— Да как не признать...
— Ну раз признал, вечером жди в гости. Сейчас нет времени, а вечером заскочу, поговорим... — Лукаво сверкнул глазом: — Аль не рад?
Пётр потряс головой, мол, век мечтал об этом. Рутковский ещё раз тряханул его руку и отправился дальше. К Петру тут же подвалил заинтригованный народ. "Ничего себе друг — командующий фронтом". Пётр был скуп на объяснения. Не расскажешь же про соседку Юльку, которую увёл у него из-под носа Рутковский. Про выстрел тоже лучше помалкивать. Про тяжёлый кулак командующего прошедший по его роже тем более не стоит рот открывать. Ого-го! Жизнь качается то вверх, то вниз. Но мужик, похоже, не злобливый.
А тот ехал и посмеивался. Вспомнилось Забайкалье, в окружении его бойцов озлобленный парень с наганом... Кто б подумал, где доведётся встретиться. А тогда могли запросто, как врага хлопнуть... Такое было время. Хорошо, хватило сердца и ума. Жизнь она не простая штука и очень важно не усложнить её до невозможности. До встречи с Юлией он не замечал этого. И вот теперь прожитое время мерцало фоном. А Пётр вехой, портретом на том фоне. Вечером взяв гостинец поехал в гости. В землянке из табурета организовали стол. Устроились рядом. Порученец Рутковского достал консервы, хлеб и фляжку с водкой. Она весело забулькала в подставленные кружки. К водке ещё не прикоснулись, а от вида её чудодейственное действо совершилось — развязались языки у народа в землянке. Все стали бойки и разговорчивы. Ели тушёнку с хлебом. Пили чай и вспоминали Забайкалье. Но долго угощением и вниманием не злоупотребляли. Поняв, что этим двоим, конечно же, хочется побыть вдвоём, поблагодарив за оказанную честь, ушли в свой угол. Рутковский спросил о семье. Пётр засуетился. Пошаркал ладонью по колену.
— Есть, а как же без семьи. И жена и детки.— С горечью добавляет.— Только вот остроносенькую, глазастенькую Юльку сердечко так и не забыло.— Он вздохнул, опустил глаза и внятно сказал:— За что любят рябину, берёзу, ромашку? Да просто за то, что они ими есть... Так и Юлию, такую какая она есть не любить нельзя...
Ляпнул и напрягся. Чего болтнул. Но Рутковский ничего улыбаясь соглашается. Юлию не забудешь, не разлюбишь, как ландыш, как подснежник, как любой полевой цветок. Вынимает фотографию жены и дочери. Даёт посмотреть. Глаза Петра вспыхивают: "Жива!" Рутковский кивает:— Жива, здорова, ждёт.
Пётр о слухах про фронтовых баб не спрашивал. Знал: мужицкая проблема. Главное для него— семья. Да разве такую, как Юля, на кого-то променяешь.
Потом, тремя часами позже, он заметит, как бежит время! Хлопнет себя по колену и поднимется. Пётр тоже. "Ну!..."— протягивает руку он. Они обнимаются. Рутковский просит:
— Выживи солдат.
— Побед тебе генерал. Не знал, что Донцов — ты. Ох, мать честная, Подмосковье выходит тоже твоя работа... Солдатский телеграф звонил, мол, новый командующий из Забайкалья и к людям уважительный, но, чтоб на тебя подумать... Ты головастый, мозгуй там, как эту сволочь побыстрее придушить, а за нас не беспокойся, мы вросли тут в землю, выстоим. Если пройдёт, то только по мёртвым. Не сомневайся. С тобой без всяких "расстрельных" приказов выстоим. Себя береги, Юлька не переживёт...
Рутковский поправляет ремень. Пора!
