Королевство белок

Ирица тихо переговаривалась с Лин. Они подружились после той ночи, когда девушку напугал Вестр. Лин спрашивала, что такое свадьба, но Ирица мало что могла рассказать: они с Берестом просто однажды назвали друг друга мужем и женой на берегу реки.

К праздникам в Пристанище никто не привык. Бывшие рабы сидели тихо и робко, почти не переговариваясь. Они не до конца понимали, что происходит. Только дети высших как будто вернулись в прошлое, когда в Доме Воспитания устраивались торжества.

Негромко перебирал струны лютни Энкино. Бывший актер нашел ее в одном из покоев замка, починил и настроил. Эльхи сидела рядом. Между ними завязалась какая-то особенная дружба: молодой наставник вызывал у Эльхи такую искреннюю любовь и восхищение, что она ни на минуту не выпускала его из виду.

Энкино придержал рукой струны.

— Сестрица! — окликнул он.

Иллесия улыбнулась:

— Тебе что, братец?

Энкино давно уже улыбался редко, и сейчас он сказал очень серьезно:

— Зоран на днях говорил со мной о тебе. Он просил меня рассказать тебе о его любви. Я не думаю, что расскажу лучше него самого. Но Зоран хотел, чтобы я нашел какое-нибудь особое выражение, например, в стихах или в песне. Я искал, что бы спеть, и случайно вспомнил одну народную песню. Она словно нарочно придумана для вас.

— Про нас? — спросила Иллесия. — А что за песня?

— Про девушку, которая ждет своего милого, — сказал Энкино. — Ну, как это часто в народных песнях... Я ее перевел, не судите строго.

Энкино когда-то мастерски владел и голосом, и инструментом. Теперь его руки огрубели, и он давно не пел. Из-за этого песня была простой, без прикрас:

Дует северный ветер, мне гладит висок он,

Я южанка, и кровь у меня, как огонь, горяча.

Мне не холодно, только прошу: "Расскажи, где мой сокол?

Он, как ты, родом с севера. Там ты его не встречал?".

Сокол мой улетел, и все время дул ветер,

Ветер северный дул, все надели из шерсти плащи.

И замерз виноград, и замерзли оливы до смерти,

Мне не холодно, ветер, ты только его отыщи.

Он из ветра придет, из дождя, из метели.

Он одет по-дорожному, снег на его волосах.

Он расскажет потом, как они вместе с ветром летели,

И как холодно было в просторных, пустых небесах.

А весной полыхали цветами гранаты.

А оливы созрели сегодня, когда ты пришел.

Я в кувшине вина принесу, соберу винограда.

Хочешь, розы и белые мирты поставим на стол?

Он из ветра придет, из дождя, из метели,

И пчела зазвенит, заблудившись в его волосах.

Я спою для него о снежинках, что ярко блестели

В хмуром небе его — и блестят в его серых глазах.

Когда Энкино замолчал и опустил лютню. Иллесия, обнимая обеими руками тяжелую голову своего мужа, шепотом обещала ему:

— Зоран, ты мой прекрасный витязь. Я тебя никогда больше не обижу, Зоран!

Праздник длился допоздна. Под конец от вина оживились все, Илла пела уличные песенки, Энкино вспомнил несколько старинных баллад. На родном языке, так что никто ничего не понял, спел что-то лихое Берест — что-то наподобие плясовой, которой остальные даже притопывали в лад. И Илла не усидела. Она вскочила и закружилась в быстром танце, смеясь и заставляя подняться с места тех, кто попадался ей по дороге, но лишь немногие женщины последовали за ней. "В красном платье, с черными волосами — она похожа на цветок мака", — мелькнуло у Энкино.

Когда все устали и веселье пошло на спад, к Бересту подошел Вестр. Смущенно и вместе упрямо он произнес:

— Я хочу жениться на Лин, как Зоран — на Илле, князь.

— Понравься ей! — сказал Берест. — Тогда, когда соберем урожай, мы с Ирицей вас обвенчаем.

— Я нравлюсь ей, — ответил Вестр. — Хочешь, Берест, я позову ее и спрошу при тебе?

— А ну, давай!

Лин подошла вместе с Ирицей. Они только что о чем-то говорили, Лин застенчиво посмотрела на Береста и бросила украдкой взгляд на стоящего рядом с ним Вестра.

