Тогда она сбежала, и все прошедшие годы ощущаются как один день — ушиб горя свеж под кожей, и отзвуки бесчувственного смеха звенят в ушах.
Они странствовали по Барефову Одиночеству, и каждую ночь она брала в постель юношу, бастарда Драконуса, и говорила себе: только потому, что лорд приказал. Однако встречать взгляд брата становилось все труднее. Аратан изливал в нее семя два, три раза за ночь, и у нее не было ничего, чтобы предотвратить возможное; она ничего не сделала и в ночь, когда возлегла с Гриззином Фарлом. Хотя бы тут было оправдание — она была пьяной, ей владело нечто беспутное, жажда помчаться навстречу судьбе, утонуть в жестоких последствиях.
Своего будущего она не страшилась, ибо утонуть в болоте собственных поступков означает тешить иллюзию контроля. Но она притязает на принадлежащее другим — на годы впереди, на жизни, которые они вынуждены будут вести. Потерявшие ребенка матери бывают одержимы жаждой опекать, и такова будет участь Ферен, ведь дитя ее ждут пожизненные страдания. Аратан может породить бастарда, став отражением отца, и обратятся ни них обоих суровые и непрощающие взоры совести. Брат, вновь обезоруженный, сбежит от роли любящего дядюшки, уязвленный жалом свежей потери.
Аратан в возрасте, в котором мог бы быть ее сын — юноша, падающий под гнетом мира. Таковы все юноши. Он не ее сын, но сможет сделать ей сына. Да, она была уверена, что сможет. Брат сумел узреть странный, зловещий узел ее разума, смешение судеб, одной пустой, другой быстро наполняющейся. Она уверена.
Одно дело пользоваться ради удовольствия. Совсем другое — просто использовать. Она учила Аратана искусству любовных игр, шептала о благодарности его будущих женщин. Но что это будут за женщины, кто станет благодарить Ферен за всё, что она дала их любовнику? Где он найдет женщин — хрупкий сын-ублюдок, которого вскоре бросят среди Азатенаев? Не ей решать этот вопрос, разумеется; она часто напоминала себе это, но без толку. Он станет таким, каким она его сделает; он сделает ей то, чего могло не быть. Сына. И тогда, в темноте и поту, она погладит его волосы, сложит руки в кулаки — мягкие пальцы без ногтей — и сожмет своими ладонями, воображая в летучем, смешанном с чувством вины экстазе, что руки мальчишки становятся меньше, как будто она может силой превратить их в ручки младенца.
В женщинах есть особого рода дерзость. Раздвинуть ноги означает пригласить, а приглашение влечет сдачу в плен. Каждую ночь привкус этой сдачи превращается во влекущее зелье. Брат, наверное, видит, и он прав, что боится. Женщина, готовая на всё — женщина опасная.
Каждый день в скачке через бесплодные земли она жаждет грядущей ночи, беспомощного рвения юнца, содрогания тела поверх тела, волн, как бы уносящих его жизнь — так много жизни струится в нее... Она готова использовать эту жизнь.
Дети умирают. Но женщина может понести новых. Сыновья родятся и умирают иногда, но сыновей много. И мечты о будущем таятся в сжатых ладонях, местах тьмы.
Скачущий рядом с сестрой, став пленником повисшего между ними молчания, Ринт озирал очертания земель, желая, чтобы здания встали перед ними, вырвавшись из твердой почвы, остановив путешествие. Дальше ехать нельзя; только и осталось, что поворотить и вернуться в Куральд Галайн.
Получив дитя, она сбежит, как вор по улице — в скрытые аллеи, тайными путями, которые никто не проследит. Приз во чреве. Она вытащит нож и зашипит на любого, кто подойдет близко. Даже на брата.
Он проклинал Драконуса, проклинал всю затею; он ощущал, как слабеет от тоски при виде юного Аратана, столь гордо скачущего бок о бок с отцом. Он-то был о сестре лучшего мнения... Весь мир, съежившийся до жалкого отряда, стал горьким.
