Дп5. У всех разные игрушки.

— У меня уже руки опускались, — пожаловался барон. — И не только у меня. Но хуже всего другое.

— Что же?

— Русские где-то берут деньги! Когда уже кажется, что они вот-вот пойдут побираться и дело в шляпе — они обязательно находят где-то очередной миллиард долларов. Появляется какой-нибудь контракт с авансом, они продают кому-нибудь в Гонконг секретную технологию, которой на самом деле цена — десять пенни, но китайцы платят сто миллионов! Мир сошел с ума!

— Хитрецы!

— Знаете, Зак, цивилизованным людям вроде меня или вас вообще нечего делать в России. Ничто не способно воздействовать на меня столь же деструктивно, как еще один год проживания в Москве. Все эти их Толстые, Достоевские, Чеховы, Пастернаки и Набоковы... они все появились не просто так!

— Вы их читали?

— В колледже, в оригинале. Знаете, почти не запомнилось, наверное, тогда я был больше сосредоточен на самом языке, чем на смысле романов. А теперь меня заставил перечитать все этот несносный выскочка — Брейтвейт. И еще что-то из Шолохова, Шукшина...

— Как вы это выговариваете, Френсис? Все вот эти "ш-ш-ш"?

— Это совсем непросто, Зак, нужна определенная сноровка. Но слышали бы вы поляков!

— Там еще больше "ш"?

— О! — лорд Стаффорд сделал круглые глаза. — "Ш, ч, ж, щ" — в самых безумных комбинациях!

— Сочувствую вам, Френсис, тяжелый у вас хлеб. Однако, вы обещали рассказать мне о том, как продвигается в Москве наш бизнес?

— А почему я по-вашему, сижу здесь и напиваюсь как докер вечером в пятницу?

— Все так плохо?

— Не знаю, Зак... не знаю, — барон одарил меня самым честным взглядом, на какой был способен. — Представьте себя за огромным столом, на котором выстроились паштеты, супы, ломти пармской ветчины и пекинская утка. Все такое вкусное, все так рядом, вы чувствуете запах, аромат кружит голову, руку протяни — и оно твое, любое, до чего дотянешься. Представили?

— И?

— Вам даже дают попробовать по кусочку.

— Но? Когда все так хорошо, не может не быть "но".

— Верно, всегда есть это чертово "но"! — пьяно хихикнул лорд Стаффорд и принялся рассматривать свои безупречные ногти. — Но стоит вам протянуть руку к любой тарелке, как она куда-то отодвигается, и вы хватаете пустоту!

В его голосе чувствовалась неподдельная обида, но кажется, сказанным она не исчерпывалась.

— Сэр Родрик говорит, что русские отказались следовать Вашингтонскому консенсусу, — пробормотал лорд Стаффорд. — Информация пока неофициальная. Сейчас идут предварительные переговоры между МВФ, Парижским клубом и Москвой, но уже точно известно, что русские не полезут в долги на наших условиях. Они согласны даже на повышенные ставки, но решительных политических шагов делать не станут. Тем более, под давлением со стороны. Мне кажется, что и деньги им нужны от нас только для того, чтобы мы оставили их в покое, опасаясь за сохранность капиталов. Вашингтон давит на своих в Москве и на нас с Геншером, Париж, как обычно, пытается быть слугой у двух господ...

Он вскочил на ноги, шагнул ко мне и затараторил:

— Я не знаю, чем все кончится, Зак. Год назад перспективы были ясны и понятны. Нам казалось, что комми решились последовать своей теории конвергенции, и вот-вот лягут под нас, но теперь, с приходом Баталина... Ни у кого уже нет сомнений, что они играют в какую-то свою игру.

Френсис тяжело вздохнул, поморщился, отступил к своему креслу и тяжело в него опустился. Я чувствовал, что он хочет еще что-то сказать и поэтому молчал.

