...Брат Гальярд не умер, хотя на самом деле мог и умереть. Однако он вскорости очнулся, и глядя в расплывчатые, взволнованные лица, склонившиеся над ним, испытал жгучее разочарование. Не умер... Окончилась блаженная тишина. Значит, его беда остается с ним до поры, может быть, еще надолго, и более того — надобно встать и продолжать трудиться.

Остаток дня по настоянию братьев — в том числе и испуганного Франсуа — Гальярд провел в постели; на следующее утро ему пришлось встать на мессу, потому что не хотелось давать поселянам поводов говорить — мол, главный инквизитор объявил приговоры, вот тут-то Бог и поразил его. Правда, служить он еще не мог, уступив место отцу Франсуа. На Франсуа ему не хотелось ни смотреть, ни говорить с ним, ни как-либо его попрекать. Доминиканец чувствовал себя настолько усталым, что предпочитал временно позабыть о существовании напарника.

Франсуа в тот же вечер, когда молодые монахи собирали вещи для отъезда на рассвете, явился в комнату к Гальярду с оправданиями. Заодно он принес ему на подпись инквизиционные указы, предписания о желтых крестах, которые полагалось выдать покаянникам для предъявления епископам и прочим по месту паломничеств. Гальярд все просмотрел и подписал, не говоря ни слова. Франсуа, стараясь не смотреть ему в лицо, сказал негромко, что, мол, он попросту подумал — куда уместнее главному инквизитору, а не его помощнику, объявлять приговоры... "Да, да, брат, хорошо, а теперь дайте мне отдохнуть", ответил Гальярд, по-прежнему не желая разговаривать. Только один раз он действительно поспорил с Франсуа — наутро, перед самым отъездом; и Аймер, тихонько ухмыляясь в кулак, увидел в Гальярдовом раздражении признак выздоровления.

А поспорили монахи из-за мальчика Антуана. Ночь после Sermo Generalis мальчик провел в замке, пользуясь еще не отмененным запретом на возвращение домой. Он принес Гальярду ужин в комнату, и пока монах ел, подцепляя смоченные бульоном куски хлеба дрожащей в руке ложкой, юноша осмелился высказать давнюю свою просьбу.

Запинаясь от волнения, он попросил отца Гальярда ради Христа взять его с собой хотя бы до Памьера.

— Мне бы с вами только до города доехать, отче, — чуть слышно говорил он, глядя куда-то в темный угол. Глаз опять не было видно из-под падавших на лоб спутанных волос, притом что Гальярд очень хотел бы увидеть его глаза. — Я... не могу я, простите Христа ради, здесь оставаться. Никого у меня тут больше нет. И никакой мне жизни тут больше не будет, к нему ни за что не вернусь, лучше сразу в реку, в Арьеж... В городе работать устроюсь как-нибудь, я ж мотальщик уже сколько лет, пойду в ткацкую мастерскую... Или хоть в кабак полы мыть, это уже все равно, Господь любой труд благословляет...

— Господь, без сомнения, благословляет всякий труд, — кивнул брат Гальярд, стараясь говорить холодно и бесстрастно. Он отставил миску из-под бульона и смотрел на мальчика, сгорая изнутри от сострадания. — Но все-таки, сынок, чего ты сам-то хочешь? Неужели полы мыть в памьерском кабаке?

— Я-то такого хочу, отец, что и сказать неловко, — прошептал Антуан, заливаясь краской. — Мне, виллану грешному, о таком и думать не положено...

— Не решай сам за Господа, что тебе положено и что нет, — мягко прервал его Гальярд. — Давай, сынок, не бойся, скажи мне как исповеднику, что у тебя на сердце. А я уж посмотрю, что будет возможно для тебя сделать.

Антуан на минутку зажмурился, собираясь с силами. Потом выговорил нечто почти неслышное и нечленораздельное.

— Что ты сказал, сынок?

— Хочу-быть-монахом-как-вы-и-отец-Аймер, — выпалил Антуан — и совсем смутился, неверно истолковав Гальярдово молчание. — Простите, отче... вы ж сами спросили...

