Я почувствовала себя потерянной.
Если моя мама не умнее меня, а я завишу от нее, то кто о нас позаботится? Я практически решила, что это моя обязанность — заботиться о ней.
А потом я проснулась в клетке и поняла, что мы живем в мире, полном дерьма.
Мега-мозг. Я родилась с ним. Не знаю как. Не знаю почему. Возможно, Ро имеет к этому какое-то отношение, но если так, она играла с моей матерью еще до моего рождения. Зная Ро, она, возможно, создала меня в ходе какого-то эксперимента, смешивая людей с экзотическими Фейри, которых ловила, и кто знает, может быть, с частичкой Охотника, глазом тритона и лапкой жабы, оплодотворив мою маму в лабораторном сосуде.
Я понятия не имею, почему получилась такой, какой получилась.
Но чаще всего мне это нравится. Мне всегда это нравится.
За исключением таких дней, как сегодняшний. А их не было, не считая той ночи, когда я вернулась в Дублин, и еще другой ночи, когда мне было восемь. Кажется, три реально дерьмовых дня за двадцать лет — это не так уж плохо. О, еще ночь, когда Мак узнала, что я убила Алину. Четыре дня. Упс, день, когда Принцы Невидимых забрали мой меч. Ладно, пять дней. Все равно неплохо. Я наблюдаю за другими людьми. Некоторые плачут над рекламой открыток Холлмарк. Всякий раз, когда ее показывают.
Я потерла глаза кулаками, потом провела пальцами по крыльям носа, который теперь был полностью забит соплями.
Вот что ты получаешь от плача.
Головную боль. И я была так голодна, что могла сожрать лошадь с седлом и прочим.
И мои проклятые волосы снова вились. Это все гребаная влажность.
Я перевернулась, вытащила последний серебристый боб и уже хотела было заглотить его, но потом подумала еще раз, почистила нос, попыталась вытереть с лица дождь, но он лишь продолжал меня мочить, и съела два протеиновых батончика. Боб был последним, что у меня осталось от Зеркал. Я не могла просто так с ним расстаться.
Я растянулась на спине, промокнув уже до нитки, закинула ноги на стену и сквозь дождь уставилась на камни. Я знала кое-что о потерях: медленная, постоянная эрозия рождает оползень. Превращает холм в бесформенную грязевую массу. Ты должен выяснить, как сохранить дорогие для тебя вещи.
— Шазам, — сказала я стене. — Я вернусь за тобой. Клянусь.
Я сказала те же слова, которые говорила всякий раз, приходя сюда.
И всякий раз я отбрасывала все эмоции прочь, в конце концов поднималась на ноги, расправляла плечи и направлялась прямиком к ломающему грузу ответственности и ошибочным ожиданиям от мира.
Но однажды я этого не сделаю.
42
Желание — это жажда, пламя, которым я дышу
Мак
После того, как все остальные покинули книжный магазин, а Бэрронс скрылся в своем кабинете, где я слышала его перемещения, я приглушила внутреннее освещение до мягкого янтарного света, разогрела себе чашечку горячего шоколада и свернулась на честерфильде перед камином. Вымотавшись до предела, я жаждала растянуться и проспать несколько дней, но еще не была готова к тому, чтобы этот успешный день закончился.
Надежно заперев свои недавние грехи в коробку, я выделила момент, чтобы сесть и пропитаться радостью, что это тот самый день, в который я победила Синсар Дабх.
Во мне больше не осталось другого сознания, плетущего интриги, планирующего, манипулирующего и обманывающего, запугивающего меня бесконечными перспективами ужасных вещей, которые она может заставить меня совершить. Я их совершила. Все кончено. И хоть я нанесла какой-то ущерб, я не К'Вракнула мир.
Я свободна.
Наконец-то одна в своем теле, я чувствовала разницу — и это было невероятно.