Они стоят у входа в блиндаж, дымят, ещё раз обнимаются. Пётр молча провожает его. Рутковский уходит в ночь. Впереди много дел. За полночь— в глазах рябит, ноги не держат. Неплохо бы хоть часок вздремнуть. Молча ложился, молча ворочался, бессонница. Устал же, как ездовая собака, казалось, закрой глаза, провалишься в сон и даже есть шанс увидеть во сне что-то приятное. Ан, нет! не тут-то было. До чего же она длинная, ночь перед боем! Учитывая, что синоптики обещают хорошую погоду можно рассчитывать на авиацию. Но задолго до рассвета стало понятно, что синоптики ошиблись. Туман заволок всё вокруг. А утром наступление. Только запущенное время уже не остановит, проглатывая первую неприятную неожиданность, вношу поправки. Вот оно, бегут последние минуты, особенно гулко стучат винтики в часах. Неприятный холодок пробегает по спине, как оно пройдёт? Ровно в назначенное время 7. 30 затараторили гвардейские миномёты, сотнями разрывающихся от натуги глоток яростно закашляла артиллерия.... Вздрогнула, закачалась земля. Под прикрытием этого бешеного артиллерийского урагана начали выдвигаться танки непосредственной поддержки пехоты. Они белыми тенями скользнули вперёд. Он знал, что на заснеженных пространствах, едва заметно шевелились сапёры. Они заканчивали подготовку проходов в минных полях. Находясь на своём наблюдательном пункте видел, как ожили тоненькие линеечки окопов, в которых накапливалась пехота. Всё шло нормально. Ещё немного — танки и пехота двинутся в атаку. В первой траншее противника завяжется ожесточённый бой...
Хлопотный день мелькнул — не успела оглянуться. Так и живём торопя время. Всем хочется быстрее вымести с наших просторов войну и отпраздновать победу. Хотя, наверняка были такие, кто жил, а я тянула это ужасное время, как оброк. Возвращалась домой. Шла неторопливо. Наконец-то кончилась дождливая, слякотная осень. Жестокий ветер раскачивает и раскачивает деревья. Рвёт наглец листья, раздевает. Оголит, получит удовольствие и бросит... Молодые тела— стволы завораживают глаз, а закрученные временем вызывают жалость. Я не могу видеть щупальца въедливого дождя на крышах. Свинцовые тучи. Мокрый город. Полумрак. Как надоела эта тоска. Первый морозец приятно бодрит. На небе одна за другой словно электрические лампочки вспыхивают холодные звёзды. Я смотрю на одинокую Медведицу. Всегда одна. Где же она потеряла своего медведя? Неужели засмотревшись на молоденькую яркую звёздочку он сорвался и ушёл. Холодный мир, где даже звёзды обречены на одиночество... Кому он нужен... Обидно, ужасно обидно... Когда голова не занята работай в ней комфортно размещается Костя. Он вытесняет всё заставляя думать о себе. А я глупая злюсь и с радостью пользуюсь. Ловлю себя даже на мысли, что именно для этого хожу так много пешком, чтоб было время больше побыть в мыслях с ним, найти ему оправдание... Но ведь это неправильно, оправдать можно всё. Только слабые придумывают, что обстоятельства сильнее их, а те что ещё слабее в это верят. Не надо петлять. Получается я слабее слабого. Жизнь строит себе человек сам. Надо, кончать с этой неопределённостью и на что-то решаться. Сделать лучше все это, пока его нет. Страна большая. Почему не вернуться в Забайкалье. С теми местами связаны счастливые дни... Запрещу себе думать о нём. И всё же... Как хорошо быть травкой — он ходит по ней, хорошо луной, звёздами — он смотрит на них, хорошо быть воздухом — он дышит им. Я б поменяла свою на что-то из них лишь бы быть рядом. Ведь жизнь одна и зачем она мне нужна без него. Господи, мы ж о разлуки думать не могли. Когда мы не в месте душа болит у обоих. Обещали после "крестов" никогда не расставаться... И вот... Да, я убеждаю себя, что так надо — война... А надо ли?... Как же быть, где найти золотую середину, а может убежать...
"Беги, беги, только от себя не убежишь. Не выдержишь ведь. Кто тебя где ждёт? Как жить будешь?"— принялся терзать въедливый язычок.
"Это не важно. Как-нибудь. Как другие. Сейчас всем не лучше меня".— Тут же расхрабрился другой.
"Ты не о других думай, а о себе",— не отставал первый.
"Всё равно уеду, иначе пропаду", — встаёт на дыбы упрямец.
"Плюнь. Без него тоже пропадёшь, любовь сожжёт...".
"Но как он мог, это не по -христиански. Я не заслужила к себе такого отношения".
