Занятый своими мыслями пропустил момент появления нашего храма...
'Ещё в той, прошлой жизни, меня поражало, как наши предки выбирали место и строили церкви. Едешь по дороге, она извивается в разные стороны, ныряет в низину или карабкается на крутой холм.
Но вдруг все эти выкрутасы исчезают как по волшебству, расступаются холмы, пропадают овраги и перед нами во всей свое красе, появляется дом Господний.
Золотом блестят купола, увенчанные крестами, устремлена ввысь каменная колонна колокольни и с неё звучит божественная музыка.
Но мы в суете мирской, проносимся в своих автомобилях мимо, зачастую не замечая ничего вокруг. А тот, который отдал свою жизнь за нас и умер на кресте во имя всех нас, продолжает любить и говорить нам об этом. Остановитесь на миг, просто поверните голову, посмотрите на купола и вы увидите его огромное, горящее сердце, дарующее нам, его любовь...'
Остановились перед открытыми настежь воротами, увенчанными иконой, все трое сошли с саней, они сняли шапки и трижды перекрестились, каждый раз склоняясь в поклоне. Я проделал тоже самое, только опустившись на колени. После этого мы прошли в храм.
Видимо предупрежденный заранее, на встречу вышел батюшка, Отец Серафим.
Ещё с полгода назад во мне бродили всякие предубеждения, но все они исчезли, когда встретил этого человека. Все случившееся, заставило пересмотреть и переосмыслить ту точку зрения которую нам навязывали в течение длительного времени, а авантюры девяностых в которое пустилась церковь, только укрепили её. Может здесь и есть такие прощелыги и рвачи, но с другими не общался, да честно говоря, не имею никого желания. Я только на самом начале длинного и трудного пути...
Меня заинтересовал этот поп, так пренебрежительно его называл. Но чем больше спрашивал окружающих, тем больше становилось мое уважение к этому человеку.
В юности, потерял семью, угоревшую в избе, его самого спасло чудо, тоненькая струйка воздуха, пробивавшаяся сквозь плохо проконопаченные стены, он отделался жуткой головной болью. Это был, как он потом рассказывал, первый знак, — 'Но слеп был, ибо не зрел помыслов божьих, а токмо кару'
Вместо другого, которому выпал жребий, пошел в стрельцы, прослужил всего с полгода, когда его полусотня попала в передрягу. Однажды дикая татарва, напала на село приграничное, налетели они рано утром, когда их никто не ждал, перебив немногочисленных защитников, собрали полон и рванули обратно в степь. Не велика была банда, всего десятка три лиходеев, когда пограничники, извещенные сбежавшими детьми прибыли в селение, застали только трупы и пепел. По следам пошли догонять, и вышли к броду, лето в тот год было жаркое и много рек пересыхало, образуя новые переправы. Стража порубежная, почернела от недосыпания и валилась с ног от усталости, пытаясь перекрыть лазейки для татей. Полусотник велел двум десяткам, пойти вниз по течению на пару верст и проверить, нет ли там следов выхода на другой берег с остатними пошел дальше.
Они прошли намеченное и уже решили вертаться взад, когда молодой стрелец, Стешка Урезов заметил обломанные ветви у самой кромки воды, они пошли дальше.
Их взяли через версту. Река, обмелевшая до состояния неглубокого ручейка, едва доставала до конского брюха. Берега сузились настолько, что воины были вынуждены следовать друг за другом. Густая пожухлая листва рогоза стоящего плотной, зеленой стеной не позволяла разглядеть, что-либо в лесу. Ехавший первым Стешка, вдруг вскинул руку, привстал на стременах, пытаясь что-то рассмотреть. Дернулся, словно его укусил слепень и завалился навзничь, получив стрелу в сердце.
И над водой зазвучала басовитая музыка смерти...
Река огласилась истошным ржанием, воплями людей, стонами раненых и хрипом умирающих. Десятник только что и успел выхватить саблю да гаркнуть в полный голос, — 'Вперед', как сразу две стрелы пробили кафтан, а третья впилась в шею, обрывая крик...
