Закон парных случаев

Как он мог быть таким беспечным, почему поверил ей? Почему не вытолкнул пинком из постели, не заставил одеться и уйти? Она, наверно, возненавидела бы его, но... Но осталась бы жива. Если б только он мог знать наперед!

Просто он был слишком уж счастлив. А от счастья люди глупеют, это всем известно.

Она приходила к нему еще пять раз, каждый день. И все было чудесно, необыкновенно, волшебно. А потом зарядили дожди, и мама вернулась с дачи раньше, чем собиралась. И ему оставалось только стоять у окна, смотреть на бегущие по стеклу потоки воды и медленно умирать от мучительного желания и жара в мозгу.

Они снова бродили по улицам, сидели на подоконниках чужих лестниц и целовались, только теперь это было уже не предвкушением будущей радости, а чем-то обидно дразнящим. Как будто ребенку дали лизнуть конфету и тут же отняли, предложив забавляться ее яркой оберткой.

Один раз ему удалось уговорить приятеля пустить их с Настей к себе домой, на пару часов. И все было бы замечательно, да и было замечательно, когда они, изголодавшиеся, набросились друг на друга, как сумасшедшие. Только вот потом ему хотелось выть волком. Потому что чужая постель, торопливые ласки, тикающий на тумбочке будильник — все это напоминало: они вынуждены прятаться, как воры, как преступники.

А потом в глазах Насти появилось что-то странное — недоумение, тревога, страх. Она отнекивалась, уверяла, что все в порядке, а он уже знал: не в порядке. Отмахивался от ужасающей мысли: нет, такого не может быть. Отмахивался, пока не увидел ее дрожащие губы и наполненные слезами глаза. Пока не услышал:

— Олег, я беременна.

— Ты уверена? Может, просто задержка?

Как будто кто-то другой говорил это. Как будто какой-то другой мужчина, ведь каждый день десятки и сотни мужчин говорят это своим женщинам. И в книгах это было — у Драйзера, Моэма, Кронина. Да и он сам уже говорил это... Гале. Или Наташке? И ведь все обошлось. Или она сделала аборт? Он так и не узнал, потому что больше не виделся ни с той, ни с другой.

— Уже неделя. Раньше никогда так не было.

Он лихорадочно пытался сообразить, что делать. Если узнает Ольга, если узнают ее родители... Мысли метались, как напуганные выстрелом птицы. Это были мысли трусливого нашкодившего мальчишки, но он никак не мог с собой справиться.

Найти врача, найти деньги... Где? Где он их найдет? Занять? У кого?

А может, просто плюнуть на все, сесть в поезд и уехать куда глаза глядят? Устроиться на работу, снять комнату?

Прекрати это, мысленно прикрикнул он на себя. Может, ты и трус, но никак не подлая сволочь.

— Что мы будем делать? — спросил он. — Если это подтвердится — что мы будем делать?

Она бледно улыбнулась ему, словно благодаря за это его "мы".

— Я буду рожать.

— Ты с ума сошла? Тебе пятнадцать лет!

— Ну и что? Я сама виновата. Мне и расхлебывать. А убить ребенка я не дам.

— Это я виноват, а не ты. Я старше и... — он запнулся, не желая говорить "опытнее", какой уж тут опыт, если она забеременела. — И это наш ребенок. И расхлебывать — нам. А не тебе.

— Олег, я не буду делать аборт!

Она почти кричала, и на них начала оборачиваться. Они сидели на скамейке в скверике на площади Тургенева, где всегда было множество молодых мам с колясками. От одного их вида сейчас его бросало в дрожь.

— Настя, тебя заставят, — он изо всех сил старался говорить спокойно, но голос срывался. — Узнает Ольга, позвонит вашим родителям...

— Я ничего ей не скажу. До тех пор, пока уже не будет поздно что-то делать. А там... Там посмотрим.

— Господи, какая же ты еще наивная, — застонал он. — Аборт можно сделать на любом сроке. Только на позднем это называется искусственные роды. Я еще раз говорю, тебя заставят. А меня — посадят.

— За что? — широко распахнула глаза Настя.

— А вот за то. Ты несовершеннолетняя.

— Но ведь мы любим друг друга?

— Кого это интересует? Послушай, есть только два варианта. Либо ты все-таки делаешь аборт, пока никто не узнал. Но для этого нужны деньги. Большие деньги. И связи. Опять же потому, что ты несовершеннолетняя

— Нет! — по ее щекам побежали слезы. — И как ты только можешь?

— Тогда... — он сжал кулаки и поймал за хвост свою трусливую мысль, которая никак не желала уходить совсем. — Тогда ты ничего никому не говоришь, и мы ждем января. Пять месяцев — это еще не очень заметно. Тебе исполняется шестнадцать. Идешь в женскую консультацию, берешь справку, что беременна, получаем разрешение и расписываемся. И уезжаем.

— Куда?

— Не знаю. Неважно куда. Подальше от твоих. Ты пойдешь на это?

— Ты ведь будешь со мной? — помолчав, тихо спросила Настя.

— Конечно, — он обнял ее и крепко прижал к себе. — Я даже знаю, куда мы можем поехать. У меня есть двоюродный брат под Ярославлем. Там нас никто не найдет. Ну а потом, когда родится ребенок... Мы сможем вернуться. Тогда твоим родителям ничего не останется другого, только принять нас. Это же ведь будет их внук. Или внучка. Не какой-то там эмбрион, а живой человечек.

— Хорошо, — кивнула Настя и вздохнула судорожно, как маленькая девочка, которую убедили, что горе не стоит слез, что мячик найдется, а не найдется — так купят новый.

65.

Он молча рассматривал свои руки — с буграми вен и коричневыми пигментными пятнами. А я рассматривал его. Я не сомневался, что он знает все. Слишком уж... содержательно он молчал.

Бог из машины. Еще в античности, когда автор трагедии загонял своего героя в тупик и не знал, как его оттуда вытащить, на помощь приходил deus ex machina — бог из машины. Он спускался на сцену откуда-то сверху, на специальном приспособлении и благополучно разрешал все проблемы. В современной литературе, если не ошибаюсь, это называется "рояль в кустах". В трудный для развития сюжета момент появляется некто или нечто неожиданное, и вот уже действие благополучно бежит дальше, подпрыгивая. Если бы кто-то вздумал написать книгу обо мне, появление Пушницкого, разумеется, сочли бы таким роялем в кустах.

И зря сочли бы. Потому что я искал его — и нашел.

Чтобы непременно об этом пожалеть.

Это сказал я? Хватит уже! Сколько можно?

— Кто вы такой? — тихо спросил Пушницкий.

— Я же сказал...

— Да, я слышал. Родственник Вероники Аркадьевны. Но это неправда. Зачем какому-то родственнику знать то, что случилось двадцать лет назад? Рисовать генеалогическое древо? Писать семейную сагу? Пока вы не объясните, кто вы и зачем вам знать, что случилось с Закорчевскими, я вам ничего не скажу, — он оторвался наконец от созерцания своих пигментных пятен и посмотрел мне прямо в глаза. — Хотите — ищите в судебных архивах. Там все есть.

Он снова уставился на свои мелко подрагивающие руки.

— Если б я мог искать в судебных архивах, то не стал бы искать вас. Я... сын Ольги.

Вот так, я не собирался говорить этого, но пришлось. И я снова почувствовал себя слишком молодым, глупым, неопытным. Похожим на годовалого сеттера. На вид взрослая собака, а на самом деле — бестолковый щенок. Ничего не могу сделать так, как надо. Предполагаю одно — получается совсем другое.

Пушницкий смотрел на меня широко открытыми глазами, словно перед ним появилось привидение. Я еще никогда не видел, чтобы человек так резко бледнел. Как будто вся кровь отхлынула от кожи, превратив ее в выбеленную простыню. На его лбу выступили крупные капли пота. Руки дрожали уже не мелко, они буквально ходили ходуном. Связка ключей выпала из них, громко звякнув об асфальт. Я поднял их и протянул ему.

— Но ведь... — прошептал он и затряс головой. Иногда я тоже делал так, чтобы отогнать какую-нибудь отвратительную мысль. — Я... не могу. Не просите меня.

— Но почему?

— Потому что она... Нет!

Он встал и сделал несколько шагов к парадному, но покачнулся. Я успел вскочить и подхватить его.

— Сядьте! — я усадил его обратно на скамейку, сел рядом. — Вам плохо?

— Ничего, ничего, — прошептал он. — Сейчас все пройдет. Закружилась голова.

— Принести воды? — я знал, что у Жени в сумке есть маленькая бутылочка минералки.

— Не надо. Все в порядке. Рано или поздно, это должно было случиться... Да, должно было. Скажите, молодой человек, почему вы разыскивали именно меня? Почему не расспросили саму Веронику Аркадьевну? Или... вашу маму?

— Бабушка умерла, — сухо ответил я. — Мама в больнице. Ее пытались убить. Так же, как и отца. И я точно знаю, что это связано с ее прошлым. Я хочу знать, что это было. Поймите вы, я все равно узнаю. От вас, от кого-то другого — неважно. От мамы — не хотелось бы. И еще. Тот человек. Убийца. Он не успокоится, пока не найдет ее. Возможно, и меня тоже. Чтобы узнать, кто он, я должен выяснить, что произошло тогда.

— Вы? — криво усмехнулся Пушницкий. — Почему вы, а не милиция? Не доверяете?

— Не доверяю, — кивнул я. Говорить ему об истинной причине своих поисков я не собирался.

— Хорошо, — Пушницкий вытер ладонью лоб. — Я вам скажу. Этот человек... Которого вы ищете. Это наверняка... — он помедлил, а потом выпалил: — Наверно, это отец... Настиного ребенка.

Фотография в книге.

Значит, действительно Настя, а не мама. Но ведь в это же самое время мама ждала меня! Сколько же их, этих дьявольских совпадений! И, значит, мы правильно догадались, что пучеглазый любил мамину сестру. Но что произошло?

— Оля сказала мне, что Настя ждет ребенка, когда аборт делать было уже поздно. Пошел пятый месяц. Настя скрыла от нее. Оля умоляла меня найти врача, который все-таки сделал бы аборт. Я — тоже врач. На скорой работал. Отговаривал ее, как мог. Говорил, что это опасно, что нужно родить и оставить ребенка в роддоме. Но Олю возможность огласки просто в ужас приводила. Во-первых, она с детства панически боялась родителей. А тут еще папа-дипломат. В те времена ему явно пришлось бы несладко, если б узнали, что его несовершеннолетняя дочь родила вне брака. Моральный облик, то да се... Не смог воспитать правильно, значит, не можешь страну представлять за границей. Конец карьере.

— Скажите, в чем обвинили мою мать? — в лоб спросил я. — Ведь ее судили, да? И к чему-то приговорили?

Пушницкий смотрел куда-то сквозь меня и тяжело дышал. На его рубашке проступили большие темные пятна пота.

— Ей дали два года, — с трудом выговаривая каждое слово, ответил он. — Колония общего режима. Причинение смерти по... по неосторожности.

— Но ведь она тоже была беременна! — я с трудом сдерживался, чтобы не закричать. — Как же так?

Пушницкий уже открыл рот, чтобы ответить, но вдруг стал заваливаться на меня. Его глаза закатились, он вздохнул несколько раз — коротко, хрипло, судорожно — и замер.

Я положил его на скамейку, пощупал пульс на сонной артерии. Артерия мелко, истерично дрожала, пульс срывался в нитку.

— Ванька, звони в скорую! Быстрее! Скажи, что человек не дышит, — крикнул я и принялся стаскивать Пушницкого на землю.

Это только в кино непрямой массаж сердца с искусственным дыханием "рот в рот" — легко и быстро. Ничего подобного! Это как марафон. Это усилие, от которого под твоими ладонями хрустят и ломаются ребра. Это усилие, с которым ты вдуваешь уже использованный тобою воздух с жалкими остатками кислорода, в никак не желающие работать легкие. И вот наконец робко шевельнулось сердце. Показалось? Нет — вот оно снова стукнуло под руками, еще раз и еще. И грудь приподнялась, пытаясь наполниться воздухом. И хочется отвалиться назад, отдышаться самому, закрыть глаза и расслабиться, потому что бой выигран. Но нельзя. Потому что выигран бой, а не война, и время тянется, как горячая карамель, а скорая все не едет и не едет, и старик не приходит в себя, и мне страшно так, что начинает тошнить, и...

— Нет, я не родственник. Мы просто разговаривали. Ему стало плохо. Можно с ним? Нет? А в какую больницу? Да ну что вы, я медик. Студент. Я должен был... До сви...

Желтая реанимационная машина с громким воем выехала со двора. Я тяжело, как мешок, шлепнулся на скамейку, откинулся на спинку, запрокинул голову. Спина, шея, руки — все ныло просто нестерпимо.

— Мартин!

Женя села рядом со мной, провела рукой по щеке. Не глядя я поймал ее ладонь и поцеловал.

— Какой же ты молодец!

— Круце!.. Какой, к дьяволу, молодец! У него наверняка инфаркт. Это я виноват. Мои расспросы.

— Но ты же спас его.

— Неизвестно.

— Что он тебе рассказал? — спросил Ванька, сев рядом с другой стороны.

— Ты был прав, — я зажмурился так, что под веками побежали разноцветные пятна. — Пучеглазый действительно любил мамину сестру. А мама ее убила. Сосед сказал, по неосторожности. И ее посадили. На два года. Несмотря на то, что она была беременна.

— Послушай, — Женя подергала меня за рукав. — Наверняка он, сосед этот, как-то был в этом замешан. Иначе с чего вдруг он так распсиховался? Поставь себя на его место. Двадцать лет назад одна твоя соседка убила другую соседку. И кто-то тебя об этом спросил. Ну да, ты был с ними знаком, здоровался в лифте, может, даже в гости заходил. Ну и что? Ты будешь переживать из-за этого аж до клинической смерти?

— Вряд ли.

— Ну вот.

— На самом деле все гораздо хуже, чем я думал. Настя тоже ждала ребенка.

— Блииин! — протянула Женя. — Ну это же надо! А не могли они случайно ждать ребенка от одного и того же мужчины? Это вполне объяснило бы всю "неосторожность".

— Ты с ума сошла? — я возмутился настолько, что даже стряхнул ее руку. — Это уже ни в какие ворота не лезет!

— А что, если наоборот? Если как раз твой отец — с твоей теткой? — предположил Ванька. — Тогда очень даже все понятно. Убийство из ревности, да? А оформили как несчастный случай. А потом этот Монте-Кристо долбанный отомстил через двадцать лет. Обоим твоим родителям.

Я проваливался в густую, липкую, вонючую грязь, все глубже и глубже. Белый сверкающий снежок остался где-то наверху, а вокруг не было ничего, кроме грязи и мерзости. Голоса Ваньки и Жени доносились из какого-то другого мира. Из мира, где люди просто-напросто любят друга. Где нет измен, вранья, ненависти и мести.

Рассудок слабо сопротивлялся и цеплялся за призрачные надежды.

— А может, все-таки было не так? Этот сосед сказал, что он был врачом. Может, он сам пытался сделать ей аборт? Ну, дал, какие-то лекарства, чтобы вызвать искусственные роды?

— Мартин, думай, что говоришь! — перебил меня Ванька. — Какие лекарства, какие роды! Дал лекарства и свалил все на твою мать? И потом это квалифицировали как "убийство по неосторожности"?

— Почему бы и нет? — я сражался из последних сил. — Может, он просто посоветовал: сделай вот тот-то и вот то-то. Не забывай, у них были связи, деньги, могли достать что угодно.

— А почему тогда не свалить все на мертвую? Не хотела ребенка, сама пыталась избавиться, умерла, а я тут ни при чем...

— Я не знаю! — заорал я на весь двор.

Наверно, этот крик забрал мои последние силы, потому что я почувствовал себя совершенно вымотанным.

— В конце концов, — сказал я, едва ворочая языком, — это все только предположения. У меня теперь два выхода. Или подождать, пока мама поправится, и заставить ее рассказать все — хотя я не представляю, как смогу ее заставить. Или искать ходы в судебные архивы. Пушницкий ведь мне сначала не хотел вообще ничего говорить. Так и сказал: ищите в судебных архивах. Может быть, у Саши или у Виктора есть какие-то знакомые? На самый худой конец можно поклониться в ножки следователю.