"Аким-воевода с позором
Бежит по владеньям своим".
Аким к этому времени уже прожевал в клочья одно полотенце. Пришлось посылать за вторым.
Болтливый дурак — плохо. Болтливый, наглый, что-то знающий — плохо втройне. Хотен, по случаю, уже прозой, процитировал высказывания Чарджи из прошлой разборки. Насчёт моих необщих умений, подцепленных, якобы, у волхвов.
— А где этот... торчок? ("Торчок" — от "торк")
— Дык... где-где... известно где — у боярыни в... в опочиваленке.
Известно это было всем. Кроме Акима Яновича. У деда хватило выдержки сначала догрызть и порвать в клочья очередное полотенце. А уж потом заняться людьми.
Охрим, конспективно пересказывавший мне эту ссору, не только не мог, но, в отличие от мучащегося в отдалении с бревном на плече Хотена, и не хотел воспроизводить максимально подробно последовательность сделанного. И — сказанного. Чарджи тоже... налился лицом, поджал губы и был крайне краток:
— Я пришёл. Он сказал. Я пошёл. Собирать вещи.
Если учесть, что Чарджи пришёл из опочивальни Марьяши, то представляю, что Аким ему сообщил.
Пересказывать грубую ссору в большом семействе — бессмысленно. Рваный, беспорядочный поток мелких движений и громких слов. Сплошные эмоции. У деда явно отказали тормоза, а Яков ещё лежал со своей раной. Остановить владетеля было некому.
Сунувшийся, было, к деду Ольбег получил по полной. Даже с избытком: Аким подробно изложил любимому внуку своё представление о морально-сексуальных качествах его матери и его самого, как продукта реализации этих свойств.
Охрим краснел и мялся, пересказывая монолог деда: "ну... он и говорит... вроде как...". В постоянно возникающие паузы Чарджи вставлял точные короткие цитаты из первоисточника: "курва драная... змея подколодная... выблядок поганый... курвино отродье... сопля безмозглая... ублюдок безродный...". Торк явно обиделся серьёзно и по сю пору ещё не отошёл.
И не он один. Чувства Ольбега, публично объявленного ублюдком, "плодом греха и мерзкой похоти", незаконнорождённым, безродным... можно себе представить. Объявленного родным и любимым дедом, символом мудрости и доблести, объектом подражания и восхищения...
Ославленного, опозоренного перед собранием всего населения усадьбы и перед этой самой робичкой, которую он за куда меньшие слова пытался наказать.
Стыд сжигающий.
За несколько минут неуправляемого словесного поноса, высказанного от всей души, Аким Рябина разрушил всякие нормальные человеческие отношения в своей семье.
* * *
Я знал немало людей, которые почитали безудержную откровенность в кругу родных и близких великой добродетелью:
— Да кому ж мне всё не высказать как родным? Я — честный, всё что думаю, как чувствую — так и говорю. Вот ещё — политесы разводить! Я в своём доме, в своей семье — мне ещё и тут думать — как сказать вежливо?!.
И выворачивают всё своё, всю душу, всё нутро на родных, на близких, на дорогих и любимых. А про то, что в каждом нормальном человеке нутро содержит не менее 4 кг дерьма — как-то забывают. Или говорят:
— Это ж дерьмо — моё. Это же часть меня. Пусть меня и таким любят.
Пусть. Только не удивляйся, если на тебя впредь будут смотреть не как на нечто умное, доброе, красивое, а как на вместилище четверти пуда человеческого кала. Конечно, родное и близкое, но... вместилище.
* * *
Глава 103
Публичность этого "Последнего дня Помпеи" предполагала реакцию зрителей. Которая последовала. Любава, прижавшаяся к отцу в толпе дворни, выдала стандартную женскую фразу: "Ну я же говорила!".
У Шолом Алейхема один из персонажей постоянно тяжело вздыхает: "Если бы я был таким умным как моя жена потом!".
