Оленьи тропы

Задумываюсь. Отто немец только по матери, и фамилия у него Пименов.

— Егор Пименов? Ну-у... Честно говоря, так себе. Имя учителя колхозно-приходской школы.

Возмущённо цокаешь языком.

— Церковно-приходской, невежда! Позор — а ещё филфак заканчивала!

— Я не оговорилась.

— О, смотри! Корабли!..

Восхищённо вибрирующий высокий трепет в твоём голосе заставляет меня остановиться. Со стороны моста, ведущего к Васильевскому острову, — вечно забываю его название, — действительно заметно движение: небольшая толпа, неповоротливые бока и мачты громадных железных китов, выплывающих из серой хмари над водой. Несколько переходов поблизости перекрыто, набережная полна машин — судя по мигалкам, включая полицейские; ты мечешься, засовываешь руки в карманы и вытягиваешь шею, пытаясь рассмотреть получше, — взбудораженный оленёнок, услышавший далёкие выстрелы. Вздыхаю. Я как раз хотела провести тебя на Васильевский — к томным египетским сфинксам на Университетской набережной, может быть, к более камерным закоулкам вроде улицы Репина, самой узкой улочки Петербурга, — но пока эти планы явно придётся отложить. Как и осмотр Медного всадника.

— Подойдём поближе?! Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста! Ну Ю-юля!

Если что-то и способно разнести разрывной пулей почти любое моё решение — так это твоё моляще-обиженное "Ну Юля!" Хмуро смотрю на тебя.

— Ты знаешь, что сейчас у воды ветер сильнее раз в десять? Долго идти по набережной — чистое самоубийство.

— Ну ты же мазохистка, ты любишь страдать! — со смехом восклицаешь ты, не отрывая взгляда от флегматично ползущих вдоль берега — что это вообще? Катера?.. Жаль, что я не разбираюсь. Когда писала фэнтези, читала много об исторических кораблях — бригантинах, каравеллах, галерах, — даже названия завораживали; а о современных не знаю почти ничего.

Голимый романтизм, как ты выражаешься.

— Не так. Я люблю страдать духовно. А не мёрзнуть, промокнув в ледяной воде, пардон, до трусов. Ещё и в преддверии своего дня рождения, — в стиле Гермионы ворчу я — но всё же меняю направление шагов, подчиняясь твоему бушующему энтузиазму. Закатываешь глаза, шмыгнув носом; влажный ветер строптиво забирается в жёсткие чёрные пряди твоих волос, касается резкого смуглого профиля, в котором есть что-то еврейское.

Точно — Мандельштам. Вот где было про корабли. "Я список кораблей прочёл до середины, что над Элладою когда-то поднялся". И море, и Гомер — всё движется любовью. Тугие паруса, и море чёрное подходит к изголовью. Сей поезд журавлиный.

Мы спускаемся к набережной — навстречу загадочному корабельному параду. Сад, Пётр и величавое жёлто-белое здание Конституционного суда остаются позади, ты о чём-то весело болтаешь, я отвечаю — но на самом деле глупо проваливаюсь.

Елена. Елена Прекрасная — главное дерзание и желание Фауста, убийственное, достижимо-недостижимое. Корабли Менелая, упрямо рассекающие волны, чтобы отнять её у Париса; кровь, залившая стены Трои, боги, люди, деревянный конь — чего не отдашь во имя золотых волос, морока, иллюзии, красивой легенды.

"...И ты с детским восторгом смотришь на корабли.

Барельефы, парки, сады, квадриги -

Забери, пожалуйста, забери..."

С другой стороны — ты возненавидишь меня, если я напишу тебя женщиной; пока в стихах на это были лишь робкие намёки. Хотя ненависть будет не всерьёз. С третьей стороны — Еленой звали твою маму; ты можешь увидеть в этом что-то кощунственное. Но...

