Наивные люди благословенного времени. Работа по дому и на земле у них не считалась работой, высшим судом и совестью была людская молва. Проявлялись у этого поколения и другие нелепые принципы и табу. Нельзя было, например, целиться в человека даже из игрушечного ружья. Поэтому мы, пацаны, уходили играть в войну на дальние капониры. Во время оккупации, немцы там расстреливали партизан и евреев. Вот и не строились люди на капонирах — примета плохая.
Я поискал глазами свой маленький велосипед.
— Забыл, — честно сказал дед, проследив за моим взглядом. —
Не до него было, столько мороки! Достану, когда вернешься, ни к чему он тебе сейчас. Я ведь, Сашка... от чёрт! — он захлопал себя по карманам, — ты не видел мои очки?
Насколько я помню, этот вопрос он задавал чаще, чем "что получил". Очки были на месте. В смысле, у деда на лбу. Именно там он их всегда забывал. Разобравшись с проблемой, Степан Александрович повеселел, отложил в сторону крышку, закурил армавирскую "Приму":
— Я ведь, Сашка, твоего "Школьника" когда еще разбирал? — ты и в третий класс не пошёл. "Собачки" там никуда не годятся, вконец износились. Заднюю втулку надо менять, а где её взять? В магазинах таких нет. Ты бы это, натаскал воды из колодезя. Будем с тобой стиральную машинку испытывать.
— Худобу не забудь напоить, — поддакнула бабушка. — Да смотри там, не надрывайся, по полведра набирай. И яйца свежие в сажке посмотри.
Не любит она без хорошего дрына бывать в загоне для кур. Боится петуха Круньку. Он и, правда, дикий, дурной. На прошлой неделе так шпорой её саданул, что до сих пор хромает. Кидается даже на деда. А голову ему не свернули только лишь потому, что, больно красив, подлец. Таких петухов рисуют на иллюстрациях к русским народным сказкам. Да и любимец он мой. Вырос у меня на руках из пушистых комочков. Как хозяина чтит. Только откроешь калитку — Крунька делает вид, что убегает. Сделаешь пару шагов в его сторону, он голову в плечи — и, типа, оцепенел. Посадишь его на колено, шею почешешь, брови погладишь:
— Круня хороший!
Торчит, падла, и белыми пленками глаза прикрывает...
Вода в нашем колодце опустилась до нормального уровня, но дно еще не просматривалось. Скоро осядет муть, и только мокрая полоса на нижнем наборном кольце, будет свидетельствовать о том, что до этой границы поднималась река. Такое оно, здешнее лето.
Живность я напоил. Если бы не петух, мне бы не дали сделать даже такую малость. А вот за чистой водой на железку, бабушка сходила сама. Ту, что я натаскал для стиральной машины, она конкретно забраковала:
— Дюже грязная. Все простыни извозюкаю.
— Да ты никак стирать собралась?! — наконец-то догнал дед.
— Что не так?! — Елена Акимовна подбоченилась. — Я выварку для чего ставила? Пашка вон, пододеяльники принесла...
Железная логика. Непробиваемая.
До поздних июньских сумерек в нашем дворе пахло хозяйственным мылом. Его измельчали на крупной тёрке. Перед загрузкой белья, в тёплую воду добавляли немного соды. Всё согласно инструкции, которая нашлась за божницей.
После ужина бабушка наведалась к Пимовне. Заодно отнесла
тарелку с "отдачей". Вернувшись, сказала:
— Отправление в пять. Чтобы был на ногах. Никто тебя три раза будить не будет.
Как долго ждать до утра!
* * *
Этой ночью я больше всего боялся уснуть и очнуться в своём изношенном теле, так и не подступившись к главному делу обеих своих жизней. Уж чего-чего, а счастье моя мамка заслужила сполна.
Забылся после полуночи и видел сон красочный, яркий. Как будто бы я под водой плаваю, но при этом дышу свободно, без всякого акваланга. Дно подо мной белое, типа того, что песок, и будто бы солнцем освещено.