Так это он ещё не слышал финского аналога данного международного женского выражения: "мина ё пухуин!". На мой русскоязычный слух напоминает отчёт сапёра-неудачника о полётах над минным полем.
Как мужчины реагируют на этот озвученный указатель собственной глупости.... Пошёл третий рушник. Или уже четвёртый?
Понятно, что взрослый мужчина, владетель, княжий сотник — малявку просто не видит и не слышит.
Чем-то похоже на выгуливание собак: собаки не обращают внимания на людей — только друг на друга. Так же реагируют на окружающих и маленькие дети — они разглядывают друг друга, тянутся из колясок, меняются или хвастаются игрушками. И совершенно не замечают взрослых, которые катят эти коляски или подают им игрушки.
Аким Любаву просто не заметил, но на глаза владетелю попался Потаня. После выразительного рассказа владетеля холопу о нем самом, о его жене, дочери, любовнице и отце, Потан услышал "радостную новость": о своём полном освобождении от холопского состояния. И от пребывания в усадьбе.
* * *
В эпоху расцвета Римской империи вольноотпущенники составляли целый социальный слой. Римляне относились к ним презрительно. Но — опасливо. Именно эти люди "держали" в своих руках большую часть бизнеса, да и верхушку имперской администрации. Именно вольноотпущенники давали обедневшим патрициям деньги в долг, служили ближайшими советниками императоров. Как правило, получив личную свободу, они оставались членами "дома", поддерживали своего прежнего хозяина и выполняли его поручения.
Так что, акт "освобождения" раба в Древнем Риме или Древней Греции был, как правило, выражением доверия рабовладельца и свидетельством трудовой и интеллектуальной самостоятельности бывшего раба.
На "Святой Руси" освобождение — особо жестокое наказание.
"К чему свободы вольный клич!
Стадам не нужен дар свободы,
Их должно резать или стричь,
Наследство их из рода в роды -
Ярмо с гремушками да бич".
Ах, Александр Сергеевич, что ж вы так постоянно правы!
Ни одна социальная система, включая рабство, невозможна, если её не поддерживает подавляющая часть населения. "Свобода" отнюдь не синоним процветания, благосостояния, справедливости и прогресса. Получив новую свободу, люди ещё долго продолжают следовать прежним ценностям — "Ярмо с гремушками да бич". Уже вполне свободно. Даже с риском для собственной жизни. И вполне демократически выбирают себе в правительство убийц-террористов — в Газе, или нацистов — в Веймарской республике.
На "Святой Руси", "свобода" означает для холопа "изгнание". Что такое "изгой", "изверг" — я уже говорил. Человек, лишённый общины, защиты и поддержки своего рода, своей сословной группы, просто — хозяина своего тела, немедленно превращается в "монету ходячую". Которую каждый кто сильнее стремится "прибрать".
Исключение: ни на что не годные люди. Больные, калечные, старые. Таких рабов "отпускают для помирания". Чтобы не кормить бесполезного старика, чтобы не тратиться на похороны. "Освобождение на смерть". Как выгоняют со двора старую собаку.
Как мило и смешно подобный эпизод выглядит в мультике о волке и старом псе, получившим за свою службу хозяйский пинок в сторону леса. Счастливая концовка с запоминающимся афоризмом: "Щас спою!".
Есть древняя новгородская сказка о том, как старого полуслепого коня добрый хозяин не на живодёрню отправил, а просто выгнал. Конь ходил ночью по Новгороду, добрёл до вечевого колокола и стал жевать верёвку. Колокол зазвонил, народ прибежал. Поднятые по ложной тревоге новогородцы, выразительно выразили хозяину коня своё недоумение. Так выразительно, что овса у коня стало без ограничений.
Это животные, но отношение к людям мало отличается.
Древние японцы очень уважали своих родителей. До обожествления: культ предков и всё такое. Поэтому престарелых пап и мам отводили на священную гору Фудзияму. Где и оставляли на съедение диким зверям.
