Квинт Лициний 3

Тот же день, позже

Москва, Ленинские Горы

Я еще не отошел от встречи с Канторовичем (что после такого разговора час!), как из глубокого кожаного кресла навстречу мне величаво поднялся щуплый пожилой еврей. Это был он — великий и ужасный, Израиль Моисеевич Гельфанд собственной персоной, анфан террибль современной математики.

Человек, способный быть оскорбительно злым с подчиненными и учениками. С полтычка переходящий на стиль трамвайного хама в общении с оппонентами. И при этом несомненный гений — в настоящем, не затертом от излишне частого употребления смысле этого слова. Входящий в небольшое число тех, кто создавал математику двадцатого века. Живая фабрика по производству математики высочайшего уровня. Один из последних универсалов, свободно говорящий практически на всех математических языках. Подвижник, своей заочной школой сделавший для развития математики в стране больше, чем все элитные спецшколы, вместе взятые. Великий человек.

Он встал передо мной, чуть покачиваясь с носков на пятки, и протянул руку. Лицо его было слегка перекошено сардонической улыбкой, но глаза, окруженные разбегающимися морщинками, светились дружелюбным любопытством.

Я с неподдельным трепетом пожал сухонькую ладонь, и мы прошли к столу.

Первые минут двадцать ушло на прощупывание — Гельфанд пытался определить мой уровень, увлеченно обсуждая вариации алгоритма внутренней точки. При этом он постоянно забирался гораздо глубже и дальше написанного мною, словно карьерный экскаватор, по природе своей не способный работать с поверхностными слоями. Наконец я не выдержал:

— Израиль Моисеевич, я же этого не писал.

— Ну, напишешь, — отмахнулся он, — ты же не пропустишь вариантов с аффинным масштабированием, верно?

Я помолчал, разглядывая свои обкусанные (и когда только успел?) ногти. Потом признался:

— Да я вообще не хочу дальше развивать это направление.

— Почему? — спросил он с удивлением.

— Да... — Я погладил массивную столешницу, словно пытаясь разглядеть ответ в ее глубине. — Основное сделано. Осталась техника. Неинтересно уже.

— Это... — Гельфанд замолчал, подбирая слова. Отодвинул далеко в сторону исписанный лист, закрыл авторучку. Затем продолжил, и тон его стал совершенно серьезным: — Это неожиданно мудро. Да, именно мудро. Специализация для математика — если не смерть, то хроническая болезнь, ведущая к преждевременному старению.

И он посмотрел на меня, словно припоминая что-то давнее, личное.

— Андрей, вы чувствуете себя математиком?

Я задумался.

— Смотря какой смысл вами в это вкладывается. Вряд ли вы имеете в виду способность решать сложные задачи.

— Верно, — улыбнулся он неожиданно открыто и развел руками, — я, к примеру, вообще не люблю решать сложные задачи. Поэтому сначала делаю их легкими.

— Это — особый талант, полагаю. Ну... Не буду гадать. Подскажете?

В глазах Гельфанда внезапно вспыхнул огонек фанатизма. Он наклонился вперед и, рубя ладонью воздух, жестко отчеканил:

— Математик — это тот, кто не может не заниматься математикой.

Я заторможенно кивнул.

— И? — Он словно пришпилил меня взглядом.

Я понял, что соврать невозможно. Да и не нужно.

— Нет. Пожалуй, нет. У меня есть еще важные интересы, и... Я не готов ими жертвовать.

— Да нет же! — Он раздосадованно жахнул кулаком по столу. — Речь не идет о том, чтобы математика была единственным увлечением!

— А! — воскликнул я, прозревая. — Понял!

— Ну?!

— А не знаю. Не пробовал пока.

Он откинулся на спинку, чему-то довольно улыбаясь.

— Много математикой занимаетесь? — спросил с сочувствием.

— Почти все свободное время.

— Совет хотите?

— Конечно!

— Займитесь всерьез бальными танцами.

На какое-то время я подвис.