— Знаете, это выходит за круг моих должностных обязанностей, — заговорил лорд Стаффорд, — но кое-какая информация до меня добирается. В регионах России начались чистки. Пока что без особой крови, но они уже идут. Но этого следовало ждать от красных, хуже, что вместе со всяким националистическим сбродом под метлу попадают и наши люди. Власть и влияние будто вода утекают из наших рук. А теперь, когда в их Госбанке уселся ваш Карнаух, все совсем стало тусклым. Он обеспечит большевиков деньгами! И не спасут никакие доступные нам санкции. Американцы все это проходили. Зачем вы отпустили Карнауха, Зак?

— Он меня не спрашивал, Френсис, — ответил я. — Но я не очень понимаю ваших переживаний. Разве Баталин не вышел из КПСС, разве не объявил он свободу от идеологии? Мне кажется, вы чересчур сгущаете краски?

— Я? Сгущаю? — лорд рассмеялся. — Я не рассказываю вам и десятой части своих трудностей! В Москве закрывают наши благотворительные организации! Под разными надуманными предлогами ставят их финансовые потоки под контроль минфина. Это совершенно мешает нашей работе. Снова наложены ограничения на наличную валюту — мы элементарно не можем отблагодарить нужных людей! Черт, они словно читают наши секретные инструкции!

Сэр Френсис внезапно швырнул полупустой стакан в стену, проследил за появлением мокрого пятна на шелковых обоях, резко крикнул:

— Пенни! — в комнату вошла симпатичная рыжая девочка в переднике. — Уберите осколки, — он показал пальцем на пол. — И принесите мне еще виски и посуду.

— Вы не в себе, Френсис, — заметил я. — Вам не стоит все принимать так близко к сердцу.

— А как еще мне это принимать? — уныло спросил барон. — Брейтвейтом очень недовольны в Форин-офисе. Его считают ответственным за провал десятилетней работы. На следующей неделе его отзовут и некоторое время — месяца три-четыре — мне придется выполнять функции посла, понимаете?

Я кивнул, рассеянно наблюдая за тем, как сноровисто Пенни собирает осколки.

— Ничего вы не понимаете, Зак, — лорд Стаффорд закрыл глаза и обхватил ладонями лобастую голову. — Ничего! Это конец моей дипломатической карьеры. Вам проще, ведь никто не давит на вас, не заставляет делать глупости. Я даже вам завидую. Чуть-чуть. Поймите, Зак, если уж чертов хитрец Брейтвейт упустил ситуацию из рук, то я... Я прекрасно понимаю, что не стою и четверти Брейтвейта. Это пока не мой уровень. Я не могу больше быть в Москве! Возьмете меня на работу, Зак? Если у нас толком не состоялось продолжительное партнерство, то, может быть, под вашим прямым руководством моя деятельность будет успешнее?

Пенни вышла, барон вместе с креслом придвинулся ближе, схватил меня за руку, сжал ладонь и громко зашептал:

— Я хоть и вылечу с треском после такого провала, и в Уайтхолл мне уже никогда не попасть, но связи в России у меня останутся! Не те, старые, которых русские вскоре пересажают по тюрьмам, а новые, из тех, кто пришел с Баталиным! Я смогу быть полезным, Зак!

Мне было удивительно и неприятно видеть его таким — совершенно расклеившимся, боящимся завтрашнего дня, едва не размазывающего сопли по щекам. Однако его чиновничья интуиция была великолепна, он загодя принялся искать теплое место. Весьма полезное качество в некоторых ситуациях.

— Там такие деньги! — продолжал расхваливать ненавистную страну сэр Френсис и понемногу заводился сам. — Да что я вам рассказываю, вы же все видели сами — золото, нефть, газ. Можно добиться участия в их больших газовых проектах, Зак! Я видел их проекты развития "Газпрома" — это что-то невероятное! Недооцененность этой новой компании по сравнению с каким-нибудь BP колоссальная! Можно за пару пенсов купить достаточное количество его бумаг. Сейчас он ничего не стоит, но вот увидите, вскоре Баталин вышвырнет Черномырдина из директоров. И тогда у нас появится шанс снабжать пол-Европы русским газом!

Я слушал его и думал, что лорд Стаффорд вполне может быть мне полезен, выполняя те же функции, что и князь Лобанов-Ростовский для людей из противоположного лагеря. В этом была даже какая-то забавная ирония: английский лорд и русский князь словно бы поменялись местами, отведенными им историей.

