А вот батюшку хотели конкретно взять "на хапок". Лучше бы они это не делали. Из Краснодара приехали два человека с глазами живых мертвецов, погрузили "смотрящего" в багажник крутой иномарки и куда-то увезли на неделю.
Кем они были, этого я сказать не могу. То ли однопартийцы из РНЕ, то ли товарищи по оружию, с которыми наш поп воевал в Приднестровье, Абхазии и Югославии? А может один из клиентов подсуетился? Мы в то время работали на двух крутых бизнесменов, мечтавших подвинуть батьку Кондрата на посту губернатора края.
Тоже люди очень серьёзные. В кабинет к "самому" я был не вхож. Но достаточно сказать, что зарплату на всю бригаду, мне выдавал Толик Пахомов — будущий мэр города Сочи. Он меня почему-то считал своим старым знакомым. Всё спрашивал, не пересекались ли мы с ним по комсомольской работе?
В общем, с Любкой мы познакомились, когда доллары у меня выпрыгивали из карманов. Привел в дом. Думал, за матерью будет смотреть. Фиг вам, на следующий день подрались. Да так, что у новой моей половины заколка от левой серьги отвалилась. Мамка, как и я, правша. Искали вдвоём, не нашли. Наверное, в щель на полу провалилось.
Ладно, думаю, не бросать же? Ну, бывает, характерами не сошлись. Ухаживать за психически больным человеком, та еще судорога. Отдал ей золотое кольцо, что когда-то носил, отвел к ювелиру, отремонтировали её бижутерию.
Стали мы набегами жить. То у меня, то у неё. В зависимости от смены. Она в совхозной котельной работала оператором.
Не всё в Любке меня устраивало, не всё нравилось. Походка утиная и голос визгливый. Вроде бы говорит, а кажется, что кричит. В стакан заглядывала не хуже меня. А кто из нас без недостатков? Были и свои плюсы, да такие, что закачаешься! Как они с тещей, той самой молодкой, что тискала меня поутру, пели на два голоса!
И ещё один, самый главный момент, из-за которого я Любке прощал очень многое. До войны её дед был парторгом в том самом колхозе, где мой председательствовал, а матери наши дружили. Думал, что это судьба.
Стал я делить свои заработки на две семьи. Пенсия-то у тещи самая минимальная. Что она там всю жизнь получала в совхозе? Любка в своей котельной больше года живых денег не видела. От осени до осени ждали, когда частники уберут урожай и выплатят зерном на паи, чтобы купить что-нибудь помимо продуктов.
А я осень не любил. Весну тоже. У мамки начинались сезонные обострения. Разбудит ночью, встанет на колени перед кроватью, и просит так жалобно:
— Пойдём, сыночек, отсюда. Это не наш дом, дед Иван его отсудил. Сейчас люди придут, нас с тобой убивать будут.
Успокоишь её, уложишь, свет включишь, чтобы не страшно было. Только уснёшь, а она опять на коленях перед кроватью. Вот, честное слово, связывать приходилось.
Что только не придумает! То Патриарх к ней пожалует, "стоит на островке, хлебушка просит", то Ельцин с такою же просьбой. И ведь, грёбаная моя жизнь, письма от Ельцина она действительно получала! Каждый год, 9 мая, её, как участницу трудового фронта, куда-то там приглашали, вручали пакет с продуктами, конверт из Кремля, очередную медаль в честь юбилея Победы. Так что, Борис Николаевич был для неё чуть ли ни родственником.
