Шипы

Лейтенант Галлахер отличался редкой способностью всегда смолчать даже там, где этого от него требовали. Зато, если уж говорил, то его слушали все, кто находился в этот момент рядом. В его темных волосах светлела седина, и все знали, что это не от старости — от перенесенного страдания. Страдания, которое застыло в голубых неулыбчивых глазах, так и оставшихся молодыми. Лично у Джордана Галлахер вызвал два чувства: почти суеверный страх и уважение от непонятной его нелюдимой натуры. Происхождения ни того, ни другого Джордан объяснить не мог.

Мысленно проклиная Человека Креста за то, что тот не послал ему более разговорчивого собеседника, Джордан все же продолжал разглагольствовать. На "Каракатице" ходили странные слухи, что Галлахер не всегда был таким. Будто бы раньше он был непроходимым оптимистом и повесой, что не пропустит ни одной юбки. Он был таким, когда покинул "Каракатицу" для дальнейшей службы. Когда несколько лет спустя Галлахер вернулся в качестве инструктора по личной протекции полковника Тодгарда, то был уже совсем другим. Он утратил былую жизнерадостность и полностью замкнулся в себе, избрав формой общения молчание.

Красноречие Джордана пропадало втуне. Молчание лейтенанта наводило на него тоску и сон. Скоро Джордан замолк и попытался сфокусироваться на приборах и управлении. Всего лишь попытался, потому что голова становилась все более тяжелой, индикаторы двоились перед глазами, а отсутствие обратной реакции становилось угнетающим. Это сподвигло Галлахера отвлечься от собственных мыслей. Хлопнув водителя по плечу, он негромко произнес:

— Можете отдохнуть. Я поведу.

Они быстро поменялись местами. Джордан откинулся в кресле, поерзал немного, выискивая удобное положение, и очень скоро задремал. Галлахер, взявший на себя управление, переключил несколько тумблеров, пытаясь найти наиболее оптимальный режим.

Скоро климатическая зона начала меняться, и трифибия пошла быстрее. Когда они совсем вышли из зоны вихревых возмущений, он поменял режим и поднял машину в воздух. Земля под ними из белой стала сначала бурой, а потом зеленой. Аляска, откуда они возвращались, уже утопала в снегу, а в южных штатах еще не закончилось лето.

"Каракатица" встретила их шумом и суетой, из тех, что бывают только на тренировочных базах. Джордан мгновенно проснулся и оживился, как будто подсознательно почувствовал возвращение домой. Трифибия легко вкатилась в ангар и с удовольствием отдалась в заботливые руки механиков. И только ледяная скорлупа Галлахера так и осталась цельной, даже без намека хотя бы на трещину, через которую до него мог бы достучаться внешний мир. Сухо отдав последние распоряжения, Галлахер удалился.

Возле офицерской казармы его перехватили.

— Галлахер!

Лейтенант Роллинг был единственным, кто пытался пробиться сквозь защитную оболочку Галлахера и достучаться до него самого. Он не раздражался на угрюмое молчание или резкие слова, не задавал вопросов и не настаивал на совместной выпивке. Постепенно Галлахер привык к его ненавязчивому присутствию где-то рядом, а остальные офицеры стали использовать его в качестве буфера между Галлахером и всеми остальными.

Он остановился и повернулся к Роллингу. Он устал и мечтал только об одном — остаться в своей комнате в одиночестве, принять душ и поспать хотя бы пару часов. Может быть, на этот раз его не будут протыкать шипы. Может быть, на этот раз он встретиться с Гордон...

— Знаешь, так трое твоих... — Роллинг говорил тихо, как будто боялся, что его услышат, — Вечером я поймал их, когда они возвращались после увольнительной.

Галлахер вздохнул и закурил. Все уже было ясно, осталось только уточнить детали.

— Пьяные или подрались?

— Пьяные. А подрались не здесь, где-то в городе. Им очень повезло, что они не нарвались на патруль.