Берест окинул веселым взглядом обоих. Спросил:

— Что, правда что ли?

Лин без объяснений поняла и полушепотом подтвердила:

— Правда.

Дикий корень все меньше помогал Хассему собраться с силами. Теперь он должен был жевать его высушенную мякоть, только чтобы держаться на ногах.

За обедом Хассем медленно доедал похлебку. Ему чудилось, что он видит остальных со стороны, как будто сам был не за столом, а глядел откуда-то из угла сверху.

Вскоре Хассем понял, что уже не работник. Ноги подгибались, руки не могли удержать даже самых легких вещей. Вставать по утрам было невыносимо тяжело.

— Я сейчас, я с вами, — бормотал он.

Но Ирица, посмотрев на него, сказала, чтобы его больше не ждали.

— Лежи...

— Я отлежусь... только один день, — обещал Хассем.

Он не мог пошевелиться, голова кружилась. К полудню дикий корень все-таки возвращал его к жизни.

Хассем все реже спал по ночам, иногда, измучившись бессонницей, вставал и бродил по разоренному замку. Порой ему начинало казаться, что прежние хозяева не погибли, а затаились где-то. Хассему чудилось, что за углами и поворотами коридоров скрываются демоны Подземья, а в подвалах прячется, выжидая, сам их Князь.

В городе мертвецы. Огромная луна светит в окно, аж глаза режет. Рука сама потянулась за корнем... Запас в мешочке у пояса. Хассем пожевал. Ощутив знакомый прилив сил, на время успокоился. Но потом сердце стало биться быстрее и быстрее. Должно что-то случиться, думал Хассем. Все спят... Может — с детьми или с больными в лазарете? Надо проверить.

Хассем вышел в коридор и стал красться вдоль стены. Враги затаились, но Хассем ощущал их присутствие — холодок страха по спине, стук крови в висках. Хассем тревожно озирался по сторонам.

Мертвец вышел из стены совсем рядом. Хассем даже ощутил дуновение ледяного ветра.

Хассем выхватил нож и, разрубая им воздух, даже не закричал, а замычал или захрипел.

Он почувствовал, как стальной обруч сомкнулся вокруг его груди, так, что он не мог высвободиться. Хассем отчаянно боролся, тщетно стараясь разорвать этот обруч. Огромная тяжесть потянула его вниз, Хассем упал, все еще отбиваясь.

— Не бойся, это я, это я, — глухо отдаваясь в голове, гудел над ним чей-то низкий голос. — Разбудишь всех! Хассем, это я, Зоран.

Хассем вырывался, пока не обессилел.

Зоран оглянулся. На плечо легла ладонь Иллы:

— Что с ним?

Своей борьбой они с Хассемом разбудили остальных. Снодрек воинственно озирался. Зоран видел, как светятся в темноте глаза Ирицы и кота, которого лесовица держала на руках, и различал высокую фигуру Береста.

— Горячка у него, — сказал Зоран. — Дикий корень... Я знаю: кто его жует, тому чудится всякое. Только я вам раньше не говорил...

Зоран замолчал. Хассем, казалось, был в забытьи. Но Зоран все равно не добавил ни слова, пока Ирица, догадавшись, не подошла и не наклонилась, чтобы он мог прошептать ей на ухо:

— Я вам не говорил, потому что ему не жить, если он бросит...

Ирица была права: до сих пор корень помогал Хассему быстрее сжигать собственную жизнь, меньше нуждаться в еде и отдыхе, чем другие. Но теперь Хассем чувствовал, что силы его вычерпаны до дна. Дикий корень съел его душу, и теперь он видит то, чего нет. Иногда из темноты выплывали знакомые лица: напарник с мельницы, ловец с каменоломен Крот, которого он убил. "Наверно, они зовут меня", — думал Хассем.

Хассем, тяжело опираясь на руки, сел на постели. Он достал из-за топчана свой драгоценный запас, потряс головой и уронил лицо в ладони. Корень — это рабство. Это хуже, чем ходить по кругу и вращать колесо. Хассем вспомнил, как дважды Берест пускался с каменоломен в почти безнадежный побег, и каждый раз мог сложить голову. Но из рабства надо бежать, даже если — в смерть. Хассем знал, что Берест, который угоден Творцу, поступал так — и побеждал. И значит, что Творец на стороне тех, кто борется. Энкино однажды сказал: "Это не так просто — встать с колен". Хассему тоже было непросто встать со своего топчана. Хватаясь за стену, он медленно побрел к очагу.