— Хм... Может быть, это самонадеянно с моей стороны, но, думаю, я вас понял. Вы знаете, тогда я вам соврал. Еще я шью одежду. Вот, к примеру, штаны и пиджак на мне.

— О, как интересно! — Он даже выбрался из кресла и, подойдя, отогнул лацкан у моего пиджака. Разглядел швы, довольно поцокал и потрепал по плечу. — Тогда все в порядке, Андрей. Не бросайте ни в коем случае!

Я польщенно кивнул. Приятно, черт побери!

Он величественно опустил себя в кресло.

— Израиль Моисеевич, я тут на одну изящную вещицу набрел... Хочу спросить, не встречали ли у кого-нибудь? Не взглянете?

— Давай, — махнул он покровительственно.

Тремя короткими фразами я изложил АВС-гипотезу. Гельфанд прикрыл глаза и погрузился в раздумья.

Я замер, чуть дыша. Сколько в нем осталось от гения? Все-таки ему уже за шестьдесят. Для действующего математика — это, к сожалению, много. Увидит ли всю многомерность гипотезы?

Ожидание затягивалось. Минута шла за минутой, а Израиль Моисеевич все так же неподвижно сидел в кресле, лишь чуть заметные подергивания глазных яблок выдавали движение его мысли.

Единственным источником звука в комнате стали древние напольные часы в углу. Я стал наблюдать, как раскачивается, рисуя совершенную циклоиду, матово поблескивающий диск маятника. Спустя короткое время в уме, безо всякого усилия с моей стороны, начала, изумительно попадая в такт, раскручиваться система дифференциальных уравнений, описывающая это колебание.

Потом мысль моя скользнула глубже. Сколько десятилетий этот старинный механизм безучастно пропускает бесконечное время через фильтр настоящего момента? Время, столь разное в ощущениях каждого конкретного человека в отдельности и единое для человечества в целом? Титаны создали эту кинетическую скульптуру для овеществления хода вечности, сделав его наглядным и зримым...

Когда раздался голос Гельфанда, я невольно вздрогнул.

— Ты хоть понял... — Слова выпадали из него тяжелыми глыбами. — Понял, что нашел?

— Думаю, что да. — От волнения я облизнул нижнюю губу. — В первую очередь это — перекресток, где аддитивность встречается с мультипликативностью. Сюда же сходятся некоторые другие гипотезы, оказываясь частными случаями этой. Например, Морделла или даже Великая теорема Ферма. Если вот эта гипотеза окажется верна, то Ферма доказывается отсюда буквально в три строчки. Смотрите...

— Стой! — вскрикнул он резко и добавил уже намного тише: — Я сам.

И он забормотал, лихорадочно чиркая по листу:

— Так... Сразу берем эн больше шести... только взаимнопростые... положим эр равное двум... — Шепот его постепенно опустился до беззвучности. Спустя минуты три он оторвался и с сожалением помотал головой: — Нет, Андрей. Вижу, что если тройки Ферма есть, то их не больше конечного числа. Это и правда — сильный результат. Но не сама теорема.

— А если, — произнес я вкрадчивым голосом искусителя, — использовать дополнительное предположение о том, что исключительных троек для эр равно два нет вообще, то...

— Доказать это сможешь? — вскинулся он.

— Да запросто, — отмахнулся я.

— Ладно, — удивительно легко принял он это на веру, — тогда... Тогда... Тогда — ух!!! Ух, ну, ты и засранец молодой! Красота, простота, точность и безумие идеи — все есть! — Он восхищенно покрутил головой, а затем закинул руки за голову и оглядел меня уже знакомым по Гагарину хозяйским взглядом. — Андрей, — по-акульи ласково улыбнулся он, — а давайте напишем об этой гипотезе статью! Я вижу, как отсюда доказывается гипотеза Пиллаи, и далее гипотеза Каталана.

Чего-то подобного я ожидал, поэтому взял мимику под контроль (только бы не ухмыльнуться!) и с почтением сказал:

— С удовольствием. Иметь одну совместную статью с Гельфандом — это большая честь.