День близился к концу, тени тянулись от передовых всадников, эфемерные и уродливые. По обеим сторонам катилась равнина, волнистая как выброшенный ковер, голая на возвышенностях, которые зимние ветра месяц за месяцем словно резали ножами. Места более низменные белели, лишившись жизни от залежей соли.
В полдень они миновали какие-то развалины. Камни фундамента создали прямоугольник, слишком большой для Азатенаев; Ринт не заметил и следов легендарного искусства зодчих в грубо отесанном граните. Стены давным-давно упали, создав осыпь на дне низины, а на другой стороне лежали грудами камней. Кажется, никто никогда не разбирал эти завалы. Кроме одинокой постройки, Ринт не замечал иных признаков обитания — ни амбаров, ни стен вокруг полей, ни следов плуга на почве. Он удивлялся, скача мимо.
Но только невежество делает прошлое пустым. Глупцы создают мир из ничего — каприз бога, некое смелое явление сущего в Бездне. Эти видения лишь тешат тщету верующих. Всё вокруг создано ради них: чтобы видели глаза, чтобы было чем восхищаться. Ринт в такое не верит. У прошлого нет начала. Что-то всегда существовало прежде, сколь далеко не тянись. Заблуждения смертной жизни, которая начинается, а значит, должна окончиться, и вот все сущее подражает ей, словно покорный раб. Нет, всё, что существует, существовало всегда в мириадах форм.
Сестра сделала любовником сына-бастарда, а лет ему столько же, сколько могло быть ее умершему сыну. Подумай подольше — и всё выворачивается. Всё шелушится, обнажая подлые тайны в тусклом полусвете. У прошлого было лицо, и это лицо она готова вернуть к жизни. Аратан заслуживает лучшего, и стоит ли удивляться его наивности: он вошел в возраст глупости, как бывает со всеми юношами. Мечты пылают, словно языки солнечного пламени, но сколь высоко бы они его не возносили, впереди падение, вечный полет в пучину отчаяния. Что-то тонкое потеряно — для Аратана настали годы ошибок, неловкости телесной и душевной. Бездонная любовь к Ферен скоро станет уязвленной ненавистью.
Таковы были страхи Ринта, и он ощущал себя беспомощным.
Изогнувшись, он поглядел назад, отыскивая Виля и Галака, но лишь пустая равнина тянулась, уходя к сумрачному востоку. Они в лучшем случае в двух днях пути.
А где-то впереди ждут первые селения Азатенаев. Он воображал удивительные крепости, замки и дворцы. Сады, где вода хлещет из земли в неустанном служении. Прочные стены и крепкие двери со следами пожаров, набегов Джелеков. Внутри же просторные палаты с мебелью скудной и бедной, и слабый запах дыма — не копоти пожара, а запаха одежды и покрывал, кислые и горькие. Это будут неприветливые места, он знал, что нужно постараться их покинуть как можно скорее.
К чему Азатенаям желание принимать лорда Драконуса, кроме разве что обычной вежливости? Здесь тайна. Гриззин Фарл смотрел на Драконуса, как на старого друга, между ними давняя близость, если та беспутная ночь не была ловким представлением. Однако Ринт знал, что лорд провел в Куральд Галайне всю жизнь, а из Дома уезжал лишь сражаться в войнах. Защитник — Азатенай никогда не посещал королевство Тисте; во всяком случае, Рит о таком не помнил. Как же они могли встретиться?
Тут скрытые течения. Драконус не просто увозит бастарда подальше, чтобы притушить притязания придворных врагов. Творится что-то иное.
Дневная жара не хотела спадать. Они приехали к другим руинам, похожим на прежние, хотя тут было три здания, обширные, каждое построено без оглядки на другие. Углы спорили, линии сталкивались, но Ринт все же понял, что три здания строились в одно и то же время. Остатки возвышались на углах до высоты груди, в серединах стен были вдвое ниже. Казалось, камни упали беспорядочно, вовне и внутрь строений. Никаких следов крыш не было видно.
Сержант Раскан обернулся к Ринту и Ферен. — Здесь разобьем лагерь, — сказал он.
