминальным наездом. Я рефлексов не сдержал, мы их всех поубивали.

Не всех. Вот этого парня — единственного оставили живым. И послали гонцом к прочим мещерским селениям. С вязкой отрезанных ушей на шее. Помнится, я тогда предлагал ему идти ко мне в службу. А он — ни тпру, ни ну. Настолько испугался, что слов вообще не понимал.

Парню повезло: он был первым из "гонцов с ожерельями". Ему подвижность конечностей ограничили наручниками. Потом-то использовали более дешёвые и более... необратимые методы. А этот... цепку-то перебили. Может жить и трудиться нормально. Или он хочет, чтобы я ему сами браслеты снял? Или виру за убиенных пришёл требовать? Или что?

Парень по-русски говорит... понятно. Да, он пошёл, отнёс моё "наглядное пособие по мытью ушей". Весь мещерский народ "дружно как один" вознегодовал, возбудился, ополчился... Но тут некоторые роды решили уйти за Клязьму, другие — под власть суздальских бояр, у третьих вдруг рыба на нерест пошла, белка откочёвывать взялась...

Посёлок в той стычке потерял почти всех боеспособных мужчин. Которые, одновременно, и трудоспособные. Запасов на зиму толком не сделали. Часть людей разбежалась по родственникам в других родах, часть — стала умирать. Наконец, когда к середине зимы стало совсем невмоготу, односельчане, точнее — односельчанки, насели на парня:

— Это всё ты! Это из-за тебя! Давай! Спасай нас!

Просто потому что он — единственный выживший из того, неудачно наскочившего на меня, рыболовного отряда. И единственный, относительно взрослый, мужчина в селении.

Нормальный женский подход — взвалить вину "за всё" на мужчину. Но зазвучал и конструктив:

— Идём к Зверю Лютому! Он это наворотил — пусть он и расхлёбывает!

Как это гордо, смело и... и глупо.

На самом деле, всё несколько неодназначнее. Да, голод снизил их страх, сбил их ужас передо мной. Но до них доходили и здешние новости. Что "Зверь Лютый" "плохих" — побил, "хорошим" — помог, что он вовсе не "чума двуногая", а очень даже марийский землевладелец, уровня тиште.

Главное — на Стрелке живут люди. Нет, конечно, не люди — русские, чужаки. Но... едят хлеб, а не младенцев разных соседних племён. Есть шанс. А здесь шанса нет — только сдохнуть.

— И вот, Господин Воевода, люди моего рода и других мещерских родов пришли к тебе. Они стоят на той стороне Оки, в лесу, они умирают от голода и холода, и молят тебя о милости. Пусть ты будешь нашим господином, а мы твоими рабами. Смилуйся над нами, Господине.

Логика пришедших людей... несколько детская. "Ты всё испортил! Вот теперь и исправляй!". По сути — несколько непривычная для меня форма привычного требования возмещения нанесённого ущерба.

Просто нанесённый ущерб — очень большой. А грядущий — ещё больше. Общая смерть.

"Хоть зарежь! Но сделай что-нибудь!".

* * *

Как в одесском трамвае:

"Мужчина! Вы на мне уже двадцать минут лежите и ничего не делаете! Ну, делайте хоть что-нибудь!".

* * *

Если сильно вывернуть мозги... и посмотреть на ситуацию с другой стороны... через плечо и с изнанки... Ну, типа, да.

Для меня это... ещё не катастрофа. Но очень близко. Вместо исполнения разумного, размеренного, сбалансированного плана действий — я получаю "стипл-чез по минному полю". Вместо заселения Стрелки своими, приученными к порядку, преимущественно грамотными, русскоязычными, относительно понятными и предсказуемыми людьми — я имею... нищенствующий табор. Из иноязычных туземцев. Которые не только моих порядков — слов не понимают. Которые не обладают, почти полностью, необходимыми мне в моих производствах, навыками.

И — катастрофическая демография. Вместо семей молодых, преимущественно, людей, вместо большой доли трудоспособного населения, я получаю... "детское отделение тубдиспансера хочет кушать".

В приблизительных цифрах: средняя крестьянская семья в "Святой Руси" — 10 человек. 3 работника на 7 иждивенцев. В Пердуновке, из-за большой доли новосёлов и молодожёнов — 5. Соотношение: 2 к 3. У нормальных туземцев — 7. При 3 к 4. А здесь... На десяток пришедших мещеряков — 1 гожая баба, 1 — старуха, 1 — калека или больная. И — 7 детей!

Мать вашу, попандопулы! Почему никто не рассказывает о толпах голодных, обовшивевших, больных детей и калек, которые "девятым валом" накатывают на всякое сколько-нибудь чистое и сытое место?! На ваше место! Вы же себе-то делаете хорошо?! Чисто, сытно, безопасно... И толпы людей приходят к вашему порогу. Накорми или убей.

Почему никто не описывает, как это выглядит?! Как выглядит толпа... они же даже людьми не выглядят! Стая ползущих на четвереньках, ковыляющих, переваливающихся, согбённых... в... это не одежда — это... Лохмотья? Тряпьё? Какие-то... ошмётки. Когда ни на ком нет ни одной целой вещи! Обрывки, лоскуты, прорехи... Если есть армяк, то на спине прореха. Из которой торчат... клочья. Если рукав — полу-оторванный. Всё, что на ногах... опоки? Если лапоть — из него торчит палец в портянке, если сапог — на каждом шагу отваливается подошва. И одежда и обувь — подвязаны верёвочками, какими-то... шнурочками, тесёмочками... Всё это болтается, развязывается, сползает... По всему этому ползают вши. Переползают. Ищут место потеплее. Зарываются в эту... в эти одеяния.