В детстве, когда я росла в Эшфорде, Джорджия, чужеродные, живые, подробные звуки и образы часто всплывали в моей голове без видимых причин.
Я напевала музыку, которую раньше никогда не слышала. Я страдала от ностальгии, вызванной мысленными образами потрясающих, роскошных комнат и экзотических земель, которых никогда не видела и даже не догадывалась об их существовании. У меня так часто бывали видения обнаженной прекрасной женщины, смотрящей на меня со страстью и похотью, что я даже начала сомневаться, не подавляю ли в себе лесбийские наклонности.
Но теперь все воспоминания Короля Невидимых ушли, и я чувствовала себя бесконечно светлее и чище. И не лесбиянкой.
Мне больше не приходилось подвергать сомнению каждую свою мысль и чувство.
По крайней мере, сейчас не приходилось.
Хоть часть меня и надеялась, что к Истинной Магии прилагались воспоминания и знания бывших королев, потому что так было бы намного проще разобраться, другая часть меня надеялась на обратное.
И все же, если внезапно в меня начнут просачиваться непрошеные чужеродные мысли, я хотя бы буду знать, откуда они взялись, и мне ни на минуту не казалось, что с ними будет так же тяжело справиться, как с Синсар Дабх.
Во время своего непродолжительного допроса у существа в мире с тремя лунами я поняла, насколько ценю, что Двор Светлых был для Видимых, а Двор Темных — для Невидимых. Воспоминания короля всегда несли в себе какую-то туманную непрозрачность, мужественную темноту. Они были примитивными грубоватыми, изображенными резкими оттенками льдисто-синего, бесцветного белого и чернильного-черного.
Сознание, с которым я столкнулась сегодня, было полной противоположностью: яркое как солнце, лучезарное, нежное, женственное, а цветы на просторном лугу были всех цветов радуги и еще бесчисленного множества оттенков. Там я чувствовала себя правильно. Хорошей. Частью того, что принимала сама Природа.
Я гадала о происхождении Фейри. Гадала, как Видимые могут быть столь безэмоциональными и ледяными, тогда как Магия, которую я чувствовала сегодня, была такой теплой и доброжелательной. Я гадала, всегда ли Истинная Раса была такой, как сейчас, или произошло нечто, изменившее их.
А потом я перестала гадать, потому что Бэрронс вошел в комнату, и мое тело ускорилось от интереса, желания, предвкушения, похоти.
Он прошел мимо меня, легко коснувшись моих волос, и направился к двери.
— Поспи. Тебе это нужно, — вот и все, что он сказал.
Я открыла рот, чтобы спросить, куда он уходит, потом вспомнила все те причины, по которым я никогда не задавала Бэрронсу этот вопрос, и вместо этого сказала:
— Иерихон.
Он мгновенно остановился, развернулся и уставился на меня в приглушенном свете.
— Мак.
— Ты должен уйти? — спросила я.
— Нет.
— Тогда почему уходишь?
Его темный взгляд был непостижим.
— Потому что мы так делаем. Ты и я. Оставляем друг друга в покое.
Чее. Я замерла, осмысливая сказанное им. Я услышала это совершенно иначе, не так, как он сказал. Я услышала: Вы, мисс Лейн, всегда задавали курс, основные правила, определяли, как мы ведем себя друг с другом. Я строго придерживаюсь ваших гребаных правил.
Я открыла рот, чтобы задать вопрос "А что если я бы хотела это изменить?" Потом осознала заложенную в нем изначально трусливость. Он был гипотетическим, выпытывающим, ищущим заверений, переносящим вес любого решения или обязательства на него. Это все равно что отказ поставить себя по удар и на самом деле сказать ему, чего я хотела от наших отношений.
— Я бы хотела это изменить, — сказала я, осторожно выбирая слова. — Думаю, было бы здорово, если бы мы больше времени проводили вместе.
Я содрогнулась, потому что фраза повисла в воздухе и прозвучала намного банальнее, обнажающе и открыто, чем в моей голове. Теперь он мог высмеять меня, бросить в мою сторону какой-то нравоучительный комментарий или же присоединиться ко мне на честерфильде, решив, что я хочу заняться сексом.
Он не сделал ничего из этого, просто наклонил свою темноволосую голову. В его древних обсидиановых глазах клубились тени.
— Что у тебя на уме? — мягко произнес он.
Мягко. В этом крылась опасность.
И намного больше.
Момент растянулся между нами, беременный возможностью, напоминанием о другом моменте, который случился целую вечность назад, когда я думала, что мы взяли верх, победили Синсар Дабх, заточив ее под аббатством. Я была опьянена победой, вдохновлена стопроцентной уверенностью, что мы сразились в нашей битве, и все кончено.
Моя жизнь должна была наконец-то вернуться в норму после долгих адских девяти месяцев. Я вновь видела для себя какое-то будущее.
Я пережила шторм и выжила. Я потеряла сестру, узнала, что меня удочерили, меня едва не убили, я научилась врать, жульничать, красть и убивать, подверглась групповому изнасилованию, превратилась в при-йю, меня еще несколько раз чуть не убили, я убила Бэрронса, едва не соблазнилась иллюзией Синсар Дабх, показавшей мне желанных родителей, убила Ровену, и все же выжила, чтобы навсегда нейтрализовать главного злодея всей этой истории.
В тот самый день я сказала Иерихону Бэрронсу "твоя задница принадлежит мне, приятель". Я заявила свои права, открыто, ясно, перед всеми, готовая с головой окунуться в каждый восхитительный, сексуальный, интимный, личный аспект отношений с ним.
Потом я узнала, что моя битва не окончена.
Впереди маячило кое-что похуже.
Я едва успела передохнуть перед вторым раундом.
Злодей, убивший стольких людей с такой беспощадностью, имел злобного близнеца. И он находился во мне. Слова не способны описать глубину ужаса и отчаяния, которые я испытывала.
Примерно полтора месяца назад по моему времени — три с половиной месяца назад для остального мира — я обнаружила, что во мне скрывается необъятный потенциал к убийствам, хаосу и разрушению, что моя битва, возможно, никогда не закончится, и это изменило меня.
Ни на секунду я не верила, что смогу просто уйти, не открывать ее и сбежать невредимой. Каким-то образом я понимала, что битва, через которую я только что прошла, покажется полной ерундой по сравнению с той, что ждала впереди.
В день, когда я узнала, что Синсар Дабх действительно находилась на дне моего озера, и я была — давайте будем чертовски честными в этом — одержима (и ей-Богу, я хотела полноценного обряда экзорцизма), я начала замыкаться в себе.
Я потеряла последнюю неделю мая и большую часть июня в Зеркалах. Последние дни июня и большую часть июля я один за другим возводила барьеры между Бэрронсом и мной.
Я упрощала и опредмечивала наши отношения в похоть и границы, и хоть и то, и другое необходимо для хороших отношений, для по-настоящему легендарных требуется нечто больше.
То, что у нас было — например, уважение и доверие, но еще и свободно высказываемые желания и прозрачность до такой степени, которая сделала бы обоих счастливыми. Это требовало работы, готовности честно и страстно бороться — за пределами постели, а не только в ней — преданности и честности. Это требовало просыпаться каждый день и говорить "я почитаю этого мужчину за святого и так будет всегда. Он мое солнце, луна и звезды". Это требовало впустить в себя другого человека — то, что я перестала делать. Это требовало не бояться просить того, чего тебе хочется, подставлять себя под удар, рисковать всем ради любви.
Однажды мы почти достигли этого.
Пока я не сбежала.
Мои глаза расширились. Я всегда думала, что если кто-то из нас будет отдаляться в отношениях, то это будет он, а не я.
Но именно я убежала.
— Как первоклассный атлет, — согласился он, сверкая темными глазами. — Охренеть как быстро и не собираясь останавливаться, пока не пересечешь финишную черту.
У меня перехватило дыхание.
— Почему ты остался?
Для него было бы намного проще уйти. Многие мужчины так бы и сделали. Я всерьез покинула. Отстранилась, оставив для него лишь дурное настроение и секс, ничего более.
— Я понимал.
— Что ты понимал? — спросила я, потому что я-то, черт подери, не понимала. Почему я сбежала, зная, что вот-вот столкнусь с еще одной битвой, которая будет еще тяжелее? Умная женщина подпустила бы Бэрронса ближе, опиралась на него, подпитывала его исключительную силу и экстраординарную мощь. Но нет, я отгородилась от него. Полностью переосмыслила наши отношения, приуменьшив их. И он мне позволил. Ни разу не сказав ни слова. Просто держался в пределах, которые я была готова принять.
— Это никак не связано с интеллектом или отсутствием оного. Мы с тобой одинаковы, ты и я.
Я моргнула. Иерихон Бэрронс только что поместил нас в одну категорию.
— Альфы до мозга костей. Гордые. Независимые. Мы скрытные и злимся из-за наших сражений, особенно из-за внутренних. Мы не хотим, чтобы кто-то еще попал в гущу хаоса, в котором можем оказаться мы сами, и мы не хотим нечаянно причинить кому-то боль. Я бы полностью оставил тебя, если бы не разглядел это. По крайней мере, ты оставалась в моей постели. Время от времени.
Я взорвалась.
— Если ты когда-нибудь хоть подумаешь оставить меня, чтобы...
— Я больше не веду внутренних сражений, — на мгновение он умолк, а затем добавил: — И ты тоже. Даже из-за Джо и остальных. Да, я знаю, что тебе про них известно.
Я не потрудилась спросить, откуда он знал.
— Почему ты так решил? — я была чертовски уверена, что мне предстоит адская битва с самой собой.
— Потому что теперь ты понимаешь, что в нашей жизни есть вещи, которые мы совершаем и которым нет и никогда не будет прощения. Неважно, перед сколькими людьми ты извинишься. То, что ты сделала, необратимо, и ты не найдешь отпущения грехов.
— Вот уж спасибо, что так хорошо утешил, Бэрронс, — ответила я, задетая.
— С некоторыми вещами ты никогда не смиришься. Но как устрица, о которую трутся песчинки, ты не можешь уйти, и в итоге ты отполируешься в нечто ценное.
— Как может убийство Джо и остальных вообще стать чем-то ценным?
— Ценным становится не действие. А то, как ты чувствуешь себя из-за этого действия. Ты обнаруживаешь, что делаешь для другого человека что-то, чего раньше никогда бы не сделала. Ты платишь вперед. Это требует времени. Расслабься. Живи. Держи глаза открытыми. Смотри, что будет.
Расслабься. Живи. Держи глаза открытыми. Смотри, что будет. Я слабо улыбнулась. Это все, что каждый из нас мог сделать в отдельно взятый день.
Я встретилась с ним взглядом. Ты мое солнце...
Тише. Думаешь, я этого не знаю? Я разобрался с вами, мисс Лейн.
Я выгнула бровь. Ой-ой. Я была мисс Лейн. В этом весь Бэрронс: немногословный человек может сделаться прямо-таки болтливым от критицизма.
— Что? — в моем голосе звучали грубые нотки, но последние двадцать четыре часа были тяжелыми, и я устала.
В Белом Особняке был момент. Ты не двинулась с места. Я был бы не против, если бы ты сделала это.
Он открыл свои объятья.
Грубость испарилась как взрыв пузырьков. Когда я перелезла через диван, пробежала через весь книжный магазин и кинулась в его объятия, он подхватил меня и закружил, а я запрокинула голову и хохотала как героиня какого-то романтического фильма.
— Солнце, луна и звезды, — прорычал он мне на ухо.