Уже в самом начале 20 века семья аляскинских индейцев переходит на новое место, и глава вигвама оставляет своего отца умирать у костра. Старик радуется: "Хорошего сына вырастил: он мне полешков оставил, дольше проживу". Прежде чем костёр погаснет, и старик замёрзнет.
* * *
Решение Акима выглядело особенно изощрённым наказанием, поскольку "освобождению" подвергался не только сам Потаня, но и вся его семья. Ближайшее будущее "освобождённого" семейства с больным и слабым главой выглядело однозначно: цепь эпизодов насилия, как психологического, так и физического.
Проще — бить будут. И по делу, и просто так. Голод, побои, разного рода издевательства с оскорблениями. "Чтоб место своё знали". И разделение членов семейства путём продажи разным хозяевам. Вероятно, в разные страны. Наверняка — навсегда.
Как я уже говорил, для "Святой Руси" продажа собственного населения в рабство — одна из основных статей экспорта. Потане предстояло быть пассивным участником первой, исполняемой своими же, русскими людьми на "Святой Руси", обычно — самой жестокой, части этого процесса. Беспомощно, по ранению своему, наблюдать как его жену и детей выставят на торг, как будут щупать у них ляжки и бицепсы, лазать пальцами в рот, проверяя целостность зубов... Перспективы... тоскливые.
Вот он пошёл и повесился.
Помешать ему было некому: сынишка забился куда-то в усадьбе, Светана.... Нужно же помочь Чарджи собрать вещи! Особенно сейчас, когда к этой... к Марьяшке ему дорога закрыта. А там... а вдруг инал с собой возьмёт? Хоть бы кем...
Потаню спасло увечье: одной рукой он не смог крепко завязать узел на вожжах. И сорвался.
По счастью прибежала Любава, подняла крик. Самоубийство — дело скандальное. Хуже убийства: таким действием человек отрекается от бога, отказывается от главного дара — дара жизни. Самоубийц здесь и на кладбище не хоронят. Там освящённая земля, а вот таких — только за оградой, без отпевания. Соответственно — без упокоения души.
Для местных смерть — постоянный элемент жизни. И посмертие — тоже. Иметь в хозяйстве неупокоенного покойника, по здешним понятиям, очень не здорово.
С одной стороны, Аким высказал, что думал. Проявил лучшие душевные качества: честность, искренность, открытость... И подарил холопу своему свободу. "Это сладкое слово свобода".
С другой стороны — доведение до самоубийства.
Мда... Похоже, многим в прошедшую ночь было муторно. Аким крушил своё семейство, Потаня сводил счёты с жизнью, меня депресняк наизнанку выворачивал... Может, дело не в моей подростковости? Чего-то там с погодой приключилось? Как моя бабушка говаривала:
— Ах! Эти бесконечные протуберанцы на Солнце! Ну совершенно не дают спать!
На этот раз, вызванная приступом солнечной активности магнитная буря, целенаправленно утюжила Рябиновку и её окрестности. Потому что, когда ещё затемно, не выспавшийся и злой Аким явился на поварню, то ему на глаза попался чего-то жующий Хохрякович. И понеслось "продолжение банкета":
— А! Твою...! Холоп Ванькин! Обжираешься тут! Разорить меня хотите! А ну пшёл отседова!
Он бы затоптал юношу ногами. Поскольку не о каком отпоре и речи не было. Но тут на крыльцо поварни вышла Домна. И — сказала.
Охрим снова краснел и напрочь отказывался повторить:
— Я, эта... далеко был... ну совсем на другом краю усадьбы... почти... не слыхал... и темно было... она ему утиральник подала... да... и сказала так... ну, в два слова... а он и сел... ну там, на землю... устал, может... вот... а она своего-то за шиворот и в дверь... да... там только лавки попадали... а владетель посидел, значит... ну, возле крыльца... и тоже пошёл... к себе... досыпать наверно...
Так и сформировалась группа пеших туристов. Маршрут — "по родному краю". Последним к ним присоединился Хотен. Которому многочисленные "доброжелатели" внятно объяснили перспективы его ближайшего будущего. С учётом длины безостановочно и бездумно молотящего языка.