Хассем поднял мешочек с запасом "дикого корня" над огнем и перевернул. Огонь ярко вспыхнул. Хассем выпустил мешочек из рук.

Вечером он сказал Бересту.

— Если я буду просить Ирицу пойти в лес и набрать мне снова "дикого корня" — не разрешай. Хоть запирай — но не пускай. Ладно, Берест?

Тот кивнул и крепко сжал его руку.

— Ладно, брат...

Хассем почувствовал: он все понял. Берест понял с полуслова. Хассем ощутил в руке горячую, жесткую ладонь Береста.

"С каким же злом мы столкнемся? С каким злом, если мы все выживем и проживем еще лет двадцать, столкнутся Эльхи и ее сверстники, дочь Иллесии, будущие дети Береста и Ирицы?".

Энкино писал за мраморной конторкой в библиотеке. Он только что закончил одно из своих дел: переписал по именам всех жителей Пристанища — сколько детей, сколько мужчин, женщин, стариков...

"Не будет такого зла, которое люди во всем мире зовут злом, — водя пером, рассуждал Энкино. — Рабов и господ в Пристанище не будет больше никогда. Но, пожалуй, появится новое зло и добро, не во всем такое, как везде в мире. Не рабство, не нищета. А иное, о котором люди еще даже не подозревают. Сейчас нам кажется, что если человек не вор — он уже святой. Если нет нищих — это уже сказочное королевство. Все привыкли, что одни живут за счет других. Поэтому невозможно представить, что, кроме рабства, самовластия господ и нищеты, на свете очень много другого зла и несчастий".

Энкино задумался, легко касаясь пером губ: "А ведь я и сам не знаю до конца, какое зло есть на свете, кроме нападения врагов, жестокого правителя, господина, который волен в твоей жизни и смерти? Что будет, если выкинуть из жизни борьбу за кусок хлеба и зависимость от чужой воли? Если жизнь не будет идти по раз и навсегда проложенной колее раба и хозяина?

Пожалуй, те, кто вырастет в Пристанище, станут совсем другими людьми. Обычно люди трусливы. Большинство из них загнаны в угол, боятся потерять работу, кусок хлеба, боятся начальников и хозяев. Из-за этого они ведут себя тихо, их особенные черты дремлют в душе, они все похожи друг на друга. Голод, приниженность заставляют их смиряться со всем, что установили высшие".

"Предположим, у нас получится, как думает Берест, сделать так, что ни один из нас не будет бояться остаться без хлеба. Никто не будет иметь над собой господ. Какими же станут люди? Они станут, пожалуй, не только не смиренны, а еще с детства научатся быть требовательны к себе, к жизни и к остальным. К себе... Кто рос на свободе, без страха, нужды, без преклонения перед богатством — каким он будет? В чем будет проявляться добро и зло среди нас?" — Энкино сам не заметил, как снова начал записывать свои мысли.

"Итак, будет проявляться все то добро и все то зло, на которое способен человек, без скидки на покорность, страх перед власть имущим или свое бессилие. И мы еще не знаем ясно, каким может быть это зло, мы не знаем и путей борьбы с ним. Что станет высшей ценностью? Сейчас — это свобода, безопасность, хлеб. Когда и то, и другое, и третье будет обеспечено людям с рождения, как само собой разумеющееся, как неотъемлемая основа жизни, что будет для них важнее всего тогда? В чем они будут друг другу завидовать, за что бороться? Появятся ли новые, еще неведомые нам причины для соперничества и вражды — или наоборот, не за что станет ненавидеть друг друга? Что будет считаться подлостью? Предательством? Подвигом?" — Энкино пытался сам себе ответить на эти вопросы.

"Защита границ, сношения с другими странами еще долго будут делом опасным. Так что на наш век и на век наших детей хватит не только мирного труда, но, боюсь, и войн. Как-то мы уживемся еще с внешним миром...."

"Падший мир, — вспомнилось Энкино. — Нет, думаю, до этого не дойдет. Мы не хотим обособиться и закрыться от всего, до полного неведения о том, что происходит вокруг. Иначе наступит вырождение..."

