— К городу подходим. Там, прежде чем шаг ступить — гранату перед собой. Прикинь, какой расход!
— Верно, — кивнул ротный, — рапорт уже отправил. Вечерком — ещё накатаю. Слушай, Дед, а давай я тебя на взвод поставлю?
Смотрит на меня. Ждёт реакции.
— Нет, гражданин начальник. Не ставь. Взвод мне — в тягость. Удел пастуха — сильно меня свяжет. Не смогу оказаться в нужное время в нужном месте. Вольным стрелком я тебе больше навоюю. А то будешь сам ящики таскать.
— Ну, как знаешь. Хотя жаль. Насильно мил не будешь. А таскать — нам не привыкать. Я в биндюжниках начинал.
— Чё это такое? А-а, вспомнил. "И все биндюжники вставали, когда в пивную он входил".
— Так что, мы — не баре. И высшее — так и не успел окончить. Со второго курса — на курсы "Выстрел". Вот, воюю.
— А на кого учился?
— Астронома.
Я не удержался, заржал. Ротный — обиделся.
— Слушай, у тебя сын есть? Нет? Как родиться, назови его Понтий Пилат.
— Это зачем?
— У него отец тоже был звездочётом.
— Да пошёл ты! Счетовод!
Я даже не стал спрашивать — откуда он знает. Ротный — всё видит. Он звезды считает — что ему люди? Как дважды два.
— Извини, не ожидал. Хорошая профессия. Нужная. Правда — не ждал.
А вот тут уже — плотненько стреляют. Поставил ящики, вскрыл один, стал снаряжать и распихивать гранаты по нычкам — три в противогазную сумку, две в карманы на разгрузке, две — за пояс, две — в левую руку. В правую — винтовку. Ствол — на локоть левой.
— Пошёл я, гражданин начальник. А то сегодня я — в отстающих. Ни одного немца. А мне надо ещё и за того парня...
Тут и было метров 30-50. Попробуй, пройди их под огнём! Бойцы залегли среди обломков мехдвора. Немцы — за стенами мехмастерских. Здание сильно разбито, крыши нет. Но, толстые кирпичные стены — их надёжно укрывают. И пушкари наши бессильны — мы слишком близко. Тут танк нужен. Но, вон, из двух пробоин рябые стволы ПТО торчат.
Ползу, перекатываюсь, ползу, прыгаю, перекатываюсь. Ползу. Нос и рот забиты кирпичной пылью. Тьфу. Даже не сплёвывается — слюны нет.
Пули летают так близко, что дёргают меня за одежду. Страшно, до слабости в животе. Мы у немцев — как на ладони.
Перед лицом пуля бьёт в кирпичный обломок, выбивает красное облако и с противным жужжанием уходит у моего плёча мне за спину. У меня — аж ступор настал, как от разряда электрошокера. Справляюсь с собой, откатываюсь вправо, где за большим обломком воет боец-штрафник, обняв винтовку. Судя по носу — из библейского народа.
— Шалом, — говорю ему. А у самого — кишки трясуться.
Он меня не слышит. Воет на одной ноте, зажмурившись. Молодой совсем. Испугался. Бывает. Вижу у него за ремнём гранату. Забираю. Он не то, что не против — не заметил даже. И дело не в том, что он еврей. При чём тут генетика вообще? Да и — плохой он еврей. Такой еврей — уже не еврей. Если сидит сейчас под огнём, ревёт, потерянный, но не в тылу же. Не на складе, не в хлеборезах, не в охране стратегически важного сортира в Свердловской области, а в штрафниках, да ещё и в первых рядах! Какой он еврей? Видно, что парень вообще не особо бывал в боях. А в такой передряге — вообще не приходилось. Когда пули идут сплошным роем, со всех сторон — пальба, пулемёты немцев — задавили. Вот и свернулась для него реальность не то что, в овчинку — в овечий шоколадный глаз размером стал для него мир! Если выживет, в следующий раз уже спокойнее воспримет. Увидит, что пули не идут сплошным потоком, что есть просеки, просветы. Что можно выглянуть, стрельнуть и даже — пройти. Я же — прошёл. Так для меня это — не то чтобы первый бой, даже не первый — смертельный. Работа у меня такая. Опасная, но — привычная. Выживет — поймёт — сможет. Удачи, пархатый!
