"Загадочная душа и сумрачный гений"

— Глубоко копаете, Всеволод Федорович, — нахмурившись, Дубасов невесело покачал головой, — Вам бы на Певческом мосту сидеть, а не у меня в МТК.

— По-моему, все это — вполне очевидные моменты. Но Вы, получается, опасаетесь, что нам не удастся сработаться? — улыбнулся Руднев.

— Да нет, Господь с Вами! Просто мне недавно пришлось с Ламсдорфом пообщаться накоротке. Наш глава дипломатии, как я понял, все в гораздо более радужных тонах видит. А когда я ему кое-что подобное Вашим опасениям высказывать начал, тут он на меня даже руками замахал: 'Довольно с нас алярмов военных, сейчас самый лучший момент для разрешения всех споров с англичанами, для полюбовного размежевания с ними в Азии, на Востоке и вообще...'

— А про проливы какого он мнения?

— Считает, что продавить турок и англичан на нечто сепаратное, в смысле частичного улучшения для нашего Черноморского флота режима их прохода, он сможет.

— Свежо предание. Значит, перевод нашего Русина в МИД — ох, как кстати будет.

— И я тоже думаю, что пустое все это. Англичане так и будут Ламсдорфа завтраками кормить. Сейчас у нас головная боль — хоть два эскадренных броненосца назад в Черное море вернуть. А про наш свободный modus operandi в Средиземном море лучше пока не фантазировать. Что тори, что виги, лучше все повесятся на одном суку.

— Кстати, Федор Васильевич, о Средиземке. Вы ведь лично вели операции наших крейсеров там?

— Ну, если не формально, то да, я. Жаль только, что не прямо там, на месте.

— Тогда у меня к Вам просьба. Не расскажете 'из первых уст' о подробностях той атаки японских истребителей, что, фактически, привела к свертыванию там всей нашей работы? Документов официальных я пока не видел никаких, слухи и россказни — достали уже. Конечно, я готов и до Питера потерпеть, но...

— Эх! Знали бы Вы только, как же мне неприятно вспоминать эту историю. Но Ваше законное любопытство не уважить не могу. Извольте, Всеволод Федорович.

Собственно говоря, почти все активные операции крейсеров, наших и черногорских, проходили до оставления нами Бара. Своим уходом оттуда и выкупом 'черногорцев' в казну, мы расплатились за проход через Суэц эскадр Безобразова и Чухнина. Конечно, оно того стоило, в этом я никогда не сомневался. Ни минуты. Скажу Вам даже больше, когда Котторский меморандум был подписан, я лично предложил наши крейсерские силы из Средиземного моря вывести на Восток. Да и 'улов' к тому моменту резко оскудел.

На Особом совещании пошла довольно живая дискуссия и умственное брожение, так скажем. И я на своем мнении не настоял. До сих пор себя корю за это. Но Воеводского я дважды предупреждал, что почивать на лаврах нельзя, что успокоение англичан и все эти Котторские наши с ними договоренности, нимало не снимают их озлобления. Значит, — будут гадить!

Виданное ли дело: три месяца русские наглецы в их великобританской вотчине, словно как у себя дома хозяйничают?! Что хотят, то и делают. В тридцати пяти милях от маяка Валетты на Юнион Джек покуситься себе позволили! Поставьте себя на место Бересфорда, Кастенса, Баттенберга и всех остальных присных. Что же им с того, что мы всю свою крейсерскую работу в рамках международного права делали? Они бедные, поди, у себя на Мальте, да в Александрии с Гибралтаром, желчью только что не давились.

Когда появился план Рожественского и Воеводского, предусматривающий тайную станцию на одном из греческих островов, а официальное нахождение 'Иртыша' в Пирее, я всем сразу высказал свое отрицательное мнение на сей счет. Агентура у британцев в Афинах знатная. Шило в мешке не утаить. А на очередной крупный скандал налететь — плевое дело, как пьяному матросику в кабаке шулерам проиграться. Столь искомый повод лорду Бересфорду сами дадим. Да еще и грекам головную боль устроим, но главное, — Ольгу Константиновну скомпрометируем.