Ринт привстал в стременах, огляделся. — Не вижу колодца или других источников воды, сержант.
— Боюсь, ночью будет только та, что мы привезли с собой.
Разочарованный Ринт спешился. Отряхнул пыль с кожаных брюк. — Сказал бы утром, сержант, мы наполнили бы несколько лишних мехов.
— Я виноват, — подал голос Драконус. Лорд сидел на коне — фигура в черной кольчуге и потертой коже, торчащие позади руины. — Мне помнилось, что селение было обитаемым.
Удивившись, Ринт снова огляделся. — Не в последние столетия, лорд, смею сказать. Целые столетия...
Скривившись, Драконус спешился. — Придется терпеть.
— А завтра, лорд?
Раскан косо взглянул на Ринта, но Драконус ответил беззаботным тоном: — К полудню мы должны достичь реки Херелеч. Она, в отличие от многих иных, полна водой год от года.
— Отлично, лорд, — отозвался Ринт.
Ферен снимала поклажу с коня, как будто оставшись равнодушной к лишениям грядущей ночи. Лошадям потребуется почти вся вода. Почти не останется для готовки и совсем — чтобы смыть дорожную грязь и пот. Сестра же жаждет презреть все неудобства.
Он понял, что скалится, глядя на нее, и отвернулся.
Аратан соскользнул со своего мерина, встав на ноги уже с большей ловкостью. "Он находит себя в путешествии. Все, что он воображал, превзойдено. Но бойся, Аратан. Как бы в конце тебе не потерять больше, чем нашел".
Раскан наблюдал, как погран-мечи разбивают лагерь. Лорд Драконус ушел бродить по развалинам, Аратан же ухаживал за лошадьми, начав в мерина — однако глаза юноши то и дело обращались в сторону Ферен.
Ныне Аратан ездит рядом с отцом — со дня визита Гриззина Фарла; сержант оказался в некоем одиночестве, скача между Драконусом и его сыном впереди и двумя погран-мечами сзади. Однако он не ощущал себя мостом между спутниками. Ринт и Ферен были на ножах, хотя по привычке близких родичей желали скрыть взаимную ненависть от чужих взоров, не выдать семейные тайны. Что до бесед между лордом и его незаконным сыном, происходили они не часто, да и тогда Раскан не мог расслышать ни слова.
Легкость, дар Гриззина Фарла, постепенно уходила. В глубине ночей Ферен соединялась с Аратаном, пыхтение и тихие вскрики звучали до странности отчаянно; она никогда не удовлетворялась одной схваткой. Раскан слышал, как она будит его снова и снова, под глазами Аратана уже начали появляться темные круги.
Сержант гадал, когда же вмешается Драконус. Конечно, лорд знает, что между сыном и Ферен творится что-то неподобающее. Она старше его в два раза, если не больше. Раскан думал, что сумел заметить скрытую прежде слабость. Профессиональный лоск погран-меча начал крошиться.
Да и брат ее всё понимает...
Напряжение растет.
Драконус показался снова. — Джелеки, — сказал он, указывая на руины за спиной.
— Они напали здесь, лорд?
— Унесли все, что смогли, в том числе балки крыш и черепицу.
Раскан нахмурился: — Должно быть, очень давно, лорд. Не Гриззин ли Фарл уверил вас, что место еще обитаемо? Очевидно, он не здесь проходил.
Драконус вгляделся в него и не сразу кивнул. — Как скажешь, сержант. Ладно. Нам и этого довольно.
— Разумеется, лорд. Присмотреть за вашим конем?
— Нет, спасибо. Дай мне сделать еще кое-что, пока готовят ужин. — Однако Драконус колебался. Видя это, Раскан подался ближе.
— Владыка?
— Перекинемся словечком, сержант.
Они отошли, обойдя небольшой холм, на котором стояли руины. Раскан удивился, заметив проход к склону — здесь был вход в могильник. Однако Драконус опередил его расспросы. — Мальчишку нужно предостеречь.
Раскан сразу понял, о чем говорит его господин, и кивнул: — Боюсь, да, лорд. Природное рвение...