— И в Лондоне! — горячился барон. — Я знаю здесь всех, кто что-то может решать! Я бы и сам взялся за какой-нибудь бизнес, но беда в том, что я безынициативный. Понимаете, Зак? Я безынициативный! Мне нужно ставить задачу и тогда я могу свернуть горы, но сам я себе ее не поставлю никогда!

Такая честность показалась мне заслуживающей поощрения.

— Я возьму вас, Френсис, — сказал я. — Возьму, если вы порекомендуете Родрику Брейтвейту тоже обратиться ко мне за работой. Вы так его разрекламировали, что я полагаю, он может оказаться полезным.

Мне хотелось услышать самого бывшего посла — в чем он прокололся, работая в Москве. Впрочем, и любой другой прокололся бы, играя в карты с шулером. Ведь если Серый регулярно сливал информацию окружению Баталина, то соревноваться в стратегии с командой нового советского президента не смог бы никто. Но информация — это одно, а умение ею правильно распорядиться — совсем другое, и, кажется, в Москве нашлись-таки умельцы.

Сэр Френсис разочарованно хмыкнул:

— Брейтвейта? Этого неудачника? Господь всемогущий, Зак! Да хоть саму леди Тэтчер! Только... я не хотел бы возвращаться в Москву. На меня каждый раз нападает нервная икота, когда я вижу эти чертовы кремлевские башни! Я могу работать с русскими, но издалека, понимаете?

— Что ж, Френсис, я думаю, это можно устроить, — я обнадеживающе улыбнулся. — А для вас у меня есть один проект...

Целый час я рассказывал ему о частных деньгах. Он даже порылся в шкафу и отыскал пару монографий Хайека, ни разу, впрочем, не открывавшихся с момента их появления в этом доме. Поначалу сэр Френсис воспринял идею несколько... скептически, но чем больше мы рассуждали, тем скорее он превращался в прежнего лорда — самоуверенного, довольного жизнью, даже одухотворенного — едва не засветился от счастья: снова в жизни появилось Большое Дело, которому можно посвятить многие годы.

Расставались мы в дверях его особняка, барон сам помог мне надеть плащ, отодвинув в сторону дворецкого, сам под зонтом проводил меня до машины и напоследок сказал:

— Спасибо, дружище, за надежду! Теперь я снова могу вернуться в Москву, а потом...

— А потом приезжайте ко мне в Андорру, Френсис, я познакомлю вас с теми, кто уже работает над проектом и думаю, что мы еще сможем удивить этот мир.

Дверь машины захлопнулась, но барон стоял под дождем и смотрел за огнями машины, пока мы не скрылись за поворотом.

Я ехал в аэропорт и думал о том, что люди создали для себя очень странную цивилизацию. Построенную на слепой вере в правоту ближнего и в собственную бездарность.

Не умея объяснить природные явления, изобрели себе богов. Часть явлений со временем объяснили, но боги-бог остались. Превратились в неумирающую традицию-концепцию, помогающую выживать слабым и сдерживающую сильных. Со временем прямого личного общения с Богом человеку почему-то оказалось мало (наверное, Бог не всегда отвечал человеку той любовью, которой от него ждали, обращаясь напрямую) и он завел себе посредников — священников, на которых добровольно возложил тонкости своих отношений с непознаваемым. Как будто сосед может знать о непознаваемом больше, чем любой из нас? Оно же непознаваемое! Ну разве не забавно? Но нет, нам всегда проще верить, что кто-то знает больше. Конечно, возможно так, что ушлые люди просто присвоили себе монопольное право говорить от лица божества, но ведь произошло это с молчаливого согласия остальных? Значит, всех все устраивало.