Действительно, повезло. И Галлахеру тоже, потому что это значило бы серьезные проблемы и для него тоже.

— Где они?

— В старом сарае на хоздворе. Я их запер, чтобы не попались кому-нибудь на глаза.

— Ясно. Спасибо, Роллинг. Поверь, мало им не будет.

Роллинг криво ухмыльнулся. В этом у него как раз и не было сомнений. Галлахер считался одним из самых жестких инструкторов "Каракатицы". Троица попала.

Старый сарай на хоздворе уже больше десяти лет не использовался по прямому назначению. Некоторые из офицеров прикрывали с его помощью свои грехи... или грехи своих подопечных. Полковник Тодгард знал об этом, и Галлахер знал, что он знает. Сарай стоял в самом дальнем углу и выглядел покинутым и одиноким. Именно в нем Роллинг и запер залетную троицу. С мечтой о сне и одиночестве пришлось распрощаться.

Трое. При весьма помятом виде и побитых физиономиях. Разгильдяй Брэннан, тихоня Смит и всегда собранный Стюарт. Они обычно держались вместе, и порой Галлахер чувствовал укол в самое сердце. Они были такими же. Они... Усилием воли Галлахер заставил себя не думать о НИХ.

Увидев непосредственного командира, Брэннан расплылся в идиотско-счастливой улыбке и протянул:

— Ох, лейтенант Галлахер, сэр... вы были правы... это ТАКОЕ место...

О, да. Он знал, про какое место говорил рядовой Брэннан. Накануне он сам посоветовал им пойти в "Тэн-Фор". Отличное место, чтобы расслабиться. Некоторым отлично разжижает мозги. Лучше всего выглядел Смит, потому что накануне выпил меньше всех и всю ночь проспал, как сурок. Физиономию Стюарта украшал непередаваемой красоты свежий синяк. Стюарт умудрялся нарваться на драку даже там, где для этого не было ни малейшего повода. Впрочем, повод ему был и вовсе не нужен. Брэннан мучался похмельем и еще больше воспоминаниями об учиненном вчера дебоше, но это не мешало ему чувствовать себя абсолютно счастливым. Несмотря на всю суровость Галлахера, Брэннан знал, что за ним все они, как за каменной стеной.

От яркого света, пролившегося в открытую дверь, все трое невольно прищурились, а Смит даже заслонился рукой. Галлахер молча бросил им фляжку с водой, за что они были ему благодарны, потому что пить хотелось неимоверно. Он подождал, пока они утолят жажду, и только после этого сказал:

— Вы три идиота.

Смит смущенно отвел взгляд в сторону. Стюарт кивнул. Брэннан озвучил их общую мысль:

— Да, сэр.

— Дисциплинарный суд научил бы вас хорошим манерам.

Брэннан и с этим был согласен:

— Да, сэр.

— Считайте это первым и последним предупреждением.

— Да, сэр.

— Через пятнадцать минут жду вас на полосе препятствий. Время пошло.

Галлахер развернулся на каблуках и услышал брошенное в спину уже более кислое:

— Да, сэр.

Мало им не будет.

Он подошел к полосе препятствий на шестнадцатой минуте. Три изнывающие фигуры уже успели привлечь в себе внимание и собрать любопытствующих. К последним относились базовый кот со странной кличкой Гитлер и полковник Тодгард. Полковник обозрел всех собравшихся, но ничего не сказал.

С собой Галлахер принес полную выкладку планетарного десанта. Тридцать шесть килограммов дополнительного снаряжения, которые вряд ли облегчат рядовым жизнь. Не обращая внимания на зрителей, он навьючил все это счастье на Брэннана, взял секундомер и начал отдавать короткие команды.

— На начало. Пошел!

— Стюарт. Пошел!

— Смит. Пошел!

Им было тяжело, но при этом похмелье сползало прямо на глазах. Ни один из них не уложился в положенную норму. Брэннан тяжело задыхался, но не прозвучало ни одного даже звука протеста. Все трое понимали, что виноваты и что на самом деле еще легко отделались.