Многое тревожило Энкино в будущем. И неизвестность, и то, что он уже сейчас мог предвидеть, и чего опасался.

"Для кого я пишу? — спрашивал он себя, прерываясь. — Успеют ли вырасти те, для кого я это пишу, и будут ли они такими, как я о них думаю?".

Пепелища вокруг замка зарастали кустами и травой. Его окружали теперь дичающие сады и зазеленевшие, диковинные руины. Впрочем, садам старались не давать одичать, просто у поселенцев не до всего доходили руки. Прошел год.

Замок был обжит целиком. Он до сих пор служил общим домом, но не один зал, как когда-то, а расположенные рядом покои.

Во дворе женщины варили в большом чане грушевое варенье. Неподалеку сушилось на веревках белье. Дети вертелись поблизости, чтобы не упустить пенки. За этой веселой работой Ирица была рассеяна и невесела. Прошло то время, когда она, лесовица, не знала, что такое ухват. Она умела все, что умела любая женщина. Пряхой же Ирица оказалась самой искусной в Пристанище, потому что это искусство было у нее прирожденным.

— Не грусти, подруга. Они скоро вернутся, — с сочувствием сказала Ирице Лин.

Словечко "подруга" женщины Пристанища подхватили от Иллы. Ирица отвела взгляд.

— Скучаешь по мужу? — шепотом спросила Лин.

Ирица старалась не подавать виду: не только она скучала по любимому. И все же иной раз она не могла заставить себя думать ни о чем другом. Берест был теперь далеко...

Берест с друзьями много говорили о том, что Пристанище не может быть закрытым, затерянным княжеством, каким был удел Князя Тьмы.

Это был непростой разговор. Бывшие рабы, Снодрек и его маленькая дружина — они ничего не знали о большом мире. Выбор им все равно приходилось делать вслепую. Тем тяжелей ложилась ответственность на самого Береста и его советчиков: Энкино, Зорана, Иллесию, все еще тяжело больного Хассема.

Берест не устраивал никаких совещаний. Он привык разговаривать на ходу: и по дороге с поля, и когда вскапывали сады. За короткой передышкой и за едой он подходил к друзьям.

— Смотри, Зоран, что... Мы живем на чужой земле. И разбойники, и любой сосед может сунуться к нам, и нам не у кого будет искать защиты. Нам защита — только наши клинки, а нас мало. Наемники из Мирлента уже проведали сюда дорогу. Пристанищу нужен договор с соседями о мире.

— Со слабыми не заключают договоров о мире, — отвечал Зоран, покачав головой.

— Замок — наша единственная крепость, — продолжал Берест. — Да мечами владеют только десятка три — те, что раньше были невольниками для боев на ристалище. Учить остальных некогда: встанет вся работа, а мы не то чтобы богаты... Но я не хочу, чтобы мы оказались легкой добычей для любого, кто на нас наткнется. А еще... — в раздумье говорил Берест, — еще там, в большом мире, искусные мастера, книги, корабли. Нам все это надо.

Энкино усмехался краешком губ: "Нам все это надо!".

— Если бы найти просвещенного сюзерена.... — предположил он. — Возможно, мы бы могли платить подать или нести умеренную воинскую повинность. Король Годеринга, например, наш сильнейший сосед. Объяви он, что признает Пристанище как вассальное княжество... Но, Берест, тут много тонкостей, — объяснял Энкино. — Годеринг верен Вседержителю. Я не знаю, как с точки зрения канонического вероисповедания будет расценен твой брак с лесовицей. И вот это, — он коснулся ладони Береста, на которой навек остался отпечаток хватки Князя Тьмы. — И еще я не очень ясно понимаю, что за вера у нас в Пристанище? Конечно, полевицы, которые пляшут ночами во ржи, и лесовицы, и прочие порождения земли для нас не боги. Мы учимся жить с ними в согласии, но едва ли наш обычай дарить им ленты можно ставить в один ряд с поклонением Вседержителю. По сути, у нас нет веры или есть у каждого своя, какая кому по сердцу. И я не исключаю, что после подписания вассального договора с Годерингом там не одобрят, как мы верим тут. Точно так же, Берест, я не знаю, как тебе самому понравится, если Пристанищу придется отдать последнее, чтобы заплатить подать лорду, или идти на войну в дальние земли, которые Годеринг намерен присоединить.