— Поди сюда, — позвал Гальярд, разумно рассудив, что ему подняться сложнее, чем Антуану — подойти. Паренек приблизился опасливо, глядя на священника совсем как в первый день их встречи — с безумным жаром надежды и крайней нерешительностью. Присел на край кровати.

Гальярд протянул руку — Антуан покорно ждал. Гальярд теплым пальцем начертал крестик у него на лбу, улыбнулся — наверное, случилось единственное, что сегодня могло заставить его улыбнуться. Мальчуган все-таки дозрел.

Антуан трудно сглотнул, не зная, как понимать благословляющий жест. Открыл рот, снова закрыл его, пыхтя так, что крылья носа раздувались.

— Мы попробуем, сынок, — ласково сказал Гальярд — после стольких лет служения настоятелем и четырех назначений инквизитором он уж и не знал, что может говорить так ласково. — Попробуем сделать тебя монахом. Поедешь с нами в Тулузу, в монастырь, а дальше — на все Божья воля.

— Отче, — Антуан, похоже, боялся, что Гальярд его недопонял. — Отче, так я ж виллан... И читать на латыни не умею, вот только Miserere да Magnificat... И... я же еретиком был, Старцу в лес еду носил... И... и что другие отцы скажут, отец Франсуа, отец Аймер, и другие, в монастыре...

— Отец Франсуа не из нашего Ордена, так что нас его мнение нимало не волнует, — весело сообщил доминиканец. — Аймер, ты уж мне поверь, будет рад едва ли не больше тебя. А с остальными братьями договоримся как-нибудь на месте, ты не забывай — ведь я важное начальство, инквизитор Фуа и Тулузена, и с отцом провинциалом в Париже вместе вино пил. Вот что я тебе скажу, — желая как-нибудь подбодрить парня, Гальярд взъерошил его патлатые грязные волосы. — Монаха мы из тебя сделаем хотя бы потому, что твоя шевелюра давно просит тонзуры!

И тут Антуан сделал то, чего Гальярд совсем от него не ожидал. Он ткнулся головой в край деревянного топчана, в пропахшую монашеским потом солому, и заплакал, как малый ребенок. Гальярд так и не убрал руки с его головы, но и в который раз не знал, что ему сказать, и молча сидел в полумраке раннего вечера — поражаясь сам, что способен на такую острую отцовскую нежность. И было ему совершенно все равно, любит он Антуана как Антуана или жалеет в нем мальчика Гальярда, в на четырнадцатом году жизни возжелавшего стать монахом. Какая, в конце концов, разница. И какая разница, от чего тот плакал — от жалости к погибшей маме, от облегчения, от совсем недавно пробудившегося в нем чувства надежды. Или просто так: иногда человек плачет только от того, что он человек.

Как и предсказывал инквизитор, новость привела Аймера в восторг. Он бурно заговорил о том, что сразу увидел в Антуане монашеское призвание, сразу признал его своим братом, сразу подумал, что рано или поздно... Гальярд несколько расхолодил его, сообщив, что еще неизвестно, станет ли мальчик монахом; нельзя заранее рассчитывать, что из него получится хотя бы брат-конверз, хотя, конечно, он, Гальярд, сделает все возможное для его обучения и монашеской формации. Аймер послушно умолк, опустил глаза и отправился помогать Люсьену с завтраком — но с кухни вскоре донеслось его ликующее пение: "Как хорошо и как приятно жить братьям вместе..."

Франсуа воспринял это известие куда менее восторженно. Узнал о том, что Антуан едет с ними, францисканец только в самое утро отъезда, когда мальчик явился на замковый двор с узелком вещей и смущенно встал около инквизиционной повозки. Во избежание неприятностей с покаянником Бермоном, уже изготовившим и демонстративно пришившим на грудь пару желтых крестов, Гальярд дал в сопровождение юноше одного из франков, здорового сержанта по имени Жан-Люк. Однако Антуан испугался Жан-Люка еще более, чем сам Бермон: еще бы, это был первый человек языка "ойль", которого паренек увидел вблизи, а он с детства знал, что франки — ужасные злодеи и грубые варвары, считай, хуже горных троллей. Поэтому дома под перекрестными взглядами Бермона и Жан-Люка Антуан почти не мог собираться, завязал в тряпицу только запасную пару обуви, чистую сорочку, миску с ножом да — на память — белый матушкин платок. Так, в шерстяной курточке на плечах да в куцехвостом капюшоне, он и пришел к повозке с маленьким узелком, смущаясь до полной немоты и не зная, куда девать глаза и руки.