Слово "одну" я чуть выделил, и он с подозрением посверлил меня взглядом, но лицо мое было безмятежно, и по его губам скользнула тонкая улыбка.

— Как назовем, коллега? — уточнил деловито.

Коллега! Лепота, да и только.

— Может быть, АВС-гипотеза? — закинул я удочку.

— Нет-нет-нет, — решительно пресек он мой идеализм. Для виду помолчал, якобы обдумывая, и веско подвел черту: — Ее будут называть гипотезой Гельфанда-Соколова! Звучит, правда? Как тебе?

Очень хотелось в ответ нахамить. Но я сдержался, лишь вдохнул поглубже и, пока воздух омывал легкие, схватил первый пришедший в голову кватернион и сконвертировал его в матрицу. Полегчало.

Да и, если подумать, все равно не мое.

— Согласен, — кивнул я.

ГЛАВА 13

Четверг 13 апреля 1978 года, утро

Ташкент

Обидно — к нашему приезду в Ташкенте резко похолодало. Еще три дня назад, по рассказам местных, днем было за тридцать, а сейчас не больше семнадцати, и порывы ветра носят по улицам мелкую водяную пыль. Выходить из теплого салона автобуса совсем не хотелось, особенно после вкусного и сытного завтрака. Так бы ехал и ехал в этом уютном порыкивающем нутре.

Я сидел у окна и с интересом разглядывал этот восточный, но отчетливо советский город. Широкие зеленые проспекты, страдающие гигантоманией плакаты, в створах переулочков — старенькие одноэтажные домики. И стройки, стройки, стройки...

А на улицах, приметами места и времени, женщины в ярких цветастых платьях, с неизменными платками на головах, и изредка седобородые аксакалы в тюбетейках и стеганых халатах.

— Какой странный цвет у реки, Анвар, — повернулся я к своему соседу, — как кофе с молоком.

— Весна... — Почти черные, точь-в-точь как у Мелкой, глаза коротко стрельнули за окно. — Когда снег тает, в арыках всегда так. Летом вода чистая будет, зеленоватая. Но жарко. А сейчас хорошо — все цветет. И в горах травы еще почти нет, змей издали видно.

В речи этого жителя далекого аула, лишь полгода назад попавшего в республиканскую школу-интернат для юных математиков, почти не чувствовался акцент, но говорить он предпочитал короткими рублеными фразами, иногда задумываясь над нужным словом.

— Змеи?! — в непритворном ужасе воскликнула сидящая через проход от нас москвичка. — Здесь есть змеи?

Мы торопливым хором уверили ее в полнейшей безопасности Ташкента. Она недоверчиво посмотрела на нас широко распахнутыми глазами и затеребила своего соседа. Тот с трудом оторвался от книги и с легким раздражением обернулся на шум под боком.

Мой взгляд прикипел к обложке: "Интегралы по траекториям" Фейнмана. Неожиданно. Физик на математической олимпиаде? Да еще сразу способный понимать классические работы по квантовой теории поля? Книга-то уже на две трети им прочитана.

Я оценивающе посмотрел на высокого, крепко сколоченного блондина. Такой может оказаться неожиданно серьезным соперником.

Нас довезли до цели — здания Президиума Академии Наук — и высадили. Я воспользовался моментом для разведки:

— Привет, — догнал блондина и пристроился справа. — Интересная книга у тебя. Функциональный интеграл грызешь?

В голубых глазах блеснул огонек энтузиазма, и он с надеждой воззрился на меня:

— А ты тоже изучал?

— Немного, — кивнул я, — все же это не столько математика, сколько физика. Красиво, но недостаточно строго. Есть большие вопросы к сходимости допредельных форм интеграла.

— Зато физически обоснованно! — взметнулся он на защиту. — Полностью соответствует стандартной квантовой теории. К тому же это интуитивно понятное орудие, с помощью которого уже сейчас можно открывать новые математические факты. Именно открывать, а не доказывать, и именно математические!