Главное сплю я, а всё хорошо слышу: вот собаки соседские занялись, Мухтар пару раз подгавкнул. Движуха какая-то началась за нашим двором. Внутренние часы говорят, что времени около дела, а просыпаться никак. Еле-еле бабушка меня растолкала. Так я и вышел на улицу, в трикотажном, спортивном костюмчике, фуфайке ниже колен, с объемистым уклунком в руке, в надежде, что по дороге досплю.
— Ты ж там смотри, веди себя хорошо, чтобы перед людями не было стыдно! — не смолкало у меня за спиной.
Темень кругом, не видно ни звезд, ни луны. Прохлада свежит после теплого одеяла. Так пробирает, что я аж глаза открыл.
Тут Пимовна на паре и подкатила. Телегу и упряжь, насколько я понял, она "позычила" (заняла) у дяди Коли Митрохина. На нашем краю такая одна: без рессор, но на мягкой резине. И лошади, вроде, тоже его. Только гривы в косы заплетены.
— Тпр-р-ру! — властно сказала бабушка Катя, слегка потянув вожжи, — Садись, Сашка! В ногах правды нет. Доброго ранку, соседи!
Дед поднял меня под микитки и посадил на передок, рядом с возницей. Бабушка подстелила домотканый дерюжный коврик и подоткнула под зад подолы фуфайки.
— Здравствуй, Катя. Ну, в добрый путь!
Утренний воздух гулок. Сухая веточка хрустнет, а отзвук такой, как будто щелкнули ногтем по коробке гитары. Казалось бы, чему в той телеге греметь? Но на нашей грунтовке, растрясет и дорожный каток. Сплошная булыга. Не утрамбовалась еще.
Куда подевалась взрослая сдержанность? Главный вопрос жизни готов был уже сорваться с моего языка, но Пимовна будто прочувствовала, осекла:
— Молчи, Сашка, не до тебя...
Она и правда была чем-то расстроена. Сидела нахохлившись и о чём-то сосредоточенно думала. В дорогу оделась просто: серая невзрачная кофта, боты "прощай молодость" и шерстяной красный платок, повязанный по-комсомольски. Как у пиратов Карибского моря, с узелком на затылке.
Уже начинало светать, когда мы подъехали к дальнему броду через нашу речушку. Горизонт полыхнул и алые блики скатились на перекат. Кони потянулись к воде, но не успели сделать и пары глотков. Нетерпеливые вожжи всплеснули над рыжими спинами. Сминая мелкие камни, телега рванулась по пологому берегу, вверх и вперед, к солнцу.
— Что это тебе летом болеть вздумалось? — спросила бабушка Катя, как будто, в иное время болеть не зазорно.
Я искоса глянул в её лицо. Оно преобразилось, помолодело. Выцветшие глаза, как будто вобрали в себя зелень росистого луга, мимо которого мы как раз проезжали.
— Гланды, — запоздало пояснил я. (Удивился, конечно, этой метаморфозе, но не подал вида). — Из-за них я все время болею. Как перемена погоды, так первая простуда моя. Врач на Камчатке сказал, что пока их не вырежут, я даже расти не буду.
— Это врач так сказал?! — переспросила Пимовна с таким осуждением в голосе, что даже мне стало за него стыдно. — Даже я, деревенщина необразованная, и то знаю, что, если у человека отрезать мизинец, он его будет чувствовать до конца жизни. А тут горло, головной мозг рядом! Ну, не растет человек, значит, время для этого ещё не пришло. И не нужно лезть в организм со своею наукой. Тоже мне, врач! А ну, повернись к солнцу, сама посмотрю.
Как на приеме у стоматолога, я послушно зажмурился и открыл рот.
— Левее! Голову запрокинь! — сухая ладонь надавила на лоб, чуткие пальцы осторожно ощупали горло. — Дурень твой врач. Не туда смотрел. Все хвори твои, Сашка, из-за того, что нет у тебя лобовых пазух. А гланды тут не причём.
— Как это нет?! — Вот так, проживешь всю жизнь, и только случайно узнаешь, что в твоем организме отсутствует что-то важное.
— Да ты не переживай, — успокоила бабушка Катя. — Ближе к природе будешь. Это по наследству передается, от матери или отца. Многие люди без пазух живут и ничего. В нашем роду их вообще ни у кого не было...