Задумчиво глядя на секундомер, Галлахер сделал вывод:

— Это увольнение не пошло вам на пользу.

Он отбросил тлевшую сигарету, натянул на себя снаряжение, бросил секундомер Смиту и сам отошел на начало полосы. Ощутив вес боевой экипировки, тело само напряглось, мобилизуя ресурсы и приходя в боевую готовность. Галлахер отключил посторонние мысли и рванулся вперед. К финишу он пришел за тринадцать секунд до конца норматива, отметив это с внутренним удовлетворением.

— Начнем сначала. На старт.

Голубые глаза ничего не выражали. Спорить было бесполезно. Галлахер гонял их по очереди, подхлестывая криком и иногда матом. Потом бежал сам, неизменно укладываясь в норму. Он тоже устал. Форменная куртка намокла от пота и липла к телу. Ему было все равно.

Тодгард пронаблюдал за экзекуцией до самого конца и за все время не сказал ни слова. Только после того, как залетная троица убралась в казармы, он подошел к Галлахеру.

— Я ошибаюсь или у тебя сегодня увольнительная?

— Нет, сэр, не ошибаетесь.

— Видел себя в зеркале?

— Да, сэр.

— Иди домой и отоспись. Завтра ты мне нужен.

После некоторых колебаний Галлахер решил действительно пойти домой, то есть в собственную квартиру, а не оставаться в своей комнате в офицерской казарме. Чаще всего ему было без разницы, но сегодня вдруг потянуло туда, где его точно никто не достанет.

Домой.

Квартира, доставшаяся в наследство от Ли, стала для Галлахера настоящим домом. Это было единственное место, где он чувствовал себя в полной абсолютной безопасности. Призраки прошлого не преследовали его здесь и шипы не приходили рвать на части его душу. Это было место, где он зализывал раны, когда они снова начинали кровоточить.

Галлахер запер дверь и отключил коммуникации. Никто его не найдет, пока он сам не захочет. Иногда он думал, что если однажды он уснет и не проснется, то никто не станет его искать. Может быть, через несколько недель или даже лет, когда от него останутся только выбеленные безжалостным временем кости. На самом деле он хотел бы, чтобы от него вообще ничего не осталось. Так было бы правильно. Так он точно знал, что соединится с остальными, с теми, кто покинул его.

Он отвернулся от внешнего мира и хотел бы, чтобы внешний мир забыл о нем.

В жизни Фрэнка Лоуренса были два дня, за которые он себя ненавидел. Он предпочел бы стереть их из своей памяти, но они были там. Они были там, и каждый раз, когда мистер Лоуренс вспоминал эти дни, ему становилось так нестерпимо больно, словно кто-то вынимал его душу и сжигал ее заживо. Даже гибель единственного сына не принесла ему столько мук, и от осознания этого боль только усиливалась.

Первый такой день был тридцать один год назад. Фрэнк был молод и думал, что вся жизнь еще впереди. Что все у него будет в жизни, которую он проведет рядом с девушкой, отдавшей ему свое сердце и забравшего его. Он уже готовился представить возлюбленную родителям и официально попросить ее руки, когда отец сам завел речь о женитьбе. О браке с девушкой достойного происхождения, который будет выгоден со всех точек зрения и для всех сторон. А особенно для капиталов обеих семей. Вскоре Фрэнку была представлена мисс Ора Штеффер, и через несколько дней мучительных сомнений он понял, что выбора у него на самом деле нет.

На следующий день он почти три часа просидел в авиетке недалеко от дома своей любимой. Все пытался найти нужные слова, чтобы объяснить, что он здесь ничего не решает, но все равно чувствовал себя предателем. Его поставили перед выбором между любовью и всем остальным, и он выбрал последнее. Оправданно или малодушно? У Фрэнка Лоуренса никогда не было ответа на этот вопрос.

Девушка его ни словом не упрекнула. Она улыбалась, когда он уходил. Фрэнк больше никогда ее не видел и не знал, что это была ее последняя улыбка. Сердце разбилось, и чувства замерзли.