— Понятно. А ты, Охрим? Тоже ко мне?
— Нет. Ну... Не, я перед тобой должник и ежели чего — завсегда. Я ж обещался. Но... Меня Яков послал. Ну, у этих же... барахла много. Потаня не ходит. Вот коней дали с усадьбы. Теперь назад отвести надо. Поеду я. А?
— Поедешь. Яков передать чего-нибудь велел?
— Ну. Сказал, чтоб ты не уходил далеко — не дозовешься. А я не пойму — чего тебе уходить-то? Пердуновка же твоя и вообще...
"И вообще...". Эх, Охрим, командир у тебя — светлая голова. Владетель, явно, был рядом. Злой, не остывший, непримиримый. Впрямую — не сказать. Вот и здесь: речь не о верстах — о расстоянии душевном. "Не забывай, не теряй из виду, не выбрасывай из сердца". И форма глагола... То ли это мне — "не дозовешься", то ли — меня...
И тебя не просто так послал — мужиков в усадьбе немало. Но за тобой, парень, долг передо мной. Вот этим меня и проверяют. Проверка на жадность. А также на глупость, вшивость и истеричность. Или — на щедрость, разумность и благородство. В зависимости от результатов.
— Ладно. Коней уже развьючили — выводи да езжай. Да скажи Якову: не уйду.
— А батюшке чего сказать?
— Батюшке? Какому? Акиму Яновичу? Скажи, чтоб не болел. А то мне долги не с кого взыскивать будет.
Охрима аж передёрнуло. "Взговорил сын отцу таковы слова...".
Дальше — только бой Муромца с Подсокольником.
* * *
Ситуация типовая, в эпосах прописана многократно. Знаменует крушение матриархата и победоносное шествие патриархата. Почему-то, при смене этих "хат" отец с сыном обязательно сходятся в поединке со смертельным исходом. Причём подрастающее поколение от этого помирает.
Не, не хочу. Есть два рассказа, верхне— и нижненемецкий, где Гильдебранд всё-таки мирится с сыном. И это всего один случай на всю мировую культуру!
А, плевать — я Акиму не сын, а пасынок. По официальной версии. По смыслу — вообще никто.
Только всякие акыны с аэдами в таких мелочах разбираться не будут. Когда дело идёт об эпичности и красивости — подробности не интересны. Но всё равно: "пронеси, господи, мимо чашу сию". А то эту гадость хлебать совсем не хочется.
* * *
Охрим кланялся-прощался-обещался, но в гости не звал. Понятно — не на своём дворе живёт. А от владетеля приглашения не было. Наконец, он уехал. И тут Домна позвала к столу.
"Путь к сердцу мужчины лежит через желудок" — банально. И — не точно. Поскольку этот же путь ведёт и ко всем остальным мужским членам. Я, собственно, про голову и добрые мысли в ней. А вы что подумали?
Первый раз за несколько дней похлебать горяченького. Вкусного, наваристого, пахучего. Мы-то и так не голодали. Чем брюхо набить — всегда было. Но щи от Домны...
"Доменные щи". Удовольствие начинается ещё до первой ложки. От вида, от запаха. Ещё нет вкуса, ещё не "вкусил", но какое пред-вкушение!
Говорят: ложку надо нести ко рту. Правильно говорят. Но вы поднесите её к носу. Можно закрыть глаза и просто... ну не знаю... дышать этим. Можно попытаться разложить на составляющие: это петрушка, это капуста, вот морковочка варёная... Даже запах соли можно выделить... Но я люблю... всё. Когда оно всё — вместе и в меру.
В европах этого не понимают. Там нормальных щей-борщей вообще нет. Либо гамбургеры, либо бульончик. Монолитный. В смысле — из чего-нибудь одного. Да, бывает вкусно. Иногда — полезно. При болезнях. Нормальный европеец-американец полжизни есть фастфуд, полжизни — лечится бульончиками. А мне, пожалуйста, всё сразу — и первое, и второе.