Когда мы подходим ближе, всё окончательно пропадает в серой мути — вода и небо цвета стали сплавляются в единое лезвие, пробивая грудную клетку выпадом из ветра и брызг. Из-за заграждений и толпы мало что видно — только части: нос, корму, мачты, что-то чёрное, белое, тёмно-синее. Все суда небольшие — не такие высокие, чтобы нужно было разводить мост. Стараясь перекричать шум ветра, кто-то вопит что-то в громкоговоритель — скороговоркой, чтобы быстрее закончить: непогода плавно переходит в намёк на штормовое предупреждение, у гранитных парапетов набережной, внизу, чёрные волны вздымаются так высоко, что мы, кажется, скоро уйдём под воду — и выводок кораблей только сильнее тревожит их. До последнего в шествии корабля остаются досмотреть только самые отчаянные — включая нас. По обмолвкам из громкоговорителя, надписям на флажках и шариках в руках детей я наконец понимаю, в чём дело: день туриста. Точно — неприметный праздник, выпадающий ровно на мой день рождения. День пути.

— М-да-а... — выдыхаешь ты, глядя вслед последней громоздкой тени, скользящей где-то под нами — в бурливой водяной бездне. Мы уже стоим прямо перед мостом, в редеющей толпе — тот стрелой убегает через водный простор к другому берегу, к выстроившимся в строгую линию дворцам Васильевского. Наверное, мы сможем пройти, когда уберут перекрытие — или если уберут.

Вдруг вспоминаю, как он называется — Благовещенский. Благая весть; архангел Гавриил, Святой Дух-голубь снисходит к Марии, чтобы рассказать ей о рождении Христа.

Ты стоишь так близко, что я чувствую твой запах — не только дым, а горько-сладкий, терпкий запах твоей кожи и волос; где-то на уровне моих глаз — линии твоего узкого подбородка, чёрный крестик, покачивающийся в ухе. Ты, кажется, говорил, что хочешь себе новую серёжку. Корабль скрывается вдалеке, в серо-стальном безумии.

"...Менелая к Елене пришили тоской и морем -

Непохоже-похожий, древний, животный зов;

Нет, нельзя, промолчать.

На рассвете Елена исчезнет, как тёмный морок,

И всё будет как раньше — чайник, часы, кровать,

Тусклый взгляд в тусклом зеркале

(Всё же царю за сорок);

Ничего не останется. Дым, а не аромат;

Горький дым от курильниц жертвенных,

Песнопений утробный пульс.

В этом городе я, наверное, не спасусь -

Но по крайней мере, по крайней мере".

По крайней мере.

По крайней мере, я точно знаю, за что усядусь, когда ты улетишь.

... — Давай пройдёмся ещё? — предлагаешь ты позже — когда становится ясно, что мост нескоро освободится. Я безропотно иду с тобой рядом; ты рассуждаешь о том, как символично курить у Невы — и вскоре мы спускаемся к самой воде, к её тухловато-утробной вони. Волны бьют о серо-коричневый гранит, заливая края округлой площадки, выщербленные ступени, какой-то мусор; летом мне нравилось наблюдать за их пенистыми, похожими на белых барашков гребешками, слушать монотонно-весёлое "плюх-плюх-плюх" — но сейчас каждую секунду кажется, что вода вот-вот сожрёт твои и мои ботинки.

Ты долго и молча дымишь, глядя в волны — наконец-то стоя на одном уровне с Невой, — будто безмолвно беседуешь с ней о чём-то. Я стою поодаль — жду, изучая красивые тугие линии твоей спины и темноволосый затылок. Ты выглядишь весьма байронически.

"...От Елены плавится море — и Менелай.

Колоннады, булыжники, Пётр Первый -

Забирай, пожалуйста, забирай

Этот хаос на грани этики и искусства,

Голос медного чешуекрылого журавля.

Здесь уместно писать про разум, терзая чувства,

Здесь уместно лезвием чёрным кромсать себя".

Докурив, швыряешь окурок в волны — под моё гневное восклицание, — и шагаешь ещё ближе к ним, наклоняясь. Я не успеваю ничего сказать — ты уже зачерпываешь руками ледяную грязную воду и умываешься ею — по-свойски, втирая в лицо, отфыркиваясь.