Но на бумаге все у них выходило лихо и ладно. И Государю уж больно понравилось. Командиры в рапортах тоже идею эту поддержали. Ну, еще бы! Призовые-то нынешние голову кому не вскружат? По себе, поди, знаете, Всеволод Федорович. Короче говоря, мнение сомневающихся, то есть мое и Ламсдорфа, осталось 'без последствий'.

И вот, во второе пришествие к Макиносу, к крейсерским на рандеву, пирейской 'дойной коровушки' 'Иртыша', вся беда и приключилась. Сейчас ясно, что англичане пронюхали об этом нашем коварстве почти сразу. Кто уж у них там это дело планировал, сами ли японцы по наводке бриттов, или совместно, — не ведаем. Но сыграно было — как по нотам. Только наше Сасебское дело и смогло их фурор в Архипелаге затмить...

Пока мы не знаем, откуда именно японцы эти появились. Но я уверен, что с Дальнего Востока Того ни одного вымпела бы не снял. Не та там у него была ситуация Вашими, да Степана Осиповича стараниями. Тем более, если речь шла о первоклассных минных судах новейшего типа. Я лично убежден, что пришли они прямиком с верфи Торникрофта. В прошлом году, по информации Бострема, Ройял Нэйви должен был получить больше десятка дестроеров. Отследил же наш лондонский агент точно — только семь штук. Вот и делайте выводы о хваленом британском 'нейтралитете'. Хотя это пустяк на фоне четырех броненосцев, но с того не легче. Прозевали мы этот вариантец.

Уже доподлинно установлено, что японских истребителей было четыре. Не пять и не семь, что там, у Воеводского, штабные со страху насчитали. Всю четверку потом видели проходящими Суэц и Джибути, где их встречал японский вспомогательный крейсер. Атаковали они нашу стоянку парами, с интервалом в несколько минут. На рассвете. А ведь июль на дворе стоял. Самые короткие ночи. Расчет штурманский и командирский — выше всяких похвал у самураев. А наши только в девять вечера закончили бункеровку. Понятно, что устали все как черти...

Дальше представьте. Вечер. Море бархатное. Греки местные, как обычно, в духе традиций. Это у нас здесь хлеб-соль. А там... сами знаете. Про гречанок, так вообще молчу, совершенно отдельный разговор, — Дубасов впервые с начала своего рассказа улыбнулся чему-то своему, — Одно слово, расслабились наши.

Шли японцы умно, вдоль берега, не прямо с моря. Так что дымов на горизонте никто не видел. Часовые на мысу проспали. И суета началась, когда первая пара истребителей уже вошла в залив и лежала на боевом курсе. Ближайшим к выходу из бухты стоял 'Иртыш', 'Цетине' у него за кормой, с верпами заведенными оба. А второй наш крейсер, 'Бар' — в самой глубине стоянки у сколоченного наскоро причала. На берегу батарей оборудовать не успели еще.

Сказать, что застали они наше сонное царство врасплох, по Ушаковски, — ничего не сказать. Первые выстрелы с 'Бара' сделаны были тогда, когда вторая пара дестроеров уже отстрелялась, и мины по нему шли в воде. С 'Цетине' вообще ни одного снаряда не выпустили до самого взрыва. С 'Иртыша' — впопыхах по уходящим японцам пальнули несколько раз. Без толку, конечно.

Самураи же пустили по ним восемь мин. Из них попало пять. Одна не взорвалась. 'Иртыш' получил первую пару. Ему взорвало носовой трюм, а вот вторая мина, что точнехонько по миделю ему ударилась, не сработала. Наутро ее выловили из воды. С отломанным боевым отделением. Второй истребитель попал только одной. Но хватило вполне. На 'Цетине' рванул кормовой снарядно-минный погреб. Покровского не нашли, похоже, что тут и убило. Из второй японской пары, каждый тоже одной миной попал. Для 'Бара' — без шансов. Лег на борт в пару минут. Баранов сошел чуть не первым...

Самое же неприятное, что на 'Иртыше' запаниковали. Почти вся команда кинулась в воду и поперла на берег. Стоял бы на глубине — конец ему. Но повезло. Носом сел на четыре метра, и в дно. Не опрокинулся, слава Богу. К этому моменту как раз объявился и господин Воеводский. Прямо из объятий Бахуса и местных гетэр, прибывший лицезреть догорающие останки своего доблестного флота. Вот такие дела, Всеволод Федорович...