Едва завидев Аймера, он все старался держаться к нему поближе, стесняясь и франков, и францисканцев. Еще больше он перепугался, когда из темницы вывели наружу двоих связанных еретиков — Марселя Кривого, глухо ругавшегося из-под накинутого на голову мешка, и Старца, которого даже и с закрытым лицом легко было узнать: черную, худую, ангелически-спокойную фигуру. Франки переругивались, Ролан решал с Гальярдом, как лучше везти пленных — посадить их на Арнаутову телегу и запрячь лошадь похуже или всю дорогу гнать преступников пешком, привязав их с руками за спиной друг к другу и устроив между двумя лошадьми. Гальярд ратовал за телегу, Ролан вежливо, но неуклонно спорил, что еретики не заслужили такой роскоши, это для честных висельников, а не для слуг дьявола. В это время Франсуа и узнал Антуана. Аймер велел ему сесть в повозку и не мешаться под ногами, юноша перекинул было ногу через высокий бортик — и тут францисканец изумленно окликнул его:

— Эй, малый, а ты куда полез? Тебя тут только не хватало!

Покраснев, Антуан принялся чуть слышно объяснять, что отец Гальярд разрешил ему поехать в Тулузу, что отец Гальярд согласился попробовать взять его в монахи... При этом парень так и стоял с одной ногой через борт, и когда лошади двинулись и повозка чуть качнулась, он едва не покатился под колеса.

— Брат Гальярд! — громко позвал францисканец, когда побежденный Ролан пошел-таки готовить телегу для еретиков. — Паренек говорит какую-то глупость — что вы его едва ли не в монахи постригли, и все в этом роде. Что за ерунда? Он в самом деле с нами до Памьера едет?

— Не только до Памьера, но и до Тулузы, до самого Сен-Ромена. — Даже если бы Гальярд и не хотел видеть Антуана в белом хабите своего ордена, он возжелал бы этого сейчас — хотя бы чтоб досадить Франсуа. — Да, я думаю, что монашеское призвание мальчика несомненно, а вопрос о его принятии буду обсуждать на капитуле нашего монастыря.

— Так он же виллан, — приблизившись и слегка понижая голос, изумленно сказал его напарник-соперник. — С каких это пор вам в Сен-Ромене безграмотные вилланы нужны, в Ордене-то Проповедников? У нас в Сен-Тибери его не взяли бы и в конверзы... Проще сделать из угля золото, чем из виллана — хорошего монаха!

Знал бы он, что этот парнишка — последний епископ еретиков, подумал Гальярд диковатую мысль. Да впрочем, знал бы об этом хоть кто-нибудь, пусть даже и сам Антуан... А ведь хорошая идея — озарило его — спрятать юношу именно в доминиканском монастыре! Пожалуй, сейчас ни у кого на свете нет меньших шансов, чем у доминиканца, принять в качестве приветствия таинственный знак от рук верующего.

Гальярд состроил самое невинное выражение, какое только позволяло его иссеченное шрамами усталое лицо. На миг он почувствовал себя молодым — настоящим мальчишкой, целящимся камешком из уличной засады. Да, нехорошо, конечно, прости нас, грешных, Господи... Нехорошо — но как зато приятно!