Убили всех, просто перестреляв из засады. Стрелец получив стрелу в спину, чуть ниже сердца, упал в воду. Неспешное течение подхватило и понесло тело, от острой боли, не мог вздохнуть, и это, видимо, спасло жизнь. Сквозь толщу воды видел мелких рыбешек, брызнувших серебряной струйкой, мелкие песчинки и камушки на дне, водоросли, проплывающие мимо... В глазах стала наливаться чернота, но сил уже не осталось. Темнота укрыла его, но во мраке заблестела крохотная точечка, рванулся всей душой,и она стала чуть ближе. Он опять устремился к ней, и она засияла ярче. Он раз за разом прилагал все свои силы, продираясь вперед.
И звездочка превратилась в материнское лицо, оно улыбнулось ему, но когда он захотел приблизиться ещё, то услышал её голос, — 'тебе ещё рано, сын...'
Из окружающего мрака появились две ладони, обняли его за голову и прижали к груди, ощутил поцелуй и неведомая сила потащила прочь с размаху швырнула на что-то большое и твердое. От нахлынувшей вдруг боли он сделал судорожный вздох и застонал...
Это был второй знак, к которому Отец Серафим прислушался.
Его подобрали и выходили черемисы, вышедшие на ночную рыбную ловлю, когда через полгода вернулся, выяснилось, что он списан под чистую как умерший.
'Лета 145 года, сентября 7 день, по государеву цареву и великого князя Михаила Федоровича всеа Русии указу, боярину князю Олексею Михайловичу Львову, да дьякам Григорию Нечаеву, да Максиму Чиркову в памяти в Разряд. Да твоею Максимовою приписью написано:
Велети отписать в приказ Большого Дворца к тебе, боярину, к князю Олексею Михайловичу и к дьяком. Ивана Игнатьева сына Безобразова на государевой службе убили ль, и под которыми городами, и котором году убили. И в Разряде про Иванову смерть Безобразова выписать не из чево, описачные столпы в московское разоренье и в пожар 134 году погорели. А в сыску Михайло Матвеев сын Бутурлин, да дьяк Воин Трескин и дворяне: князь Гаврило Хотетовский с товарищи девять человек сказали по государеву цареву и великого князя Михаила Федоровича всеа Русии крестному целованью, что Ивана Игнатьева сына Безобразова убили в 114 году воровские люди. Да к той скаске руки свои приложили'
Настоящая справка о смерти.
Это был третий знак после оного, принял постриг и ушел в монастырь в земли северские. Много лет было прожито в тиши и спокойствии, проводя дни в труде и молитвах.
Но господу было угодно, послать рабу своему, ещё одно испытание. Случилась война со свеями, святая обитель была разграблена, часть монахов погибла, другие встали в полки под знамена, крестом и верой, воодушевляя стрельцов на подвиги ратные. Опосля тех битв и было рукоположение в сан, и Отец Серафим принял на себя заботу о слободе стрелецкой.
Сухонький старичок, с редкой бородкой, спустился вниз и остановился в ожидании. Мои спутники отстали, я в одиночестве подошел ближе, и его сухощавое лицо озарила улыбка узнавания.
— Здрав будь, Федор, — Поздоровался он со мной и замолчал в ожидании ответа.
Опустился перед ним на колени, склонил обнаженную голову и едва слышно произнес, — Грешен я, кровь людская на мне...
Он шагнул вперед, нагнулся к самому уху и прошептал, — Встань чадо, пойдем в дом господень...
Часа через два, я вышел из церкви, на душе было спокойно и ... Как-то уютно, что ли.
Еще некоторое время назад смотрел на проходящих мимо людей, словно через прицел и видел только серые мельтешащие фигурки. Не различая, кто есть кто... Сейчас же мир снова обрел краски...
— Чего сидим, кого ждем? — С такими словами подошел к саням, Никодим возился с упряжью, что-то там подправляя, а Силантий, дрых как сурок, несмотря на мороз градусов семь.