Причастие Питером?

— Поэтично. Но порция прыщей тебе обеспечена, — подавляя дрожь, отмечаю я.

* * *

Пять лет назад. Чащинск

"Дуб смотрел на город. Город смотрел на дуб.

Дуб стоял, присыпанный золотом, как песком или пеплом старости. Наступил октябрь — двухсотый, юбилейный для дуба. Октябри ему нравились. Впрочем, новый год уже давно не значил для него ничего, кроме нового кольца на древесине. Новой порции дождей и вороньего грая. Нового снега — после.

Вот и теперь — то же самое. Новое кольцо.

Или не совсем?..

Дуб сомневался. Что-то неясно томило его, подливало жара в подкорные соки. Он пока не понял, что именно, но времени на раздумья было предостаточно.

Он рос в людном городском парке, поэтому привык к голосам, к шуму детских игр, к шуршанию упаковок из-под печенья и бутербродов. Когда на траве тугими прозрачными шариками выступала роса, и когда малиновый, с жёлтыми прожилками закат обливал его, и когда первый снег холодил ветви дуба — вокруг всегда были люди. Дуб никогда не оставался один.

И был один всегда".

После ноябрьских праздников дни тянутся мутной сонной чередой. Мне снова сложно есть — и, кажется, я снова сбавляю в весе (на весы не встаю — из-за смеси страха и больной радости от мысли, что это правда). Вяло хожу на пары, вяло шлифую очередную статью для очередного журнала, вяло оформляю документы для поездки в Италию по обмену — мне совершенно не хочется и нет сил, но на ней так настаивает профессор Базиле. По утрам очень холодно — так, что спросонья я не чувствую ног и ладоней; под горячим душем их долго покалывает. Клочками выпадают волосы, кожа лица шелушится и слезает — тоже клочками — от недоедания и злого ноябрьского ветра. Стараюсь не смотреть в зеркало, где наросшее было тело опять заменила безрадостная бухенвальдская гармошка грудной клетки.

И — стараюсь поменьше общаться с тобой. Хотя у меня не особенно получается.

"...Но этот октябрь почему-то мешал дышать. Это началось ещё в сентябре — или даже скорее на излёте августа. Дуб не то чтобы беспокоился, однако что-то определённо пошло не так. Не так голубело небо, топали ботинки, шуршали упаковки. Не так заплетались языки у пьяниц по вечерам. Вечно голодные воробьи и голуби, между кланами которых в парке разыгрывались однообразные драмы — даже они стали другими.

Дуб не знал, что думать.

Может быть, он увядает, сохнет?.. Но нет: дуб чуял, что ещё крепок и полон сил. Не один октябрь ещё должен будет порыжеть и скатиться в слякоть, прежде чем вечность заберёт его.

Может быть, что-то не так с людьми?

Новая война? Новая болезнь? За двести лет дуб увидел и то, и другое. Но сытые улыбки людей подсказывали, что это тоже промах; а кровь не пропитывала землю, как это было в войну.

Поэтому дуб терялся в догадках.

Ответ пришёл как-то сам собой, светлым октябрьским утром. Туман рассеялся, воздух стал чуть теплее. Дуб с удовольствием шелестел кроной под ветерком, и беличьи когти немилосердно впивались в морщины его коры.

Ответ был простым и глупым. Дуб впервые в жизни удивился, когда понял его.

"...Всё иначе, ведь правда? — прошептала дриада, и глаза её были зелёными, как самый дремучий лес, а руки — стократ прохладнее и нежнее ветра. — Всё иначе, ведь ты не один".

Дуб никогда не говорил ни с кем, кроме себя. Он был слишком полон собой, чтобы заниматься такой бессмыслицей. На секунду он замер — а потом отважился подумать в ответ:

"Не один? Кто говорит со мной? Где ты?"

"В тебе, — сказала дриада, и от её голоса все сучья дуба пронзила нелепая мальчишечья слабость. — Я внутри тебя".

