У него оставались три пачки галет, четыре банки мясных консервов, по одной — рыбных и овощных и одна не начатая, самая привлекательная банка нюхательного табака.
Они все трое сидели вокруг Альберта: хозяин рядом, на особых правах, парень — поодаль, а молодая "мисс" — еще дальше.
Вот тогда старая "леди", люто взревновав или по другой причине: чужак, а ведет себя нагло, по хозяйски, — с разгону пошла на Альберта. Угрожающе подняв обе руки и скаля зубы — у самок не было клыков, таких, как у самцов, да и у тех не клыки, а два удлиненных зуба, — раздвинув пасть, выпятив безгубую челюсть, старуха шла на Альберта.
Взяв ружье обеими руками, Альберт встал. Но старый "мистер" тоже встал и пошел ей навстречу. Уговаривающе бормоча — утробно, так, как бормочут лягушки, — он увел ее вдаль. Умиротворять, с благодарностью подумал Альберт и понял: избавиться от похитителя ему становится все трудней: стрелять он не сможет — рука не поднимется.
Но "мадам" не нравилась Альберту. Если бы ей чтонибудь вроде бюстгальтера, да чтобы не такая толстая была в нижней части волосатого тела, да походка не как у старой гусыни, да нрав посговорчивей...
В тот день, о котором пойдет речь, в тот решающий день обеих самок поблизости не было. Мужская половина семейства присутствовала при трапезе гостя. Хозяин пытался фамильярничать с Альбертом и сидел к нему очень близко.
Светлоголовый, белокожий Альберт на корточках стерег закипающий кофе. Близко, даже слишком, мешая Альберту двигаться,.тоже на корточках — хозяин копировал позу человека, — большой и черный, как проекция в прошлое, как тень, отставшая в веках, — старый могучий саскватч: зверь не зверь, человек не человек. Альберт милостиво не допил кофе, протянул ему. Тот выхватил банку и одним махом опрокинул в себя остатки кофе — в основном гущу. Вкуса либо не почувствовал, либо дело было в другом: в престиже. Он пиршествует вместе с ним, существом высшего порядка, который умеет делать ярко алый горячий цветок. Один раз старый "мистер" не выдержал и от крайней своей пытливости потрогал красный цветок — больно!
Подобревший после еды и кофе, Альберт залез в рюкзак и вытащил оттуда банку нюхательного табака. Парень взвизгнул, а хозяин молча уставился на нее. Может быть, ему было обидно, что та, другая такая же банка досталась не ему. А первое лицо здесь он. И разве не он притащил на себе это живое чудо?
Альберт вынул из заднего кармана футляр, щелкнул кнопкой, вытащил нож, ковырнул им крышку банки. Снова не торопясь вложил нож в футляр — за ним наблюдали. Альберт обычными размеренными движениями закрыл крышку футляра, щелкнул кнопкой, положил нож в тот же карман. Снова сел поудобней.
Отодвинул пальцем крышку в банке, взял щепоточку табака, поднес к одной ноздре, нюхнул и откинул голову, вдыхая с удовольствием. Взял еще щепоточку, поднес к другой ноздре, и его лицо изобразило покой.
Старый саскватч повернулся к нему всем телом и смотрел по собачьи, будто выжидая милостивую кость. Альберт, держа в руке банку, протянул и ему: мол, примите, сударь, шепотку. Угощайтесь!
Он ожидал, что и тот возьмет пальцами вежливую порцию, — мы мерим на свой аршин все и всегда. Но пальцы саскватча не умели складываться щепоткой. Он с нетерпеливой жадностью протянул руку, с силой выхватил банку, сцапал ее — долгожданную награду за свое подвижничество.
Это он, не кто другой, как он, идя наперекор своему роду, совершил.беспрецедентное: добыл сверхъестественного зверя.
Но, увы: кто слишком оторвался от своего племени, ушел недозволенно далеко и дерзнул шагнуть в незнаемое — напрасно ждет награды. Его награды — удары в грудь. От непонятного, неузнанного. Первый пинок — ему! С той, чужой стороны. А из своей среды, от ближних — еще пинок. Зачем делаешь недозволенное?