— Вы, разумеется, глубоко правы, брат, — раздумчиво сказал он, краем глаза следя, слушает ли Аймер. — Дворянское происхождение — большая ценность для настоящего монаха. Благородство крови часто подразумевает благородство духа, как в случае отца нашего Доминика, происходившего из древнего Кастильского рода: знаете ли, дед его по матери, дон Гарсия Гарсес, был наставником наследника престола Кастилии, а отец происходил из дома графов Лара. Но мне казалось, дети святого Франциска должны проще относиться к вопросам происхождения: ведь их-то святой родитель, преблаженнейший Франциск, был простым горожанином...

И, отходя от сердитого и раскрасневшегося брата Франсуа, Гальярд заметил, что его вроде даже и тошнить стало поменьше. "Чье чело без пятна греха", как говорил отец Доминик, бичуясь за нас и за всех... Брат Бернар бы меня понял.

Франсуа, не зная, как уесть Гальярда, напустился на нерасторопных франков, уронивших на подхвате драгоценный сундучок. Аймер уже закинул в повозку монашеские пожитки, связку книг и кожаный мешок с протоколами, легко запрыгнул сам и протянул руку, чтобы помочь Антуану. Антуан в помощи не нуждался, но руку благодарно принял; на лицах юношей, сидевших рядом, читалась чистая и незамутненная радость. Ее не убивало даже присутствие старца Пейре на второй телеге — присутствие, от которого к Гальярду вернулась головная боль. Неужели моя голова будет теперь всегда болеть, тоскливо подумал он — и тут же пришел ответ: нет, не всегда, только до его смерти. Ах ты Господи, подумал Гальярд, на миг закрывая лицо руками; знайте, что Бог ниспроверг меня и обложил меня Своею сетью... Чтобы отвлечься от своей никому не видимой беды на чужую, всем видимую радость, он обратился к юношам и сказал, что попросит провинциала в случае чего не отправлять Антуана в новициат в другой монастырь, а назначить Аймера Антуановым наставником. Две пары глаз просияли в ответ, и Гальярд впервые заметил, что сидящие рядом молодые люди — красавец и заморыш — весьма сильно схожи чертами лиц. Или просто у них одинаковое выражение...

День был серый, но не дождливый, и через туманную морось выглядывало бледное лицо Сабартесского солнца. Под протяжное понукание франков, под щелчки бича тяжелая повозка стронулась с места, поползла вперед. "Ну, благословясь", — брат Франсуа размашисто перекрестился; Люсьен вполголоса начал Benedictus. Глядя вперед и вверх, Антуан уже знал, как сильно он будет тосковать по этому небу, по серым Мон-Марсельским домикам, выступающим из бесплодной скалы и лепящимся друг к другу, как грибы на древесном стволе... Есть в мире такие места — Гальярд-то это хорошо знал — места, которые ты не любишь, пока в них пребываешь; но покидая их, потом долго видишь во сне — серое небо, рыжий мох на серых камнях, черная, будто обугленная полоса бедной пашни, пучок жесткой камнеломки из отвесной скалы — и посыпаешься в слезах, будто от образа утерянного рая... Антуан де на Рика оставляет Мон-Марсель, чтобы искать себя в земле дальней; уезжает из места, где прожил все свои семнадцать лет; повинуясь зову Ловца Человеков, уходит искать другого моря, оставляя на берегу свой маленький челнок... Другое море, оно на то и другое, что отлично от этого. Он никогда не пожалеет, что ушел в открытые воды, он станет куда счастливее и научится любить место, где он родился, только когда покинет его... Но плакать — обязательно будет плакать.

— Отец Аймер...

— Брат, — поправил его молодой монах, награждая дружеским тычком. — Совсем скоро я тебе братом стану, привыкай.

— Брат... брат, — задумчиво повторил Антуан, пробуя это слово на вкус. Никогда у него не было братьев; сестренка вот была... А брата, по правде сказать, всегда хотелось. Особенно старшего. Сильного и доброго. Хотя бы одного... а тут сразу, получается, будет много? — Брат Аймер, а у вас так бывало, что вроде бы счастье случается, а при этом как будто умираешь?

Аймер искоса поглядел на него, потом на Гальярда. Тот сделал вид, что не слушает их тихого разговора, опуская глаза на чтение — несчастный трактат о формации проповедника.