— Частично согласен, — ответил я, — это может стать новым способом думать о математике. Бурбакисты такое сделали, доработав и введя в обиход Канторову теорию бесконечности. Но только когда будет подведен базис. Пока же вся конструкция выглядит оторванной от фундамента остальной математики. Знаешь, вот словно висящая в воздухе Эйфелева башня.

— В физике, — отмахнулся он, — порой достаточно интуиции. Математика — лишь аппарат. Эйнштейн не только не мог разработать математического языка под свои прозрения, но даже не знал, что такая математика уже существует.

— Да, если бы не Гильберт... — согласился я.

Мы обменялись понимающими взглядами.

— Ты откуда такой взялся? — поинтересовался он, ухмыльнувшись.

— Из Ленинграда.

— Сорок пятая или двести тридцать девятая?

— Двести семьдесят вторая.

Блондин недоуменно поморщился, словно пытаясь что-то вспомнить.

— Не напрягайся, — рассмеялся я, — это языковая.

— Ого... — Он удивленно поморгал и добавил: — А почему не пошел в спецшколу?

— Ну... — протянул я, обдумывая, что бы соврать. — А и не предлагали. Я только в этом году прорезался. Кстати, Андрей Соколов.

Я протянул руку.

— Вадим Книжник, Москва. — Он крепко пожал мою ладонь. — Давай рядом сядем.

В актовом зале по въевшейся комсомольской привычке мы устроились подальше от президиума. Слева от Вадима в кресло плюхнулся вихрастый брюнет со взором горящим.

— Привет, Вадим, — сказал он, — ну что, поборемся? У тебя последняя попытка.

— Всегда готов, Вить. Андрей, знакомься, — повернулся он ко мне. — Это — Витя Гальперин, он в том году первый диплом у меня увел. Витя, это Андрей, из Ленинграда. Учти, он хоть и из обычной школы, но, похоже, нормально волочет.

— Из обычной... — протянул, прищурившись, Гальперин, — это может быть даже опасней, чем из математической, раз досюда дошел. От спецшкол хоть знаешь чего ждать.

— А... — махнул я рукой, — все равно основной соперник на таких соревнованиях — это ты сам.

— Это верно, — согласился Гальперин.

— Я, кстати, из девятого класса, — заметил я, — но хочу к вам прибиться, на ваш тур.

— Зачем? — хором удивились ребята.

Я пожал плечами:

— Так интереснее будет. В положении об Олимпиаде запрета нет.

На сцене тем временем началось движение — рассаживался президиум. Затем на трибуну бодро выкатился представительный мужчина, оказавшийся замминистра и председателем оргкомитета.

Я откинулся на спинку и слушал его вполуха, больше думая о намеченной на завтра встрече с бабушкой Мелкой, чем об Олимпиаде. Телеграмму о встрече я ей отбил из Ленинграда, но приедет ли она? И если да, то с какими намерениями? Пока я переживал о вариантах нашей предстоящей беседы, мой подростковый организм непроизвольно елозил по скамье и громко сопел, словно от волнения из-за предстоящего тура.

— Да не корову же ты проиграешь, — шепотом попытался успокоить меня Книжник.

— Ага, — согласился я, — не корову. Но не хочется.

Отдавать Мелкую бабушке я категорически не хотел. Но как убедить ее в своей серьезности и во всех смыслах этого слова состоятельности?

Председатель оргкомитета закруглил свою речь, напомнив нам напоследок о предстоящем возложении цветов к Вечному огню и коммунистическом субботнике, и передал слово Колмогорову.

В зале наступила абсолютная тишина, потом раздался негромкий глуховатый голос академика. Я наклонился вперед, старательно вслушиваясь в каждое его слово.

— Мой коллега и хороший товарищ, — начал Андрей Николаевич, — один из самых замечательных советских математиков, Борис Николаевич Делоне говорит так: "Большое научное открытие отличается от хорошей олимпиадной задачи только тем, что для решения олимпиадной задачи требуется пять часов, а получение крупного научного результата требует затраты пяти тысяч часов". Ну и, я добавлю, второе отличие в том, что задачи на олимпиаде точно имеют решение — мы, жюри, это проверили.