Пихаю гранату в карман штанов, перекатываюсь через левый бок, выглядываю у самой земли. В мою сторону смотрит кончик ствола с мушкой прицела из пробоины в кирпичной кладке. Убираю голову, тут же пуля звонко шлёпает по земле, выбивая ком мерзлой утрамбованной площадки мехдвора.
Слышу рокот Дягтеря. К нему присоединяется заливистый Максим. Сквозь их дуэт слышу матёрный рэп ротного. Опять выглядываю — ствола нет, зато рядом с пробоиной много свежих рытвин, наковырянных пулями.
Подбрасываю тело, толкаюсь ногами, поскальзываюсь, падаю больно грудью и лицом на обломок стены — руки заняты винтовкой и гранатами. Опять поднимаюсь, опять буксую, но в этот раз — бегу. Прямо вперёд. На целых 5 метров! И падаю за искорёженным мехплугом. Тут же по нему — пули. С визгом, искрами. Что того плуга? Ажурная конструкция из перегнутых взрывом железяк! Боюсь дышать, жду обжигающей боли. Нет ничего. Я, мать её, счастливчик!
Вскакиваю, два пряжка по диагонали прямо-налево, лечу вперёд — в полёте — ещё полтора метра. Плюхаюсь на живот. Вся эта металлическая амуниция в разгрузке больно впивается в рёбра. А если бы не заговор Витязя из сна? Ребра — на куски?
Когда прояснилось в глазах, увидел, что кирпичная кладка стены уже нависает надо мной. Ползу. Поднимаю корпус. Сажусь спиной к стене. Перевожу дух, улыбаюсь. Ротный, а я — дошёл!
Прямо над головой звонкий выстрел. Вскидываю голову. Винтовка. Хватаюсь за цевьё, дёргаю наружу. Не проходит, застряла. Резко дёргаю вниз.
Я! Я! Я сломал винтовку! Деревянное ложе — лопнуло, ствол — загнулся. Вот силы мне пришелец накачал!
Толкаю винтовку назад, освобождая дыру, туда же пропихаваю гранату, падаю, перекатываюсь. Вот ещё дырка. И туда — гранату. После сдвоенного взрыва, поднимаюсь на колено, смотрю на стену — где у вас тут технологические отверстия — гранато-приёмники? А?
Вау-вау-вау! Дырчатый кожух газонокосилки МГ. Жаль, прямо, калечить его. Хватаюсь за кожух, дёргаю наружу. Если он на станке — дохлый номер! Рука — пылает болью — ожог. Но, пулемёт вылетает, как пробка из шампанского. За ней — две руки и голова пулемётчика. Бью гранатой ему по шее за срезом каски и эту же гранату скатываю ему по спине за стену. Падаю. Взрыв. Немец-пулемётчик падает на меня, густая красная жижа с его ног льёт на меня, пачкая мои штаны.
Рука — горит. Зачем я ещё держу пулемёт? Отпускаю. Оглядываюсь — моя авто-винтовка — там. Бесконечно далеко. В двух шагах.
К ногам падает граната на длинной ручке. Ледяной ветер пробегает по позвоночнику, разряд бьёт из копчика. Хватаю немца, переворачиваю его на гранату, падаю сверху. А куда? Пнуть гранату в бегущих с разинутыми ртами штрафников? Схватить её и закинуть обратно? В руках рванёт.
Взрыв подкидывает меня. Ничего не вижу. В ушах — сплошной звон и грохот морского прибоя. Где верх, где низ? Не знаю! Ничего не понимаю! Но, я — думаю. Я — жив.
Не чувствую ни рук, ни ног. Дышать даже не могу. Попаду я на стол к тому интерну-трезвеннику! Чую, что меня переворачивают. Что-то льётся на лицо. Пальцами открывают мне глаза и рот.
Ротный! Сука, как же я рад видеть твою мерзкую рожу! В горло мне льётся огонь. Спирт! Ошалел? Дёргаюсь, вижу, что моя рука бьёт по фляге. Рука — работает. Я её — не чувствую, но она работает. Ротный что-то кричит, рот разевает, как рыба, но через грохот прибоя я его — не слышу.
Поднимает меня за шиворот, тащит. Прислоняет. Догадываюсь, что к стене. Хватает пулемёт, суёт его в бывшее окно мехмастерских, трясётся, наверное — стреляет, рот разевает, кривит губы. Чуб его мандражирует на лбу, выбившийся из подшлемника. Гильзы летят.
Смотрю на свои ноги. Всё — в чёрной крови. Сгибаю ноги в коленях. Работают! Они — мои. Не чувствую совсем ничего, от слова — вообще, но — работают. Ни ног не чувствую, ни боли. Не знаю даже — ранен я или нет. Весь в крови, как из ведра облили. Вся моя одежда — окончательно испорчена. Мало, кровью пропитана — вся изорвана пулями и взрывом. Шарю руками — без толку. Рук — тоже не чувствую. Поворачиваюсь. Тошнит. Из меня вылетает остатки пайка обеденного. Встаю на четвереньки на чужих конечностях, так, по-коровьи и ползу к своей винтовке. И падаю на неё. Ротный, что же ты натворил! Я же — пьяный теперь!
Темнота.
* * *
— Дед, одевайся. Спишь? Хорош спать! Освобождай место. Раненным. Симулянт! — скрипит до тошноты знакомый голос. Ротный. Рвотный. Я скоро тебя ненавидеть буду, как Громозеку.
Открываю глаза. Боль. Всё болит. Значит — живой. Стонаю.
— Вот только не надо! Мы тебя, буйвола, сюда бегом чуть не всей ротой волокли, а оказалось — ни царапины! Симулянт!
— Я тоже рад тебя видеть, — говорю я в эту двоящуюся морду.
— Вот ещё! — фыркает он. И показывает мне ладонь, — сколько пальцев?
— Три. Не, четыре.
— Два. Приложило тебя. Ты зачем на гранату полез?
— И зачем же я полез?! — вздохнул я.
— Ладно, одевайся. Девушкам спасибо скажи, что оттёрли тебя. Как в бане кровавой был.
— Немец то был.
— Знаю. Видел.
— Девчата, спасибо. А видел бы — расцеловал бы. Пока только две, нет — три мерзких рожи этого вот противного типа вижу. Остальное — как в калейдоскопе.
— Сильнейшая контузия. От гранат так не бывает.
Этот голос я тоже знаю. Тот самый интерн.
— Если бы это первая, — вздохнул я.
— Я его оставляю, — говорит интерн.
— Нет, гражданин доктор Живаго. Не оставляешь, — отвечаю ему.
Ротный напяливает на меня исподнее. Запоздало спохватываюсь, опускаю руку в пах, под всеобщее ржание.
— Смешно вам? А я — женатый человек. Мне никак нельзя без этого. Да и вообще — этот орган мне дорог. Хотя бы, как память.
— Как память?
Повеселил народ. Уже хорошо. А там, глядишь, и отойдёт. Да-да, должно отойти! Обязано! Ещё три года войны!
Что? Нейросеть? Что это? А-а, кажись, припоминаю. Пяткин говорил, что сделает мне модернизацию организма. Ха, как у нас, на железке — "Капитальный ремонт подвижного состава с модернизацией и с продлением срока службы". Вот и он мне так. Силу мне вкачал. И буду я теперь, как космодесантник Вархамера — расти двести лет до двух с половиной метров. И силу обрету, как у гориллы. И отсутствие старения. Жить буду, пока не убьют. И ещё он мне вживил нейроинтерфейс. Что это? Не помню, чтобы у космодесанта такое было. Что это? "Интерфейс" — это клавиатура компьютера. Нейроинтерфейс — нервная клавиатура? Зачем она мне? Вот, блин, напихал в меня всякой дряни, пока я беспомощный лежал в его "реакторе". Тоже мне, пришелец. Кто медоборудование реактором называет? Ты бы ещё гаубицу кинетическим нагнетателем назвал.
Да, да, да! Мысленно утапливаю нужную виртуальную пиктограмму, что висела перед глазами поверх калейдоскопа лиц.
"Дублирование высшей нервной деятельности — запущено"
Бывает. Такой вот — кот в мешке.
"Для освоения базы "Нейросети" необходим стазис. Перейти в стазис?" — "Да" — "Нет".
Не подумав, мысленно утапливаю кубик "да".
— Ротный, а что такое "стазис"?
Свет погас.
Руины города Сталина
— Здоров я, граждане начальники, здоров, — в очередной раз заявляю я, вставая в "аиста" и с закрытыми глазами попадая себе пальцем точно в нос.
Просто — очередная врачебная комиссия. Не хотят меня на передок отпускать. Не верят, что проведя 10 суток без сознания очнулся полностью здоровым.
— Не понимаю я вас, граждане врачи. Воевать — некому, а вы полностью здорового ветерана штурмового подразделения держите тут. Там немцы толпами и живые — кислород расходуют.
— Заткнись! — довольно грубо обрывает меня председатель комиссии.
— Не очень вежливо, — скривился я, — злой вы. Уйду я от вас.
— Куда ты рвёшься? В Шурочку?
— В неё, родимую.
— Может, психиатра привлечь? Что-то он слишком весёлый.
— Живой я, гражданин начальник. Живой и здоровый. Вот и рад. Надо побыстрее искупить вину свою и — к своим.
— В штрафниках только один способ искупления — кровью.
— Не скажи. При мне вернули звания целой куче штрафников за пленных румын.
— Было. Я — тоже слышал, — кивнул один член комиссии.
— А-а, Бог... чёрт с тобой! — махнул рукой председательствующий, — не терпится голову сложить — твоё дело.
— Я — в рубашке родился. Ничего со мной не станется, — улыбаюсь я.
После подписи председателя дело пошло быстро. Расписывались. И вот я иду к сестре-хозяйке. Завхозу. Получаю обмундирование, делаю госпиталю Љ NN ручкой и чапаю на станцию. У меня на руках — бумаги, в сидоре — сухпай, на душе — покой, в голове — звон вакуума. Иду, вою: "Я — свободен! Словно птица в небесах! Я — свободен! Я забыл, что значит — страх! Я — свободен! Наяву, а не во сне".
"Голосую" проезжающим машинам. Подбирают. А ведь — строго запрещено. Развлекаю фронтовых рокадных водителей своим посредственным исполнением песен. "Авторадио" тут нет, пока. Я — за него. Врио.
Два раза меня ссаживают у постов ГАИ. Они же ГИБДД. Смеюсь. Дохожу пешком, показываю бумаги. Они же меня и сажают на попутки. Душевные ребята. Даже не обобрали. Только, отпускать не хотели. Пока не насытились моими анекдотами. Про продавцов полосатых палок. Творчески переложенных на современные реалии.
Фронт проходил уже по городским окраинам. Но, фронт — стоял.
Заночевал в расположении штаба дивизии. Пристроился в углу одной из хат. Не на снегу — уже хорошо. А утром — повезло — в полк, в расположении которого воевала штрафная рота шла машина. На подножке которой я и добрался. А потом — опять повезло. Встретил нового старшину штрафной роты, что получал боепитание. Помог с погрузкой, доехал с ветерком прямо до ротного.
Доложился, что прибыл. Был послан ротным куда подальше. В 3 взвод. А потом 4 часа бегал за старшиной, чтобы вернул мне мои пожитки, нажитые непосильным трудом. Хотя бы — винтовку.
Вот я и дома. Да-да. Мой дом — штрафная рота. А вернее — подвал, в котором ночует 3 взвод. Все 14 человек 3 взвода. Определили мне свободный угол. Заваленный хламом и мусором. И пока я не поставлен в боевое расписание — занялся уборкой.
Нет работы выше и возвышеннее, чем наведение порядка. Не, не так. Борьбы с беспорядком. Со вселенской энтропией. Так! Хаос вокруг тебя — порождает хаос внутри. Хаос — непроизводственная потеря сил. Напрасная. Если хаос победил — твоё тело не может жить и начинает разлагаться. А ты — мёртв.
Да-да, так вот меня торкнуло, пока лепилы эскулапные меня взаперти держали среди умирающих людей.
А ночью — моя вахта. Сижу на стрёме у развалин дома, остатки стен которого образуют угол. В этом углу — мой пост. А впереди, через 40 метров — позиции немцев. В темноте я вижу неплохо, вижу траншеи, дзот, огневые точки в остатках домов. Вижу, где их подвалы. Да-да, три жилых подвала определил. Не только по дыму печей, но и по пару и свету от открываемых дверей. Простые, как валенки. Свет — демаскирует. Надо переходный тамбур делать, как у нас. Хоть бы просто рванными плащами завесили. Даже обидно стало — насколько они пренебрегают опасностью, исходящей от нас. И от нашего знания расположения их укрытия.
И что — то знание? Можно у ротного и не спрашивать, и так ясно — докладывал. А снарядов — по пальцам пересчитать. Не, в стране стало много снарядов — наша промышленность делает чудо. Только — снаряды надо до огневых довести. Автотранспортом или лошадками. Сколько та лошадка за раз привезёт снарядов той же 122-мм гаубицы? А сколько надо чтобы расковырять этот подвал? То-то же!