У подъезда останавливаюсь. Перебранка во мне затихает. Поднимаю глаза на окна, горит свет, значит, Ада уже дома. Мучаю себя, терзаюсь, а ему это просто не нужно, он спокойно живёт своей жизнью в которой мы только по обязанности... Всё-таки хорошо, что он на Брянском фронте, там тишина. Если б он был под Сталинградом... О, нет! Сердце моё от одной мысли разорвалось от страха. Там такая каша, похлещи ещё чем под Москвой. Кажется там Донцов какой-то командует. Только не понятно, как Костя на том Брянском направлении выдерживает... Запросто убежать может, как мальчишка, в пекло. Он такой. Без живого дела изводится весь. Почему-то давно не приезжал. Может, обиделся или с "воробушком" определился, забрал её к себе и в счастье купается... А к нам просто не заходит. Сердце перевернулось и кольнув плюхнулось на место. На минуту вспомнился Костя: высокий, стройный, подтянутый с красивым лицом, ему 46, а разве дашь. При его появлении не могу не улыбаться, кажется, солнышко одарило своим присутствием и всё вокруг становится светлее и чище. Я привалилась к стене лбом и заскрежетала зубами. Жизнь скакалочка — выиграл, проиграл... Я проиграла. Проигрывать тоже надо уметь.
Подошла соседка.
— Плохо?
Я качнула головой. Не сплю, не ем, и хуже всего, что в этом мире для меня больше не существует никакой опоры.
Та обрадовано затарахтела:
— Ещё бы не было плохо, после тех коленец, что выкидывает твой благоверный было хорошо.— Я пытаюсь вырваться из её клешей и уйти. Она придерживает меня всем туловищем и продолжает:— Вы всем казались лучшей супружеской парой. Мы молились на вас... Плохо. Поплачь в моё плечо. Нет ничего лучше, чем поддержка другой женщины.
Упаси Бог! Я делаю глубокий вздох. Только не твоей, милочка! Ни за что не доставлю удовольствия этой идиотке: ни моей боли, ни злости она не увидит. Я улыбаюсь и не моргнув глазом вру.
— Не живите сплетнями. Мы и сейчас вместе. Нам хорошо в семье.
— Ну уж ты скажешь?! — сказала, но не отпустила и за рукав цап.— О нём много сплетничают. Очень много, это нехорошо.
— Много,— соглашаюсь я, но резко добавляю:— Много, и всё неправда. Врут, потому что он самый красивый, самый талантливый, самый лучший...
Нет, ей меня не добить, ни за что!
Она в нокауте. Клещи на минуту расходятся. Мне хватает, чтоб нырнуть в подъезд. Вот и квартира. Там я сама с собой и своим горем одна, без посторонних глаз. Ада не в счёт, она часть всего этого.
Услышав поворот ключа в двери, Ада отложив уроки, встретила меня в прихожей.
— Ты чего так поздно сегодня, посмотри на себя, еле на ногах держишься?
Я ответила на её поцелуй и выдавила из себя первое же что пришло на ум.
— На Сталинград паковали. Что там слышно новенького?
Адка прижавшись ко мне тут же отрапортовала:
— Идут кровопролитные бои. Мам, папа письмо прислал, ты б прочитала.
Отворачивая от неё лицо, словно делаю, что-то нехорошее, я прошептала:
— Незачем. До конца четверти доучиваешься, и мы уезжаем. Так будет правильно.
Дочь замерла, помялась, теребя в пальчиках воротничок моей блузки и поймав мой взгляд осторожно заговорила:
— Мамуль, ты не торопишься? Он так просит тебя хоть словечко написать... Прочитай, что тебе стоит, ведь это ж только письмо. Вспомни как сама же говорила: "Путь гнева— путь ошибок". Не делай их.
Я посмотрела на неё и отвернулась. Она права. Но не надо чтоб она видела метание в моих глазах. И я сбиваясь шепчу:
— Во мне опять всё будет бунтовать, а горечь, получив свободу, отравит разум. И квартиру надо освободить ему. Нам здесь нечего делать. Пусть привозит свою принцессу и не мыкается по чужим углам. Наверняка где-нибудь в гостинице перебивается... Не надо ему мучится. Пусть живёт.
— Мамуля, о чём ты?— обняла горячо Ада.— К тому же его могут убить, он непременно полезет там на передний край и в атаку.