Возле Учхоза на телегу подсели две молодые смешливые тетки — близняшки в одинаковых ситцевых платьях. Судя по остро наточенным тяпкам, из огородной бригады. Попросили довезти до моста через Невольку — рукотворную речку с заставами для полива полей, самый большой из которых и был тем самым мостом. Копали её до революции, всем миром, по указу станичного атамана, невзирая на звания и чины. Отсюда и такое название. Сейчас-то попробуй, кого-то заставь!
Екатерину Пимовну эти девчата знали. Разговаривали с ней подчеркнуто уважительно, называли только по имени-отчеству. Зато оторвались на мне: защекотали, затормошили, ещё и чмокнули в щеку. Лица вроде знакомые, голоса, жесты. Одну их них я точно где-то встречал в той или этой жизни. А сейчас поди, угадай!
И так меня это заело, что ни о чём другом думать не мог. Когда они спрыгнули на ходу, поинтересовался у бабушки Кати: кто, мол, такие? Она мне фамилию девичью назвала, а толку-то в том? Судя по обручальным кольцам, обе они уже замужем.
За мостом кони повернули направо. Играя мышцами, зашагали по бездорожью, отмахиваясь хвостами от надоедливых мух. Берег здесь был извилистым и крутым. На горизонте виднелось облако пара, поднимавшееся над источником с горячей водой. Дальше, за узкой излучиной, начинались сады плодосовхоза "Предгорье".
Будучи пацанами, мы часто ходили сюда купаться А в обеденный перерыв, когда сторожа уходят в столовую, слегка "обносили" пару сливовых деревьев. Плоды были крупными, но ещё недозрелыми. От них набивалась оскомина, вязало во рту, резало в животе. Чтобы прогнать эти неприятные ощущения, мы шли к роднику с кислой холодной водой, притаившемуся у подножия берега. В нём плавали мелкие лягушата, но нас это не останавливало. Пили по очереди и не могли напиться.
Это место стало для меня зримым воплощением фразы "тоска по Родине". Скитаясь по морям-океанам, мысленно возвращался
к неприметному роднику с его лягушатами. Приезжая домой в отпуск, вытаскивал сюда Витьку Григорьева, попьянствовать на природе. "Стакан саданул — и домой" здесь не прокатывало. Пил до победного, пока не придёт такси. Пешочком-то ноги собьёшь...
— Набрал бы ты, Сашка, водички в дорогу, — сказала бабушка Катя, доставая из-под сидения алюминиевый пятилитровый бидон и кружку. — Ох, и жарко сегодня будет!
Она ослабила вожжи и тоже вылезла из телеги. Мохнатые губы коней осторожно потянулись к траве.
На чистом песчаном дне пузырятся ключи. Играют на солнце. Нет здесь ни водорослей, ни бородатого мха. Даже трава не растет по окружности, в радиусе полутора метров. Тонкою струйкой, вода стремится из этой хрустальной чаши в русло реки, смешиваясь с мутным потоком. Как детство моё во взрослую жизнь.
— Долго ты там, копуша?
Чтобы не потревожить первозданное волшебство, осторожно вычерпываю три полных кружки. Ручеёк иссякает. Жду, пока чаша наполнится. Одуряюще пахнет полынь. Её очень много по берегам, больше, чем в наше время амброзии.
К моему возвращению Екатерина Пимовна расстелила попону,
разложила на ней традиционную кубанскую снедь: молоко, сало, вареные яйца, хлеб и соленые огурцы.
— Садись помощник, позавтракаем. И кони заодно отдохнут, травки пощиплют. Им ведь сейчас всё в гору идти. Водички попил?
— Ещё не успел.
— Зря, Сашка! Ты эту воду хоть через силу, но пей. Она для тебя полезней иного лекарства. Всегда приезжай к роднику на велосипеде и домой набирай.
— Ага, — не поверил я, — настолько полезная, что даже трава вокруг не растет.
— Потому не растет, что в ней серебра много. Это вода святая, — пояснила мне Пимовна таким убедительным тоном, что я сразу подспудно поверил. Вот тебе и деревенщина необразованная!
— Бабушка Катя, — отбросив условности, прямо спросил я, — откуда вы всё это знаете, без экспертизы в научной лаборатории? Я не про воду, а вообще. Какую траву, где и когда срывать? Сушить ли её на солнце, или настаивать на спирту? Как из неё приготовить лекарство? Книжка, наверное, специальная есть или кто научил?
— Вот делать мне нечего, — рассмеялась она, — только сидеть целый день, да умные книжки читать. Этому Сашка не учат. Оно приходит само, как твои вещие сны. Видишь, Каурый потянулся за конским щавелем, а от клевера морду воротит? Щавель невкусный, горький, но именно он сейчас ему нужен. Кто его этому научил? Почему кошка с собакой, когда заболеют, ищут по запаху нужную им траву? Книг начитались? Ты будешь смеяться, но я тебе так скажу: всё живое понимается изнутри. Для того, чтобы узнать характер ромашки, надо ею побыть. Вот тогда и поймёшь душой, с какими словами к растению подступиться, чтобы оно помогло.
По-моему, баба Катя сболтнула чего-то лишнее. Как-то вдруг запричитала, засуетилась:
— Всё, Сашка, всё! Ехать пора. Эдак мы и до ночи никуда не успеем!
Ну, "ехать" — это слишком образно сказано. Пришлось топать пешком, рядом с телегой, подталкивая её в меру сил. От мостика дорога пошла в гору, со средним уклоном градусов тридцать, не меньше. Такой подъём запряженным лошадям не осилить. Для них была проложена своя колея: наискосок, по дуге. Но и по ней наши супруги шли тяжело: приседали перед рывками, скользили копытами по траве. На дрожащих от напряжения крупах чёрными пятнами проступил пот.
Шли молча. Бабушка Катя всё чаще вытирала лоб рукавом. Я тоже устал, но не подавал виду.
По этому склону никогда не росло ничего, кроме разнотравья.
Пастухи выгоняли сюда коров, пчеловоды везли ульи к ближайшей посадке. За ней начинались делянки работников семсовхоза. Земля там, как пух лебяжий. Сплошной чернозем, без единого камушка. Я ведь когда-то три года на ней отбатрачил...
На этой простенькой мысли я чуть не споткнулся. Потому, что вспомнил, узнал одну из смешливых теток, которых мы подвозили до моста через Невольку. Твою мать! Это же моя бывшая теща!
* * *
Любка мне встретилась через два года после того, как я вернулся из Мурманска и окончательно осел на этой земле. С ремонтом машин к тому времени я уже завязал, в газету ещё не устроился, но временно был при деле. Ради записи в "трудовой" сидел в частной конторе и перематывал сгоревшие двигатели.
Сказать, что платили мало, значит, ничего не сказать. Вместе с мамкиной пенсией нам хватало числа до двадцатого. Приходилось выкручиваться. В паре с попом-расстригой, который состоял в РНЕ, и по этой причине был в розыске, мы собрали "бригаду ух". Были в ней и сборщики подписей, и агитаторы, и работники паспортного стола, и нужные люди на местных уровнях власти. Модно было тогда кого-нибудь выбирать. То в край, то в район, то в Думу.
Нашу работу знали. Хоть плакали, но обращались. Где ты ещё команду найдешь в самом отдаленном районе? Не победили ни разу, но всех кандидатов до урн для голосования довели.
Люди за дело держались потому, что платили наличными. В то время страна жила большим многоязычным колхозом. В ходу был бартер. Зарплату давали чем угодно, лишь бы не живыми деньгами: сахаром, комбикормом, зерном, растительными маслом. Пенсии стабильно задерживали. Как бы мы с мамкой выжили, если б не тот Клондайк?
Мы с попом становились на ноги, обрастали нужными связями. Я приоделся, он провел себе телефон. Брат Серёга заезжал иногда, занять денег на сигареты, по причине задержки зарплаты. Заметили нас и местные рэкетиры. От меня отвязались быстро. Задали только один вопрос: кем мне приходится начальник следственного отдела. Услышав ответ, вежливо раскланялись и ушли. Я даже не понял, кто это такие.