Мы построили демократию — самый смешной инструмент власти из всех возможных — в невообразимо разнообразных формах и гордимся этим достижением изо всех сил. Мы считаем, что сами выбираем себе правителей. Господи, люди! Посмотрите на рожи своих избранников! Этим жуликам нельзя доверить сторожить старого издыхающего осла в солнечный день посреди бесплодной пустыни — продадут, а деньги присвоят, но мы с удовольствием вверяем этим абсолютно незнакомым нам прохиндеям свое будущее, жизнь своих детей, свои надежды и устремления. И умудряемся при этом выживать, вопреки тем законам, что для нашего блага принимают наши избранники. Какая-то дьявольски изощренная игра, маскирующая полное сумасшествие поверхностным здравым смыслом. Который вовсе не здравый и даже не смысл, но выглядит вполне привлекательно.

Мы из века в век производим-торгуем-выращиваем-обмениваемся всем подряд и называем этот процесс экономикой, искренне полагая, что если что-то обзавелось ярлыком, то стало понятнее. Как бы не так! Чем больше ярлыков мы навесим на явление, тем вернее ускользнет от нас его суть, оно разделится на много частей, в каждой из которых появятся свои непререкаемые авторитеты, и не очень четкая общая картинка и вовсе распадется на сотню калейдоскопичных узоров. Каждый из которых будет необыкновенно красивым, но по нему ни за что не определишь общий вид. Кому-то в глубинке, может быть, и кажется, что академики в великих столицах знают все, но истина состоит в том, что эти заслуженные мужи в отличие от необразованного обывателя просто усвоили и развивают одно из заблуждений, бытующих в мире. Коммунисты, либералы, монетаристы — у каждого из них своя истина, иногда похожая на правду, но чаще выглядящая как бред душевнобольного. Никто из них и им подобных совершенно не понимает происходящих процессов и каждое новое неописанное прежде явление становится настоящим откровением для этих людей, заблудившихся в собственноручно развешанных ярлыках. Говорят, что последний советский "настоящий" Генсек Андропов, открывая какой-то очередной Съезд, сообщил удивленным депутатам, что "...следует признать, что мы ничего не знаем о том обществе, в котором живем" — или что-то очень похожее. И был необыкновенно прав. Даже больше, чем себе представлял. Потому что и здешняя власть ничего не знает о своем обществе и точно так же блуждает в трех соснах, выспрашивая у нобелевских лауреатов: "куда нам идти?". Если бы они знали!

Мы создаем себе кумиров на ровном месте! Вчерашний шут, милостью толпы вознесенный к самому верху социальной пирамиды, получивший возможность здороваться за руку с сильными мира, и сам в глазах толпы вскоре становится кем-то, чьи слова заслуживают самого пристального внимания. Просто вчерашний шут, скоморох, паяц, а сегодня — настоящая звезда галактического масштаба важно надувает щеки и серьезно рассуждает о судьбах мира! Как будто его образование, жизненный опыт, умения позволяют делать хоть какие-то выводы, идущие чуть дальше, чем выпуск новой пластинки! Его глупые песенки в мозгах почитателей вдруг обзаводятся глубинным смыслом, которого в них отродясь не было — и вот вам новый гуру, сэр, кавалер ордена Подвязки, лауреат, номинант и прочая, прочая, прочая. Неважно, что со сцены он несет инфантильную чепуху или откровенный бред, мы будем с обожанием внимать ему, принимая пустопорожний треп за философию.

Мы слушаем финансовых аналитиков, которые способны трижды в день менять свое мнение и каждый раз выстраивать вокруг него железную аргументацию, точно указывая будущие движения рынка. С таким же успехом можно гадать на кофейной гуще или строить планы развития корпорации, наблюдая за полетом стрижа. Но мы им верим, потому что искренне считаем, что они знают больше нашего.

Вместо того, чтобы немножко подумать, мы предпочитаем оперировать чужими словами, идеями, находками. Мы говорим фразами телевизионных просветителей, думаем газетными штампами, рассуждаем о будущем в рамках чужих, но прочно усвоенных учений и всерьез считаем себя при этом неглупыми людьми, способными самостоятельно что-то осмыслить. Какая наивность! Отнимите у человека все чужое и у абсолютного большинства не останется ничего: никаких ориентиров, никаких желаний, никакого будущего. Просто потому, что в сухом остатке у большинства нет ничего своего. Ведь никому никогда в голову не приходило его иметь.