Поскорее, пока человек не передумал, саскватч опрокинул банку, высыпал себе в рот все содержимое. Проглотил единым духом. Вылизал банку изнутри, как он это делал с банкой из под свиной тушенки, сгущенного молока, консервированных овощей.
Альберт насторожился. Дотронулся до лежащего на земле ружья. Что будет?
Через некоторое время саскватч вытаращил глаза, уставился в одну точку. В глазах застыло мучение, вот он — твой кубок победы, саскватч большой.
Он схватился за голову, сунул ее между колен и начал кататься по земле. Боль в животе только усилилась. Он завизжал как поросенок. Совсем как поросенок — визгливо, пронзительно.
Альберт вскочил с ружьем в руке. Если он бросится на него, то придется стрелять. Но саскватч в своем страдании гостя не обвинил. Он, визжа и держась руками за живот, сутулый, скрюченный, подбежал к ручью, упал головой в воду и стал жадно пить.
"Сейчас", — подумал Альберт и начал быстро бросать свои пожитки в спальный мешок. Не оставлял ничего, ни спичек, ни съестного, быстро подбирал с земли все все. Парень очнулся от оцепенения, вскочил и мгновенно исчез — побежал за подмогой?
Альберт быстро уходил, вернее, убегал вдоль ручья в то место, где вода выбивалась из расщелины в скале. Пролезет? Не пролезет? Должен проползти...
Внезапно саскватчиха загородила ему путь; ее глаза свирепо горели. Альберт побыстрей вскинул ружье повыше, сколько позволила рука, занятая спальным мешком, нажал спусковой крючок.
Грохотом выстрелаее: как сдунуло. Больше его т преследовали.
Он полз изо всех сил против течения, борясь с водой. Волочил тяжелый мокрый спальник; ружье цеплялось за стены. Проем хотя и медленно, но расширялся. Когда наконец вылез, то побежал вперед не оборачиваясь, не глядя, не разбирая пути.
В мокрых ботинках хлюпала вода, пропитавшаяся) j влагой одежда холодила тело. Судорожно сжатой рукой он тянул за собой спальник. Скорее — дальше, дальше! Шел до вечера, все тише и тише, потом еле волочил ноги. Дрожащей рукой пытался разжечь костер — не смог: спички отсырели.
Ночь прошла ужасно — в холодном мокром мешке ^ не заснешь. К утру понял: заболел. Голова горела, но'1 ги не хотели двигаться. Он опирался на ружье, как на костыль, и шел, шел. Вдали виднелся лес, и он шел туда, плохо соображая — зачем? А может быть, уже слышал, неосознанно слышал звук, на который шел. Все силы на то, чтоб идти, идти. Но что это за звук? Почему он тянет к себе?
Знакомое что то, туда, туда. Не сразу он понял, что это визжит лесопилка.
Лесорубы долго смотрели на него, когда он, шатаясь, дошел до них и прислонился к стволу дерева. Голова Альберта сильно болела от жара, но мыслила холодно и трезво.
С трудом разлепил запекшиеся губы и сказал частипу правды:
— Я пытался искать золото. Заблудился. Заболел. Умолчал о главном и сказал лишь частицу правды: Рассудил в согласии с пословицей: на всю правду, чтс" на солнышко, во все глаза не взглянешь. Понимал: не то время, чтобы правду сказать, не поверят ему — всякoe семя знает свое время. Полвека молчал и объявился, когда слово его стало весомо: его история в книгах записана, по белу свету колоколами зазвенела. Опять согласно старой пословице: тогда пляши, когда играют. Очевидно, такую философию исповедовал Остмен уже в те, молодые его годы. Полвека спустя он это.подтвердит перед журналистом Джоном Грином и дотошным искателем Рене Дахинденом.
Сколько ему сейчас — восемьдесят? Но не хочется сказать — старик. Немолодой, да, конечно, немолодой, но молодцеватый джентльмен в клетчатом кепи набекрень сидит, покачиваясь, в плетеном кресле качалке и с удовольствием попыхивает трубкой. Вот он выбил трубку о подлокотник, и Рене машинально проследил, как ветер понес табачную пыль на подстриженный газон, усыпанный лепестками роз.