Ора Штеффер стала Орой Лоуренс, и Фрэнк никогда об этом не жалел. Он сделал то, что был должен, но те три часа в авиетке и весь тот день остались в его душе сгустком холодной саднящей пустоты.

Тридцать один год спустя ему пришлось пережить нечто подобное снова.

Почти три часа мистер Лоуренс просидел в авиетке на крыше своего дома. Было кое-что, что он должен был сказать Оре, потому что это касалось и ее тоже и потому что она все равно все узнает. Он сидел и пытался найти нужные слова.

Снова.

И снова у него это не получалось.

На этот раз мистер Лоуренс готов был отдать все, что угодно, только чтобы не причинять боли любимой жене. Если бы его голос был решающим — он бы не сомневался. Если бы нужное решение можно было купить — он бы не сомневался. Но у него не было этих "если бы". Фактически у него была только иллюзия выбора: сказать Оре самому или подождать, пока это сделает кто-нибудь еще. Он выбрал первый вариант. Вот только не мог найти нужных слов.

Коротко звякнул мобильник. Над дисплеем тут же возникла голограмма — лицо Оры. Она была совершенно не похожа на себя — такую, какой она была сейчас — но мистер Лоуренс никак не мог собраться с силами и заменить картинку. Ему казалось, что если он это сделает, то ниточка с той, прежней Орой разорвется. Значит, придется признать, что любимая жена изменилась. Значит, придется признать то, что заставило ее измениться. Фрэнк Лоуренс этого не хотел. Он понимал, что это чистой воды эскапизм — бегство от реальности и от самого себя. Все это он осознавал, но от осознания было не легче.

Он нажал кнопку приема.

— Да, дорогая?

— Фрэнк, где ты? Мне показалось, что твоя авиетка приземлилась на крыше.

— Тебе не показалось, я действительно дома. Никак не могу найти распечатки. Подожди немного, я сейчас спущусь.

— Хорошо, милый. Приказать подавать ужин?

— Да, было бы неплохо. Я ужасно голоден.

— Давай, я тебя жду.

Она отключилась. Мистер Лоуренс обреченно вздохнул. Тянуть время дальше не имело смысла. Он взял распечатки в пластиковой папке, которая на самом деле лежала на соседнем сидении, выбрался из авиетки и отправился в дом.

Ужин был накрыт в столовой. Фрэнк вдруг подумал, что за последние три года за этим столом ни разу не собиралось больше двух человек. Только он сам и Ора. Миссис Лоуренс, в прошлом известная светская львица и общественная деятельница, за последние три года ни разу не пригласила в дом гостей. Ровно с того момента, когда их мальчик покинул дом в последний раз.

— Наконец-то ты дома, милый.

— Добрый вечер, сердце мое.

Они обменялись поцелуями, как делали это каждый раз, когда встречались, с самого первого дня супружества.

— Идем, все уже готово.

Ора была в белом. Траурный королевский цвет, который она надела после того злополучного приема. Надела и больше уже никогда не снимала. Фрэнк ругался на нее, говорил, что она хоронит их сына раньше времени, но в глубине души уже тогда понимал, что она в своем праве. Он знал, что между нею и Хэнком есть ОСОБЕННАЯ связь, которая может быть только между матерью и сыном, и именно благодаря этой связи Ора с точностью до минуты знала, когда начался ее траур.

Она все так же держала спину прямо. Все так же гордо вскидывала подбородок и не позволяла себе проявлять сильные эмоции в присутствии других людей. Она была все той же красавицей, несмотря даже на то, что ее волосы полностью поседели за одну ночь, а на лице лежала печать перенесенного страдания. Но она как будто застыла где-то там глубоко внутри, превратилась в холодную мраморную статую, которая живет и дышит только благодаря некому магическому вмешательству. Последнее пугало Фрэнка Лоуренса больше всего. Где-то он боялся, что однажды магия закончится, и Ора больше не оживет.