Я пишу сказку о дубе и дриаде, когда ты придумываешь третью тему для нашего писательского турнира — разумеется, "Любовь". Учитывая, что ты так и не добил своего "Калеку" для темы "Свобода", а тему "Дружба" и вовсе внаглую пропустил — это уже выглядит просто как копирайтерский заказ для меня.

Или — как утешительная пилюля, бесполезная умирающему.

Пробираясь через сугробы университетской рощи в двадцатиградусный мороз, утром и вечером, я думаю о том, что почувствовал дуб, когда в нём поселилась дриада. Как ему было больно — ведь всегда больно, когда в тебе прорастает твоя же суть. Одухотворённая, изменённая, иная — но твоя. Я говорю с тобой непрерывно, даже когда не вижу тебя; это начинает меня угнетать. Я думаю о твоих стихах — о твоих цыганках, русалках, ведьмах, сатирической гражданской поэзии в духе Некрасова, болотах, туманах и светлячках — фоном, постоянно, хотя редко могу вспомнить хоть одну строчку наизусть. Ты причинил мне, в сущности, ту же боль, что и мой бог бабочек — да, не мучил меня сознательно много лет, но причинил; и всё-таки я даже толком не могу на тебя злиться. Скорее — злюсь на себя за свою ненасытную жадность. Я продолжаю жить, но эта жизнь мучает.

Хотя дубу после дриады оставалось недолго.

"...Он желает дриаду, которая и так не просто рядом, но — внутри?.. На самом деле желает её — весёлые скачки? её мыслей, и зелёную темень глаз, и шероховатость голоса? Глупо. Дуб задыхался в восторге от этой глупости.

"В каждом дереве однажды рождается душа, — нараспев продолжала дриада, уютно усевшись под сердцем дуба. — Как у каждого озера и источника есть своя наяда, а у каждого моря — нереида. Ты привыкнешь. Ты поймёшь".

"Однажды? А когда именно? — жадно спросил дуб. Больше всего на свете он хотел знать, сколько ещё ему отпущено счастья. Дуб не сомневался, что оно проходит быстро — быстрее, чем хрупкое золото октября. А нужно столько успеть!.. — Когда появляется душа дерева?"

На этот раз дриада долго молчала. Дуб только теперь заметил, что в парке подозрительно тихо — слишком тихо для погожего дня. Собачники разошлись; ни одной старушки с газетой или тощим пакетом, ни одного вчерашнего выпивохи. С чего бы?

...А потом совсем рядом раздался особый звук. Дуб ни с чем не мог спутать его.

Визг пилы.

— Зачем хоть? — сквозь зевок крикнул один рабочий другому.

— Не знаю, вроде под памятник. Место чистят.

— А кому памятник?

— Не помню, Диман. Писателю, что ли... Да разница-то?

Пила завизжала громче. Дуб смотрел на дриаду.

"В день смерти", — сказала она, растекаясь по нему, заполняя его целиком.

И пришла великая боль".

Теперь — после твоих слов, после того неуклюжего поцелуя — пила визжит в моей голове каждый день и никак не смолкает. Я думала, после этого ты пропадёшь, испугаешься, отдалишься — как любой обычный парень в такой ситуации; но ты общаешься со мной так же много, как раньше, так же тепло, интересно и по-дружески — будто ничего не произошло. Становишься даже чуть внимательнее: начинаешь благодарить за помощь с учёбой, помогаешь мне носить пакеты с продуктами, придерживаешь для меня двери, время от времени отвешиваешь внезапные, чуть неловкие комплименты моей одежде или помаде. Всё это ещё больше раздражает меня, почти бесит; зачем эти подачки с барского плеча, эта унизительная жалость — хотя вроде бы и не подачки, и не жалость, а искренне, но какая разница?.. Ты не даёшь разочароваться в тебе, разорвать с тобой, обвинить тебя в слабости и вычеркнуть. Я чувствую себя судьёй, которому неведомая сила не позволяет опустить молоточек для вынесения приговора. С другими было проще — со всеми, кто встречался мне раньше. Даже с ним.