— Мол, так и так, заблудился и заболел. Они меня приютили, помогли.
— А почему вы тогда же не рассказали все то, что говорите сейчас?
— Э, парень, не кажи псу... гм, задницу всю! Насколько оголишься, настолько тебя и покусают. В малуюто правду, понятную, поверят охотно. Посочувствуют, на помощь придут. А за всю голую... Ну, явись я оборванный, больной да в горячечном бреду и скажи, что меня украл горный дух из индейской легенды, ха! Ну, оголись я до самой истины, куда бы я попал? — Куда?
— В психушку! Прослыви я с самого начала чокнутым, смог бы я разбогатеть? Сделали бы меня бригадиром? Женился бы я на дочке босса? Вошел бы к нему в долю? Был бы этот коттеджик моим? Прослыви я чокнутым? Не е, я не дурак. — И сколько же лет ты молчал?
— Считай. С лета, с августа двадцать четвертого. А сейчас о них в газетах пишут, читал, знаю.
— Ага, — сказал Рене и подумал: за одно и то же действо десятки лет назад — позор, через десятку лет — почет, — Читал, — продолжал Остмен, — пишут. Какойто тип по следам шел и силуэт один, всего лишь силуэт увидел издали.
Альберт Остмен откинулся в кресле, — Издали видел, подвиг какой! А к нему газетчики приезжают, о нем в газетах напечатали. А я с этими тварями рядом сидел, Ох, не придумал ли старик эту сказку? Не захотелось ли ему потщеславиться на старости лет? Живет себе в полном комфорте, все есть, славы не хватает.
— А ты, парень, сколько на моем рассказе заработаешь? Надо думать, себе не в ущерб в такую даль ко мне в седьмой раз приезжаешь? Сделаешь хороший бизнес?
Рене не ответил, он думал, как можно еще раз проверить Остмена. На Библии в присутствии судьи и шерифа тот клялся, письменные показания давал. А вдруг все же сочиняет? Как его ухватить? Уже сколько: вопросов он ему задавал, сколько ответов записал. Расположение шерсти на теле, ее густота и пропорции тела?
— Пропорции? Не заметил, чтобы руки длинней человеческих, вроде такие же. А сам как. бык. Квадратный. А этот самый, — Остмен поманил согнутым пальцем, — этот орган, от которого дети получаются, — чуть чуть. А в конце кожей покрыт, как у жеребца. Кожей только похож, а по размерам — чутьчуть. Несуразно как то. Это я тебе говорю, потому что спрашиваешь пропорции тела.
— Шерсть везде, да, а на голове подлиннее, а у самок еще длинней. А на лбу — вообще то лба вроде нет, — а на лбу, как у женщин модно, челка.
Челка, лоб покатый? Что ж, не противоречит. И в других сообщениях было такое, размышлял Рене. Верить ему? Не верить? Уж больно на сказочку похоже, Рене стоял набычившись, будто уперся в невидимый тупик: и спрашивать уже нечего, и уйти не с чем. Доверишься — попадешь впросак. А если не верить? Упустить, выбросить такие ценные свидетельства...
Рене был прав, колеблясь между верой и неверием. Хорошо сказал поэт: верить всему может только тупица, все отрицать может только глупец. Непривычно поверить в рассказ, больше похожий на сказочку. Например, на такую. Есть на Алтае (далеко от места происшествия с Альбертом Остменом) народность.теленгиты, они же ойроты, живущие на границе с Монголией. Бытует у них сказка о великане Алмысе, все тело которого покрыто бурой мохнатой шерстью. (Впоследствии будет проведено сравнение' слов "алмыс", "алмас", "алмасты", "аббасы" у разных народов, обозначающих существо все той же внешности.) Алмыс грабил людские жилища и пожирал их припасы. Делал это по ночам, когда "огненное светило опускалось за горы". Победил великана охотник, для начала ослепив его тем, что бросил ему в глаза горсть песка. (Вспоминаем: то же собирался сделать Альберт Остмен.) Есть и еще сказка, русская. Рассердилась мать на сына, да и пожелала громко, чтоб его черт унес. Он, мохнач, услышал и унес беднягу. Или другая сказка с тем же сюжетом, но с другими персонажами. У многих народов Земли есть подобные сказки. Может быть, Остмен в детстве наслушался сказок и в старости выдал одну из них за быль? И вообще, что первично, что вторично? Откуда взялась сказка? Готовенькой с неба спустилась? Или какая то быль в пересказе людской молвой обросла сюжетом, моралью — олитературилась?