Впервые за прошедшие два дня медник проявил неподдельный интерес, — Ну?
Вместо меня, ответил проснувшийся стрелец, оглядел с ног до головы и вынес вердикт, — огурец малосольный!
— Это почему?
— Зеленый и в пупЫрушку... Никодим! Хрен морковкин, у меня жопа к твоим саням примерзла, соломы пожалел...
— А хер у тебя не примерз? — Никодим уперся коленом в лошадиное пузо, подтягивая ремень, та его попыталась надуть. Получив пинок, перестала мешать, позволив спокойно поправить сбрую.
— Да ты её всю под себя подгреб, Федьке, вон, сесть не на что будет.
— Молодой, на коленках доедет
— Федь, полезай, да столкни этого увальня, он ужо целое утро дрыхнет, хоть бы помог...
Я залез в сани, и мы поехали в наш приказ, слободской, он был на другой стороне посада, а на дороге уже становилось многолюдно...
— А чо тебе помогать, эту тварь давно пора к Сидору отвести, а себе другую взять. Али тебе пяти рублев жалко?
— Жалко у пчелки в жопке... Силька, ты что набросился? Спи уж...
— Уснешь с тобой, все ямы собрал.— В это момент нас ощутимо тряхнуло, — Федя, выдерни у него соломы из под задницы, пущай ему то же будет.
— Может тебе у кабака придержать кобылку?
— Один в одиночку, ужо съездил... До дому обожду... Оно всё приятственнее будет...
Он силой натянул шапку на глаза, поднял воротник, спрятал кисть в рукав и, по-моему, через мгновение, всхрапнул засыпая.
Сани потряхивало на колдобинах, где шагом, а где и трусцой, добрались до нужного места, въехали в широко распахнутые ворота. Сторожевой стрелец, одетый в зеленый тулуп, валенки и шапку, только покосился на нас, не произнеся ни слова и не пытаясь остановить.
Обычная с виду изба, только чуток побольше, будет, вход попросторнее, сени ширше, да нет жилого духа. Вот таков приказ наш слободской.
— Здрав будь, Митрий Осипов, нам бы Михаила Фокича повидать по делу неотложному.
— Обождешь, нету его, ещё от головы не вернулся, как с вечера ушел, так и нет. С чем пожаловал?
-Упредить надобно, сродственник мой, Федор, давеча поехал землицу глянуть...
— Ту, что калужскому тракту?
— То не моя, я у Шадровитого перенял, а она недалече от тверского будет
— А-а-а. — Дьяк, покачал головой, не отрываясь от списка, — Не свезло ему.
— Аль что стряслось?
— Не ведаете, — Он оторвался от бумаг и поглядел на нас, подслеповато прищурившись, — Весточку получил, сын евонный от ран тяжких помер.
— М-да, жалко хлопца, добрый воин был, — Силантий перекрестился, — Прими господи душу раба твоего.
Все сделали то же самое и помолчали, отдавая долг памяти.
— Чтой там с тобой стряслось, Федор? — писарь нарушил затянувшееся молчание.
Я как мог описал происшествие.
Он записал все в длинный свиток, лежавший перед ним, — Никодим, вам в разбойный приказ заехать надо, Михаила Фокича упрежу, что ты с Федькой был. Татьбы за ним не вижу, берег живот свой. Жаль токмо побил всех, поспрошать не у кого, может лихие людишки слово молвили, вот тати его на дороге и переняли. Всё, ступайте, не досуг мне с вами лясы точить.
Вышли всей толпой, Никодим надевая шапку, проворчал вполголоса, — Свезло нам, Федька, что Архипка Шадровитый токмо сейчас весточку получил, — Замолчал, поднял лицо к низким серым тучам, — Хер бы свинячий с тобой купили у него, а не землицу.
Толкнул меня в спину.— Шагай, нам ещё до разбойного добираться, тама про твоих татей сказывать...
Ежели успеем...
Успели в самый раз, мы в дверь, а на встречу толпа валит, их служивые гонют, — 'обед, мол, и всё такое'
Я с краю стал, прикинулся ветошью, они мимо прошли, прошмыгнул внутрь.