Я уставилась в стену и промямлила:
— Там пока тихо. Я слежу за сводками. Он же остановил на своём участке наступление фрицев, Брянский фронт стоит.
Ада с сожалением покачала головой и терпеливо принялась объяснять:
— Я ж просила тебя прочитать хоть одно письмо... Отец давно в Сталинграде. Он уехал туда от нас. Его Сталин вызвал и срочно отправил в самое пекло.
Стоять я не могла, из меня ушла жизнь. Нащупав стул, я присела.
— Адуся, какой Сталинград?
— Мам, сама подумай разве, он мог оказаться в такой час в ином месте...
— М-м-м... Не мог... Где была моя голова, — я заметалась по комнатам. Вернулась на кухню, схватила с края стола письмо, прочла раз, другой. Ада принесла еще...
— На, читай. Любит он нас, понимаешь, любит и страдает. Война же мам, я и то поняла— нельзя к нему с прежними мерками...
Меня то бил озноб, то палила жара. Господи, я сошла с ума. Идёт такое кровавое месиво. Он опять на самом краю. Он всю жизнь на самом ответственном направлении, именно там, где до смерти один шаг. Мятеж с белочехами, Колчак, Унгерн, сдерживание банд на монгольской границе, конфликт с Китаем, ведь без него прошло только то, что уместилось в его отсидки в "Крестах". Эта война — опять же без него не обходится всё роковое для страны сейчас и не обойдётся в будущем. На меня как затмение нашло. Зачем мне та пустышка, когда речь о Костике идёт. О его спокойствии и жизни. Ему там так тяжело, а я со своими соплями. Ада права. Любит он нас и нельзя ему не верить. Вон же пишет, что безумно скучает и просит уговорить меня написать хоть словечко. А это "...Скучаю, безумно скучаю, хотелось бы и себя запаковать в посылку, но надо гнать эту нечисть". Или это "...Скоро война окончится и всё будет как ты мечтала, как мы хотели, потерпи, моя любимая женщина". Ну не может же это быть неправдой... Если б не нужны были и не любил, то обрадовался бы моему ослиному упрямству и со спокойной душой забыл о нашем сосуществовании. Строчки плыли перед глазами. У меня не пара слов, а целая куча писем. Я отправлю их ему все. Это нежные письма, в них нет боли, и они не засорены ревностью. В них одна тревога за него да любовь. Я писала их навсегда только моему Костику. Пусть читает. Только правда ли всё то, о чём он пишет?— я передёрнула плечами. Чёрная метла горечи опять прошлась по душе. Я не могла понять правда ли это. А что, если всё игра? Меня опять зазнобило. Нужно было остановиться. Стоп, стоп! Сейчас не я главная, а он и мне необходимо принять решение в пользу его... "Любовь дар, её надо беречь",— убеждала я себя. Чтоб не передумать, я вскочила, торопливо начала одевать пальто. Руки не сразу попадали в рукава. Схватив сумочку с пузатыми от писем боками, понеслась к двери.
— Люлю, ты далеко?— догнал меня встревоженный голос Ады.
— Не волнуйся, скоро вернусь.
Ада, метнувшись в след, наткнулась на хлопнувшую дверь.
Я неслась, как будто за мной гналась свора собак. В такт шагов билось в бешеных ударах измученное сердце: "В конце концов Нина права, половое воздержание— не то, что мужчины согласны долго терпеть". Отнесла письма и, кинув их в почтовый ящик, прижалась к нему лбом. Правильно ли сделала? А вдруг нет, и он воспримет это как слабость. Но теперь уже поздно жалеть. Обратной дороги нет. Собственно, какая разница. Главное, я его люблю и хочу, чтоб ему было хоть немного легче там. Кто его ещё пожалеет, ведь у него никого нет кроме нас. Бес с ней, с моей гордостью, когда каждую минуту ему грозит смерть или ранение. Главное, чтоб выжил, а уж потом разберёмся. Всю обратную дорогу упрекала себя: "Разнылась на радость "пернатым". Они с удовольствием приняли это за покорность её судьбе, за примирение с жестокой действительностью. Нет, я ещё покажу себя!" В уголках плотно сжатых губ застыла чуть заметная усмешка. Возбуждённая вернулась домой. Обеспокоенная Адуся, метнулась ко мне:
