Неправда

— Ну вот так и сбежала. Мой грех, не выдержала она. Пил я много.

— Вы пили?!

— Пил. — Грустно повторил священник. — Очухался только, когда стал на иконы зариться, чтоб пропить. Очухался, а жены-то дома и нету. Вещи собрала и уехала к родителям. А потом не ведаю, что да как.

— Так вы бросили?

— То не я бросил, а Господь меня отвел. Ну да-то другая история.

— Вам же надо узнать, попросить прощения, может быть, она вернется к вам?

Отец Геронтий трудно посмотрел на Лешку:

— Надо. А боюсь. Ну ничего, выберу время, найду ее. Думаю вот опосля Троицы отпуск испрошу и поеду к ней.

— А я думал, что... — Лешка не закончил мысль, отец Геронтий предугадал его.

— Думал, что священник это ангел с крыльями? Нет, милок, я такой же человек как и прочие...

— А как же вы грехи отпускаете, крестите, венчаете? Разве Божье благословение не страдает от этого?

— Как же могу я, грешник, Божью Благодать нарушить? Это же не я ее даю, а через меня она совершается. Чин мой свят, да я грешен. Пойми ты, Господь Бог дал мне через рукоположение силу вязать и решать. Но не я это делаю, а сам Бог. И оскверняется не Благодать, а аз есмь, червь недостойный.

— Ничего себе... Значит от священника ничего не зависит?

— Сила Божия везде одинакова. И в нашей церквушке, и в лавре. А ежели кто тебе когда скажет, что тот священник лучше служит, или этот — помни, это искушение человеческое. Это у колдунов — тот сильнее, тот слабее. Священник как чин — одинаков, ибо это облик Иисуса Христа. Икона его.

Вдруг Лешке захотелось утешить отца Геронтия:

— Вы это, не переживайте, все устроиться! Наверное...

— А как же не устроиться? Конечно, устроиться. Все мы помрем и предстанем перед Христом и получим по заслугам своим.

— Вам страшно умирать, батюшка?

— Конечно, страшно. Я ведь один на приходе здесь. Диакона и того нету. Миряне порой помогают во время службы. Да сколько их мирян-то? Две старушки, да дурачок местный. Остальные или спились, или уехали. Я уж не крестил детишек больше года. Все отпеваю, да отпеваю. Сегодня вот соборовать ходил. Нету деревни. Умирает она. Без исповеди и причастия помирает. И я боюсь без исповеди и причастия помереть. Но еще страшнее перед Господом стоять. Голеньким и наизнанку вывернутым. Он же видит то, чего ты сам в себе не видишь и сам от себя прячешь. Жизнь — это великий дар, но это и тяжелейший подвиг. Каждодневный и ежечасный. Невидимый, а потому еще более трудный. Не обманывал тебя твой бес, война и впрямь идет, только поле боя — твоя душа. И только ты сам можешь решить — чью сторону ты возьмешь, Бога или врага его. Чей ты воин — Христов или бесов? Кто победит в душе твоей образ и подобие Бога или страсти и грехи? Вот кто главный враг твой. А не какие-то игвы, прости Господи. Мечом махать легче, чем себя беречь.

Лешка замолчал. Мир начал открываться ему совершенно с другой стороны. Таинственной, страшной и привлекательной. Честная и прозрачная мистика и жизнь Православия оказывалась куда глубже и чище нелепой загадочности эзотериков.

Молча доели они картошку, а потом священник перевязал ему ногу, уже покрывшуюся волдырями. А потом дал молитвослов с последованием ко Святому Причастию с таким напутствием:

— Читать будешь, упаси тебя Боже представлять Христа, или Богородицу, или ангелов. Вникай в слова, а не в образы.

А потом отец Геронтий молча удалился в свою комнатку.

После положенных молитв Лешка еще долго ворочался на кровати, пытаясь заснуть, но слова отца Геронтия, которых он так много услышал за сегодняшний небольшой день, тяжело ворочались в его душе, пытаясь успокоить ли, наоборот ли задуматься студента.

И когда уже было далеко за полночь Лешка вновь почувствовал жесткое присутствие небытия.

Вновь начали неметь пальцы рук и ног, затем одеревенели мышцы и тяжесть навалилась на грудь. Каждый вдох давался огромным трудом и стоном. Свинцовая тяжесть век не давала увидеть тусклый огонек маленькой лампадки, висящей перед киотом.

Лешка знал, что это Белиал наваливается на него чудовищной равнодушной мощью, но бес не вселялся в него. Просто давил и давил студента. Как в ту, в первую ночь.

Слова путались в голове и Лешка никак не мог вспомнить — что велел читать ему отец Геронтий.

Он собрался с силами и стал молиться от самого себя: "Господи Боже! Ты моя защита, прибежище мое! Только на тебя я уповаю. Защити меня от ночного ужаса, от ночных стрел бесовских, от заразы бродящей. Будь мне щитом, ибо Истина Ты! Ангелы Божии! Охраните меня своими крыльями от смерти, от дракона, аспида и василиска. Несите меня к Господу, чтобы не споткнуться мне на этом пути!".

От этих слов ему чуть полегчало, бремя давившее на него ослабло, и Лешка смог приоткрыть глаза.

Он находился в каком-то сарае, дырявые стены которого пронзали солнечные лучи. Невыносимо пахло гарью и чьи-то голоса слышны были снаружи:

— Как же это, и не услышал никто?

— Проснулися, а дом-от вовсю полыхает уже.

— Ой, лихо, лихо...

Лешка, стараясь не шуметь, подошел к стенке и прильнул к тоненькой щелочке.

Гарью и дымом несло от обугленных стен дома отца Геронтия. Воздевала к сумрачному небу почерневшую трубу свою печь, обгорелые рамы окон, точно кости скелета, молча втыкались в Лешкину душу.

Во дворе стайкой чирикали бабушки в одинаковых черных платочках:

— Поди пожгли яво?

— Да хто?

— Бають, батюшка-то какого-то нвалида подобрал в лесу, поди бёглый, с турмы?

— Он, поди и пожег?

— Дак за што?

— Иконы наворовал, по телевиздеру трындели, что мафья така есть, иконна. Ездють по деревням, иконы ворують.

— Ох, ты, господи... Участковый-то што сказал?

— Сказал ни чо не лапать, да в район поихал, за подмогою.

— А батюшка што?

— Дак што... эвон лежить под простынью.

Лешка отшатнулся от стенки сарайчика, а находился он, несомненно, в нем, и только сейчас заметил, что руки его и одежда, испачканы запекшейся, черной кровью.

Он оглянулся в отчаянии и увидел топор, с налипшими к лезвию волосами и чем-то еще буро-белым.

"Боже мой!" — мелькнула отчаянная мысль — "Боже мой, что я наделал-то опять!" Он закрыл лицо ладонями и чья-то рука легла ему на плечо.

Вздрогнув, Лешка открыл глаза и увидел... отца Геронтия!

— Что стонешь? Приснилось что плохое?

И только после этих слов Лешка понял, что он лежит там же где и лежал, на узенькой кровати, под пестрым лоскутным одеялом, и все это был лишь дурацкий сон.

— Весь в поту... Что нога болит?

— Нет, батюшка. Бог с ней, с ногой. Приснилось дурное. — Лешка помолчал, а потом добавил — Будто убил я вас и дом спалил.

— Сон ерунда. Не верь снам. — Ласково ответил ему священник. — Однако вставать пора. Тебя Господь ждет.

17. 12 мая 1994 года. Четверг. Россия. Город Киров.

Ранняя электричка лениво шлепала мимо дачных участков.

Лешка сидел у окна, прислонившись разгоряченным лбом к холодному стеклу.

Впереди его ждал самый тяжелый день из всех бестолковых и умных, удачных и неудачных, запойных и трезвенных дней его короткой несуразной жизни.

Впереди была его Голгофа.

Вестник смерти, он нес страшное известие о гибели друзей. Он не представлял — что он сможет сказать сыну Оли, или Мишкиным бабушке с дедушкой, или родителям Ани.

Но он знал, что это необходимо ему сделать.

Но страха перед неизбежным наказанием не было, была светлая печаль и решимость. Он понимал, что без покаяния перед родными тех, кого он убил — намеренно ли, случайно ли, — прощения своей глупой душе он не получит. Прощения и от Бога, и от самого себя.

Так же сказал ему и отец Геронтий, когда после Причастия подвез его до полустанка на старом обшарпанном "Урале" с коляской:

— Полежать бы тебе у меня месяцок-другой, на ноги встать. Да мама тебя ждет. И друзей твоих мамы ждут. Поразбрасывал камни, теперь езжай собирать их. Так что нет у тебя другого пути, сынок. В тюрьму ли ты пойдешь, в больницу ли ляжешь. Только храни свою душу — помни, на место одного злого духа могут семеро прийти. Злее, умнее, хитрее, лукавее. Обольщать и соблазнять тебя будут. Только ты знаешь, что делать тебе надо. Молись, постись, исповедуйся и причащайся. Блюди себя. Мельчайшее движение души своей отслеживай, анализируй. К чему твой шаг приведет — к худу ли, к добру ли. Ангела тебе в дорогу! — и священник трижды поцеловал его, а потом благословил. И протянул маленький молитвослов.

— Держи вот. Подарок. А деньги на проезд я тебе в карман сунул. — Сказал он, когда Лешка уже стоял в тамбуре вагона. — И спорить не смей! Воровать — грех. Хоть и у государства. Вернешь потом, когда в краях наших окажешься.

И хлопнули двери, и голос машиниста неразборчиво буркнул что-то, и поезд загудел, набирая скорость.

Накатывающаяся неизбежность была столь безнадежна, что оставалось только следовать завету отца Геронтия — молиться.

И Лешка молился. И молитвами святых отцов и своими словами, которые сами собой сложились в последние в его жизни стихи...

Дай мне, Господи, день бесконечный прожить.

Так чтоб к вечеру было в закат раствориться не стыдно.

Дай мне, Господи, ночью Твоей уцелеть.

Дай мне, Господи, быть и не дай мне казаться для вида.

Дай в добре мне увидеть присутствие зла.

Дай любовью мне сердце проверить свое и чужое

Дай мне веры в Тебя и молитвы без лени и сна.

Дай мне крест свой найти и забыться под маской изгоя.

Дай свободу принять и свободно от мира уйти.

Избежав искушения чудом, гордыней и болью.

Дай мне злое от злого хотя б отличить.

Дай мне брата любить, дай бояться мне крови.

Дай мне, Господи, ум, такой чтоб тебя мне принять.

Дай мне, Господи, сердце, жилище печальной надежды.

Дай мне, Господи, боль, чтобы веру не тратить зазря

Дай мне, Господи, мудрость соткать из Любови одежды.

Дай мне, Господи, голос — такой, чтобы чаще молчать.

Чтобы слышать Тебя белым днем и в толпе научиться.

Дай мне, Господи, смерть без упрека и страха принять.

Научи меня жить, понимать и молиться.

Дай мне чашу Твою хоть на каплю облегчить слезой.

Дай не видеть о том, чего в будущем царствии прочишь.

Дай мне, Господи, сил не просить по дороге покой!

Сделай, Господи, так, как не Я, а как Ты только хочешь.

... Он молился, когда поезд грохотал по скелетам мостов, молился, когда мелькали зеленые стены лесополос, молился, когда входили и выходили люди на платформах станций, молился, когда электричка, наконец, встала на пригородной платформе кировского вокзала.

Студент оказывается, соскучился по родному городу, пусть и неухоженному, с кучами мусора прямо на центральных улицах, нищему и ободранному, с вечно разбитыми в хлам дорогами. Но такому родному и светлому...

Почему-то почти не было людей на Привокзальной площади, только дворник лениво махал метлой, перегоняя лужи с место на место — видимо ночью шел сильный дождь.

Древние вокзальные часы остановили свои стрелки на половине шестого — их так и не починили.

Мало было машин, троллейбусы с автобусами тоже где-то застряли, и, постояв минут пятнадцать, Лешка отправился пешком до своей общаги — сначала сходить в душ, переодеться и приготовиться к неотвратимому.