И непрерывный вой. На разные скулящие голоса. То громче, то чуть тише. То вдруг взрывается истошным тонким детским визгом. "Мамку потерял". Или — она его обронила. А под этими... лохмотьями, под драными грязными платками изредка появляются лица. Маленькие, с кулачок. Уже с морщинами. Бледные. До синевы. До кровеносных сосудов под истончившейся кожей. С замёрзшими на лице слезами, слюнями и соплями. С совершенно отупевшими глазами. Или ещё хуже: жадными, ищущими, "сосущими". Хоть — что, но — есть. Жрать, лопать, трескать. Не — кушать. Сможет — украдёт. И — съест. Встанешь на пути — зарежет. И — съест.

Голод сильно меняет людей. Даже привычных к регулярным голодовкам лесовиков. Или — именно по тому, что привычных? Каждый из них видел, как умирали от голода их родственники и соседи. Но вот эти — выжили.

"Мы, дети, воровали. Кто не воровал — не выжил" — уже двадцатый век.

Верно князь Андрей в Янине мне говорил: "Всю беду со всей Руси собрать... Не осилишь".

Он — умный, я — дурак.

Что, однако, не ново.

Я позволил Паймету и его людям выбирать. Это стало правилом. Этого от меня ждут и новосёлы-туземцы, и, главное — мои собственные люди. На каком основании я могу отказать вот этим? — Много вас всяких... "полна коробочка"? Их представление о "полноте коробочки" — не совпадёт с моим. Для них, пока есть кусок хлеба — ещё свободно. А завтра? А через месяц? — На всё воля божья.

"Даст бог день, даст бог и пищу" — русская народная... мудрость? Наблюдение? Надежда?

Такие новосёлы ломали мои планы, мои задумки. Но стоило мне задать вопрос тому же Ивашке, как в ответ следовало: "Не нашим умом, а божьим судом". Естественно, немедленно заявился Аггей, с "праведным жаром в очах блистающих". И с кучей народных мудростей. Прогонять — нельзя: "Бог за худое плательщик", "Кто добро творит, того бог благословит", "Не хлебом живы — молитвою".

Разбить ему ещё раз нос — не вопрос. Но... он нынче выражает общее мнение. Та же Гапа, тяжко вздохнув:

— Решать — тебе. Только... Какое у них житьё? Вставши — да за нытьё. Душа ещё в теле, а рубаху уже вши съели.

Один Николай встревает поперёк:

— А чем кормить будем?! А коли хлеб кончится — тогда что?!

— Господь милостив, авось переживём.

— Авось да небось к добру не доведут! Они ж нищие! В одном кармане вошь на аркане, в другом блоха на цепи!

"А коли хлеб кончится..." — я не могу посчитать ожидаемое количество насельников. "От двухсот" — а дальше? Тысяча? Две? Как сегодня менять норму, чтобы дотянуть... До чего? До сентября? Когда будет хлеб нового урожая? Если будет — пашен-то пока нет! Даже семян... что перебираем из рязанского хлеба... как оно взойдёт...?

Николаю идеал — битком набитые амбары. Ему не только эти новосёлы в поперёк: придётся же как-то одевать-обувать-устраивать. Ему и работники не в радость — всё ж идёт со складов. Ещё, он, как и, пожалуй, Терентий, в курсе моего... "воздушно-замочного" планирования, понимает почти полную неопределённость завтрашнего дня. Пытается "соломки подстелить".

От него требуется материально-техническое обеспечение. В условиях когда завтрашняя потребность по позициям в номенклатуре пляшет как... как северное сияние по горизонту. Оно там есть, но вот конкретно... от красного до фиолетового, по всему спектру.

Есть общее... нет, не решение — решать мне. Но ощущение: помирающих с голоду — надо принять. Я могу пойти против, поломать любого, каждого... даже — всех. Топнуть ножкой, рявкнуть... А дальше? Как они будут относиться ко мне, друг к другу, к нашему Всеволжску? Если бы я видел чётко "прямую и явную угрозу", если бы у меня был понятный, объясняемый людям очевидный аргумент...

Аргументов может быть четыре: собственный голод, мор, пожар и прямой публичный запрет князя Суздальского. Всё.

Там мне что — Стрелку самому выжечь подчистую?!

Иначе... они будут умирать у моего порога.

Я постоянно играю с цинизмом и идеализмом, подменяя один другим для достижения выгоды в форме моего понимания "хорошо". Но сейчас... "Тут хочу — тут не хочу". "Фу, противные! Уходите!".

Прошлой осенью, я сказал этому парнишке:

— Надумаешь — приходи.

Вот он и пришёл. Со всеми своими.

Я потеряю уважение своих людей. "Мужик сказал — мужик сделал". Иначе — не мужик.

"Береги честь смолоду" — русская народная рекомендация. Тем, у кого ещё есть что беречь. Пятно будет несмываемое. И дальше — брызгами во все стороны.

— Дык... он же и сам врёт... ну... перерешивает... стал быть... и мы... того... поспим покаместь... хоть и обещались...

Вполне по Мухаммеду:

"когда я даю какую-нибудь клятву, а потом вижу, что есть более хорошее решение, я обязательно делаю то, что лучше, а от этой клятвы освобождаюсь".

Увы, ребята, я не мусульманин. Аллах, конечно, акбар. Но мне довлеет другое. Не из священных текстов, не из сокрытых мудростей. Просто из русских сказок: "Сказано — сделано". Впитанное "с молоком матери". Моей матери. И моему здешнему народу — тако же.

Не могу вспомнить попаданца, который ясно бы сказал, что угроза утраты уважения со стороны аборигенов заставляет менять планы, поступать против собственных интересов, рисковать прогрессизмом, "светлым будущим всего человечества". И своим — в частности.