— Да, не веселые. Воеводского и Баранова — под суд?

— Надо, конечно. Но пока Государь просил повременить. Не простил бы на радостях. Но служить у меня оба этих ухарца точно не будут, — сверкнул глазами Дубасов из-под насупленных бровей, — Будь бы моя воля...

Эх, сколько народу из-за этих косоглазых полегло. Давай, Всеволод Федорович, помянем. Всех наших моряков, в этой войне головушки свои буйные сложивших.

— Давай, Федор Васильевич, — Петрович потянулся за стопками, — 'И, слава Богу, не знаешь ты, сколько в НАШЕЙ Русско-японской их погибло'.

Расставались с Дубасовым на дружеской ноте. Но точку в подзатянувшейся беседе поставил, все-таки, министр. У самой двери Федор Васильевич, удерживая руку Руднева в своей, то-ли попросил, то-ли приказал: 'Но в следующий раз, когда что-нибудь этакое придумаешь, ты уж, Всеволод, будь добр сперва меня в известность поставить. Краснеть, как вчера у Государя, мне шибко не хочется. Договорились?'

Пришлось соглашаться, куда тут денешься.

* * *

Альфред фон Тирпиц слыл по жизни 'парнем не робкого десятка'. Драчун в школе, не раз и не два сеченный педагогами за свой монолитный характер. Дуэлянт в юности, скрывающий ныне под окладистой бородой парочку памятных шрамов. Просоленный морской волк, в бурные годы своего палубного офицерства ни Бога, ни черта, ни девятого вала, ни Летучего Голландца не страшившийся. Сегодня, уже в адмиральских галунах, он готовился к противостоянию с самой Владычицей морей. Причем не только в изощренной кабинетной игре умов с высочайшими ставками, но и в жарком морском бою, на открытом всем ветрам, лиддиту и рваной стали верхнем мостике любого из его линкоров...

Но сейчас он уже минут пять безмолвно сидел, тупо уставившись в несколько строк на подрагивающем перед ним газетном листе. А трепетали 'Ведомости Читы' оттого, что мелкой дрожью тряслись вцепившиеся в них адмиральские пальцы.

'Вчера в лондонской 'Таймс' были опубликованы сведения о страшном бедствии в Британской Индии, случившемся два дня назад. Землетрясение силою 8,7 балла по шкале Рихтера в течение одного с половиною часа практически раскололо город Кангры на части. Он полностью превращен в руины и пыль. В разверстые трещины земной тверди проваливались не только отдельные дома, но и, по свидетельствам выживших очевидцев, даже две улицы целиком! Погибли не менее 20-и тысяч жителей, еще более 30-и тысяч лишены крова над головой и любых средств к дальнейшему существованию. Власти в Калькутте опасаются возникновения эпидемии. Вице-король уже лично отбыл в разбитый город для инспекции и принятия на месте решений о помощи пострадавшим...'

Как Тирпиц сам не раз признавал, русский язык он знал посредственно. В первую очередь, имея в виду язык устный. Путаясь в наших падежах, склонениях и суффиксах, он предпочитал не переходить на него в разговорах. Но многолетняя работа с различными справочниками и периодикой из Петербурга не могла пройти даром: читал он по-русски вполне сносно, даже бегло, и на протяжении всего нынешнего восточного вояжа регулярно просматривал, что пишут на злобу дня в местных газетах. Поэтому смысл этой короткой заметки был ему совершенно ясен.

Человек исключительно рационального, трезвого и холодного ума, он хоть и был персоной увлекающейся и даже в чем-то азартной, но чтобы поверить в мистику, тайные знания о будущем или какую-нибудь подобную вздорную ерунду, типа голосов из потустороннего мира, вызова душ умерших или тайных путешествий души собственной по разным временам и землям!?

'Нет, увольте! Это же просто дьявольщина какая-то? Если Всеволод намекал на ЭТО событие в Индии, то КАК!? Каким образом он мог узнать об этом? Боже! Кажется, я начинаю сходить с ума... Я знаю, я уверен, что все медиумы, прорицатели и гадалки — это шарлатаны и проходимцы, дурящие головы доверчивым идиотам, у которых хватает пустого времени их слушать. Но... но ЭТО?.. Как прикажете понимать?'

Первой его импульсивной реакцией было бежать почти через весь поезд, немедленно найти Руднева, и потребовать у него объяснений. Но Тирпиц не был бы Тирпицем, если бы быстро и решительно не взял себя в руки.

'Стоп машина! Зачем сгоряча суматошиться? От спешки в серьезных делах всегда вреда больше, чем пользы. А дело, похоже, очень серьезное. Сперва нужно хорошенько обдумать это все, времени у нас достаточно. И тогда уж посидеть с русским адмиралом тет-а-тет. Причем так, чтобы это его совершенно не тяготило. Очевидно же, что после того памятного вечера, ночи, вернее, Всеволод нашего общества сторонится.

Оно и понятно. Он опасается повторения и риска вновь предстать перед своим Императором в непотребном виде. Или наоборот, конфузится и считает себя виноватым в приложении десницы к глазу своего собутыльника. Хотя собутыльник, по правде говоря, был сам во всем виноват.

Так что, пока он вращается в обществе русского самодержца, лучше его не дергать и не пытаться выводить на откровенность. Вот когда отгремят марши, фанфары и сапоги по брусчаткам, а свежий ветер унесет за горизонт дымы от корабельных салютов, тогда, ближе к завершению этого турне, и придумаем, как его разговорить.

Как любят приговаривать наши радушные хозяева: утро вечера мудренее? И очень верно говорят, кстати. Пора ложиться спать. Ибо завтра предстоит знаменательный день. Завтра мы вновь встречаемся с Великим океаном'.

Глава 8. Адмирал Тихого океана.

Владивосток, Порт-Артур. 29 марта — 08 апреля 1905-го года

Он не был здесь четырнадцать лет. Долгих четырнадцать лет, без малго полтора десятилетия, которые сегодня как будто в мановение ока схлынули зыбкой, пенной волной, когда на самом выходе из здания вокзала его ноздри уловили это удивительное, едва не позабытое, чуть-чуть горчащае, свежее дыхание Великого океана.

И куда-то отдалились, стихли голоса окружавшего его множества людей, поблекло и стало черно-белым все это колыхающееся великолепие парадных мундиров, дамских мехов, плюмажей, золотого шитья.

И только гортанные клики больших бело-крапчатых чаек над иссине-зеленоватой водной гладью, только искрящиеся в солнечных лучах последние зимние льдины, и прямо перед ним — черно-бело-желтая стена огромных кораблей на фоне разноцветной весенней мозаики полуоттаявших сопок...

Он ВЕРНУЛСЯ! Он возвратился сюда ТАК, как когда-то, будучи совсем юношей, мечтал с князем Эспером Ухтомским. Сегодня за его спиной лежал Великий Сибирский Путь. А перед ним — Третья Российская столица. Его столица. Столица Русской Азии. И она — ЕГО по праву.

Петр прорубил в Европу окно. Ворота на юг пробила Екатерина и славные 'птенцы гнезда ея' — Орлов, Потемкин, Спиридов, Суворов, Ушаков. И сейчас, достойно завершив труды и подвиги множества предков, от Ермака и Хабарова до Римского-Корсакова и Муравьева, он может, наконец, во весь голос, а не в мечтах и планах, возвестить: 'Вот он, стоит перед нами, прочен и нерушим, — новый ГЛАВНЫЙ фасад Российской империи!'

Чтобы слышали эти слова все: и друзья, и недруги. И рядом, и на дальних берегах. Чтоб знали: Россия ныне возвышается у Великого Океана не как гостья, но как хозяйка. И всем должно помнить пророческие слова Новогородского князя Александра Ярославича: 'Если кто из вас, господа иноземцы, с миром да торговым интересом в гости пожалует, приезжайте смело: хлеб-соль вам. Милости просим. Но ежели кто с мечом к нам войдет: тот от меча и погибнет! На том стоит, и стоять будет наша русская земля...'