— Ее рвение вовсе не "природное", сержант.
Он имел в виду Аратана, но лорд вскрыл истину более глубокую. — Думаю, в этом союзе она жаждет зачать дитя, лорд. Но вряд ли, чтобы занести меч над Домом Драконс.
— Да, согласен — это было бы бесполезно.
Раскан удивился такому комментарию, но не сообразил, какими вопросами прояснить дело. — Кажется, она старше...
— Ей сорок лет от роду, на год больше или меньше. Сможет выносить дитя еще несколько десятков лет, если не более.
— Любовь к детям — вот что исчезает в более старых женщинах, лорд, — заметил Раскан. — Редко кто решается рожать после первой сотни лет. Колеи становятся рытвинами. Независимость сдается в плен скопидомству.
— Не в том исток ее торопливости, сержант.
Раскан не желал оспаривать утверждения господина. Он лишь осмелился довести до Драконуса свои мысли, чтобы лорд смог успокоить его тревоги. Однако стоящий перед ним муж не склонен дарить иллюзии лишь потому, что они сулят утешение. Чуть помявшись, Раскан продолжил: — Кто-нибудь другой стал бы гадать, доводилось ли ей быть матерью прежде. Но на мой взгляд, лорд, у нее тело, уже выносившее дитя и кормившее грудью.
— Нет сомнений, сержант.
— Я готов его предостеречь, лорд. Но это лишь половина проблемы...
— Да.
— Как ее командир, я мог бы...
— Нет, сержант. Ты выказываешь смелость, принимая такое бремя, но не тебе его нести. Я сам поговорю с ней. Ночью, под покровом тьмы. Уведи Аратана подальше.
— Да, лорд. Может, пройдемся по следам?
— Сойдет.
Аратан не мог отвести от нее глаз. Она стала воронкой, вокруг которой он кружился и не мог совладать с затягивающей силой. Да и не особо старался. Казалось, он может исчезнуть в жарких объятиях, сливаясь с ее плотью, ее костями. Ему подумалось: однажды он сможет глядеть ее глазами, как бы поглощенный полностью. И не станет оплакивать потерю свободы, отказ от будущего. Ее вдох станет его вдохом; вкус на ее устах — его вкусом, нежные движения рук и ног — его движениями.
Однажды утром его начнут искать и не увидят следа, ибо он сокроется за веками ее, и она не выдаст, довольная, пышная, насладившаяся. Интересно, гадал он: не есть ли его чувства сама сущность любви?
Аратан раскатал подстилку, поднял гирьки и положил около седла. Он часто думал о Сагандере, о том, каково сейчас наставнику. Кажется странным — доставлять подарки от ученого, оставленного позади. Вся премудрость, коей старик так жаждал, теперь ему не доступна. Незаданные вопросы, неполученные ответы — всё это остается далеко впереди, бесформенное, как облака на горизонте. Гирьки, заботливо уложенные на пыльную землю, кажутся бесполезными. Здесь нечего взвешивать, здесь нечего измерять; здесь, так далеко от границ Куральд Галайна, царит дикость, и она просачивается в каждого.
Он ощущал все течения и временами готов был утонуть, поглощенный чем-то животным, чем-то низменным. Но такая судьба, если поразмыслить, сулит мало потерь — или вовсе никаких потерь. Всё, что он знал, то, откуда он пришел, ныне кажется мелким и банальным. Небо было высоко над головами, равнина не заканчивалась и, двигаясь здесь, внизу, пересекая ее, они проявляли дерзость желаний. Само движение, день за днем, казалось ему величественнее высоких крепостей и разрушенных домов. Он вспоминал, как играл в груде песка за домом, когда был намного младше. Песок привезли для лепящей горшки работницы. Кажется, нужно было добавить зернистости глине, из которой создавали формы для обжига. Песок ощущался мягким, был прогрет солнцем на поверхности, но холоден внизу; он помнил, как лежал на нем, раскинувшись, шаря рукой и смотря, как глубоко погружаются пальцы — а потом набирал полную ладонь и подносил ближе, словно желая похоронить себя.