Странное дело, в Крыму уже отцвели растения и появлялись первые урожаи, даже в деревеньке отца Геронтия вовсю шумели тополя и березы. А здесь, в Кирове, городские деревья только-только покрылись тончайшим, нежнейшим облачком молоденьких листочков, только-только вытянулась травка на газонах, настойчиво пробиваясь сквозь стекло бутылок и россыпи окурков.

Лешка поднялся по усеянной картонными обрывками улице Свободы мимо Центрального рынка к своему убежищу с гордым названием "Дом студента N 5".

Тяжелая дверь традиционным приветствием хлопнула его по спине.

— Здравствуйте, Марья Петровна! В четыреста второй есть кто? — поздоровался он с вахтершей. Та удивленно отложила свое вечное вязание и круглым совиным взором уставилась на Лешку ровно на привидение.

— Что-то не так? — спросил он

Он молчала в ответ, тогда студент махнул рукой и, пройдя через холл, стал подниматься по лестнице на свой родимый четвертый этаж.

Чудом уцелевшие ключи — единственное, что осталось у него от всех вещей — он крутил на пальце, приближаясь к двери своей комнаты.

На стук никто не отозвался. "На парах, что ли?" — решил Лешка и отомкнул сначала блоковую дверь. Кто-то из соседей принимал душ — был слышен шум воды. Не все ушли учиться. Лешка, вместо приветствия, пнул в дверь душевой. Никто не отозвался.

Тогда Лешка зашел в свою комнату.

Ничего не изменилось за те дни, пока его здесь не было.

Те же пепельницы из пивных банок, та же гора грязной посуды, те же полуголые и голые совсем певички на стенах.

Он включил чайник и подошел к окну, чтобы открыть форточку и разогнать свежим майским воздухом затхлый запах давно не проветривавшейся комнаты, где постоянно курили пятеро мужиков и все многочисленные гости.

Форточка, едва он опустил шпингалеты, хлопнула. Мощный сквозняк тут же распахнул обе двери и весело пронесся по пустому этажу.

Лешка закрыл двери и ветер утихомирился. И только сейчас Лешка увидел, что дверь в душевую открыта. Он заглянул внутрь — никого не было, хотя вода еще парила из ванной и маленькое вафельное полотенце мокрым комком валялось на полу. Никого не было и в общем коридоре.

Лешка пожал плечами и перекрестился, уже почти автоматом произнеся про себя Иисусову молитву.

— Шутки шутить изволите? — сказал он в пустоту, а потом уселся пить чай. И вдруг на студента налетело мимолетное осознание того, что он знает, что произойдет через несколько секунд, но предчувствие тут же исчезло, оставляя после себя гаснущий, неуловимый след воспоминания о прошлом.

Чай в горло не лез. Тогда Лешка не спеша умылся, почистил зубы, а потом, немного подумав, хотя надо было бы сделать наоборот, вымыл и голову, стараясь, чтобы вода не попала на ошпаренную так давно и так не давно ногу.

Не дожидаясь того, чтобы волосы высохли, он закрыл двери и поехал в общагу, где когда-то жила Аня.

"Все возвращается на круги своя" — думал он, стоя перед входом в общежитие номер четыре. Совсем недавно он бежал сюда, пытаясь спастись от беса и спасся сам, но какой ценой? Почему Господь так все устроил? Неужели, чтобы спасти одну душу от вечной гибели, необходимо принести было в жертву три? Это же несправедливо!

Злость начала закипать в душе студента и тут он опомнился.

"На место одного семеро придут!" — говорил ему отец Геронтий. Надо следить за собой. Надо быть осторожным.

Господи Иисусе Христе, помилуй мя грешного!

А в вопросах этих разберемся позже, времени у нас много будет. Лет пятнадцать. Если не вся жизнь.

Удивительно, но и здесь вахтер пропустила его без слов, не отрывая голову от газетного листа и студент прошел в здание, низко наклонив голову, точно побитый пес.

Щербатые ступеньки мелькали перед Лешкой, точно угли пекли они тяжеленные ноги. Каждый шаг давался невероятным трудом. Слезы накипали на глазах, горечь во рту жгла невыносимой болью. Сердце бухало где-то в висках. Кровь то приливала к щекам, то пряталась в пятках.