Какой то писарчук, выгнать попытался, лапки протянул, пихаться начал, честно предупредил, -' веточки потянет. Ножки протянет' Приутих.
Сказал ему — что у меня дело скорбное о разбойниках. Вошь чернильная пищать начала. Побренчал мелочью, загодя в кошель уложенной. Подобрел клоп бумажный. Отвел меня у столу, сел напротив, достал лист для записей положил перед собой.
Рассказал ему о своем приключении. Он все тщательно записал, скрипя гусиным пером по бумаге, задал несколько вопросов о видаках, свидетелей по-нашему, это тоже было задокументировано. Так же описал место, где все произошло. А потом я удивил его, — Дай прочту, что ты там накарябал, — протянул руку к листку.
С огромным трудом продравшись через кучу орфографических ошибок и буквы алфавита, убедился что суть передана верно. С трудом удержался чтоб не подписать протокол привычными словами
'С моих слов записано верно', показалось что это будет точно перебор, вон сидит напротив. Глазками лупает, открыв варежку незнамо для чего.
Мужик вздохнул, чему-то своему, сдулся малек, и спросил : 'хочу ли тяжбу затеять'
Ответил ему, — 'Нет'
Он только головой кивнул, как будто и не ждал другого ответа, а у самого глазки так по шапке на краю стола лежавшей, так и елозят, того гляди дырку протрет.
Обещал, куда деваться. Двинул ему её по столу в его сторону. Кио отдыхает, подношение испарилось на полдороги, и было велено ступать вон. Писарчук достал узелок с харчами, поставил перед собой и стал развязывать завязку, не обращая на меня внимания. Расстелил некогда белую тряпицу, выложил краюху хлеба, куриную полть и штоф с чем-то.
Выйдя на крыльцо, остановился, вдохнул полную грудь свежего воздуха, пахнущего печным дымом и немного конским навозом. Одел шапку и пошел пробираясь между саней к выходу со двора, мои остались в переулке...
Дома нас встретили, высыпав всей гурьбой на улицу, окружив сани. Никодим встал во весь рост, нахмурив брови, оглядел всех домочадцев, но не удержался и широко улыбнулся. Все радостно загомонили, кто-то взял кобылу под уздцы и повел на двор.
Я посмотрел на Никодима и Силантия. на миг перехватило горло. — Спасибо. Без вас...
А потом был обед, нормальный, плотный обед и заметьте, без выпивки. Так пивка по стаканчику нам нацедили, с устатку...
* * *
С той поры прошел месяц, обычный или необычный, это уже не мне судить.
Воскресенье, вроде бы всеобщий выходной...
Что обычно в нашем семействе происходит утром в этот день, говорено много и писано неоднократно.
Но, то, что происходит до...
Утренняя дойка, уборка навоза, задать сена в кормушку, проверить лизун, кусок каменной соли. На конюшне те же работы, за исключением дойки, наша кобыла ожеребилась и теперь, когда заходишь к ней, косит настороженным взглядом.
Потом сборы и поход в храм. После возвращения садимся завтракать, опосля него у детворы свободное время, они уматывают кататься с гор и на коньках.
Никодим уходит к друзьям, приползет к вечеру 'и сыт и пьян и ус в табаке' Марфа останется на хозяйстве. Но ненадолго, поставит, что нужно к обеду в ещё горячую печь, томиться, в птичнике покормит оставшихся кур, соберет яйца. По мелочи сделав, что необходимо, и если не её очередь, уйдет на посиделки к одной их многочисленных подруг.
Так что ближе к середине дня, на хозяйстве оставались, я да пес.
Пока сижу в коморке, он по усадьбе круги нарезает. Умный, пока все дома его не слышно и не видно, но стоит Никодиму выйти за ворота... Выползает из конуры и всем своим видом дает понять, что он теперь старший... Остальные для него не авторитет, может и рыкнуть в случае чего.
Так что сижу у заиндевелого окошка, псина тащит службу, вроде все при делах.