Сообщение Остмена невероятно — в него поверить трудно. Трудно поверить — это значит трудно понять. Трудно понять — это значит труд на себя возложить. Добавочный, необязательный труд нести — кому это нужно? Возьмем' на себя добровольно этот труд, вспомним обещанное: не судить, а собрать воедино улики, поставить их рядом, сгруппировать. За них, как за превосходную нить, и будем придерживаться в наших исследованиях.
ГЫЗЫЛ ИЛАН
Рассказывает Григорий Кизель
...Уже восьмой час, как наш буровой отряд идет по степи. Задание у нас не из простых: выяснить гидрогеологическую ситуацию этого района в степном Азербайджане и составить карту грунтовых вод. Слева — это видно на аэрофотосъемке — протянулась обширная заболоченная местность. Стараемся обходить ее, опасаясь комарья.
Тонкий спиральный бур с трудом вгрызается в верхний пласт плотной глины. Ощущение такое, будто земля не хочет открывать человеку свои тайны. После глины идет песчаный водоносный слой. Пройдены очередные пять метров, описан разрез, замерен уровень воды. Минут пять отдыхаем, затем укладываем пробы грунта и воды в рюкзаки — и снова, в путь. Очередная скважина — через километр по сетке.
Муганская степь будто пылает. Идти по такой жаре с грузом очень тяжело. Рубашка давно взмокла. Язык как чугунный, слово трудно вымолвить. Работа кажется рутинной и унылой. Да еше эти злосчастные колючки! Такие густые, что местами приходится продираться через их заросли. Иглы сантиметров в пять длиной. "И за что только так любят ее верблюды?" — невольно приходит в голову.
— Сергей Петрович, скоро арык, — через силу выдыхая, напоминаю я буровому мастеру. — Мостика никакого нет, будем вброд переходить. Там и отдохнем.
Тот кивнул: дескать, знаю. Внезапно метрах в двадцати из под куста тамариска выскочил серый заяц и стремглав кинулся от нас!
— Ах, косой плут! Зря ты ружье сложил, — сокрушался бурмастер. — Вечером бы лапшу со свежей зайчатинкой...
Вдали сквозь поредевшие камыши заблестела светлая ленточка арыка. Ноги сами ускорили шаг. Вода!
Я живо скинул ботинки, сбросил потную рубашку, брюки и — в него. Как приятно холодит вода уставшие ноги, будто гладит...
— Гляди, гляди! закричал Сергей Петрович. Справа по течению, держась противоположного берега, грациозно изгибаясь, плыла маленькая гадюка. Я как ошпаренный выскочил на берег.
— Да она в воде на человека не нападает, — засмеялся бурмастер, — смело мог бы плескаться. Скорей всего за рыбешкой охотилась.
Я, конечно, знал, что в воде сухопутные змеи безопасны, но сработал рефлекс.
. Наконец перешли арык и метрах в пятидесяти от него заложили скважину. Как назло, куда то подевались топографы... Обычно молодой техник топограф Рагим и рабочий Нури отстают почти на километр. Во время бурения скважины они нагоняют нас и наносят на карту очередную рабочую точку. А здесь — мы уже заканчивали последний метр, но их все не было. Уж не случилось ли чего?
В этот момент из за камышей показались Рагим и Нури. Наконец! Они что то кричали.
— Переходите здесь, ребята! — замахал я им и побежал навстречу.
Рагим прямо в сапогах плюхнулся в арык и, увязая в иле, пошел ко мне. Он был бледен, губы его дрожали.