Со стороны это, может быть, и смешно. Только не для тех, кто с такими проблемами сталкивался. Выйдешь в огород, картошки к ужину накопать. Мать вроде бы дома, беседует с холодильником: "А я тебе, Зоя Терентьевна, так скажу..." Копнешь пару кустов, и что-то на душе неспокойно. Вернешься назад — а её уже Митькой звать. Только что была — уже нет. Естественно, я к Серёге: вдруг, да к нему намылилась? Пока идёшь на другой конец города, что только не передумаешь! Вдруг, её на кладбище опять понесло, дед или бабушка вызвали в калошах на босу ногу? Встретят за городом прыщавые отморозки, возьмут, да убьют ради любопытства, чтобы посмотреть, какая она смерть. А что? Было у нас и такое. Балерину, к которой Петя Григорьев водил нас по молодости блядовать, такая судьба и ждала.
Сядет Серёга на телефон, прозвонит по своим каналам, примет доклады, начинает меня успокаивать:
— Не жохай, братан, всё нормально. Есть такая. Только что из Чамлыка позвонили. В больницу её привез какой-то мужик. Идёт по дороге, дрожит от холода. "Бабушка, вы куда?" — "Не знаю". К утру привезут в наш стационар. Положат, как минимум, недели на три. Готовь передачу.
Когда мать изолировали, я перебирался к Любахе. Она жила в семсовхозе, на последнем, втором этаже типового сельского дома с удобствами во дворе. Там было, куда приложить руки. Перекрыть крышу в сарае, купить листовое железо, отремонтировать погреб, в котором хранится картошка. Опять же, этот участок, огород около дома — всё это нужно было засадить, прополоть, убрать. Теща-то только петь.
Не жалко. Работу на земле я потерянным временем не считаю. Особенно на такой, как на этой горе: легкая, мягкая, как комбикорм в гранулах. Сказываются, наверное, дедовы крестьянские гены. Одно только неудобство — уклон у горы слишком крутой. Я, по старой привычке, шесть мешков на велосипед погрузил, пока спускался, он мне чуть руки не оторвал.
Но суть не в том. Когда я закончил свой первый сезон полевых работ и засыпал картошку в подвал, Любка со мной разругалась. Из-за какой-то ерунды прицепилась, учинила скандал, хлопнула дверью и ушла. Сказала, что навсегда. Было это ровно за день до того, как им с тёщей нужно было получать зерно на паи.
На интуицию я никогда не жаловался. Она тогда еще говорила,
что это и есть основная причина Любкиного демарша, что весь этот год меня использовали как лоха и бесплатную рабочую силу.
Да ну! — не поверил я. — Называла Сашунчиком, пылинки с меня сдувала. Неужели она подумала, что бывший моряк станет претендовать на какое-то там зерно?! Я, вроде, такого повода не давал. Купил ей дублёнку, новые сапоги. Нет, это смешно!
И зажили мы с мамкой по-старому. В интересах бригады, я ушёл с непрестижной работы обмотчика, устроился в малотиражку корреспондентом. Стал часто бывать в командировках. Больших денег там не платили, важен был статус.
Жизнь текла своим чередом. Только с головой мамка дружила всё реже и реже. Загодя стала готовиться к весеннему наводнению. Бельё и одежду перевязала в узлы и вынесла в коридор. А когда подморозило, пустила туда кур. Побоялась, что они перемерзнут в сарае. Пустить то пустила, а дверь в мою комнату забыла закрыть. За три дня, что я отсутствовал дома, они впятером устроили такой срач, что каждый сантиметр чистоты пришлось вырывать с боем. Вот почему, когда Любка пришла мириться, я честно обрадовался. Уж что-что, а по части порядка, она была великим специалистом. Мы выпили, закусили и транзитом через постель, стали жить мирно и счастливо. Год пролетел, как под копирку. Я намахался лопатой и тяпкой, ссыпал урожай в закрома. И точно по календарю, ровно за сутки до получения Любкой натуроплаты за пакет семейных паёв, последовал выстрел:
— Два года живем нерасписанными! Ты меня в грош не ставишь! Я так не могу!
На ровном месте. Ни с того, ни с сего. Рта не успел открыть, а она уже за калиткой.
Вот тут-то моя интуиция всласть надо мной покуражилась. Но я всё равно не сдавался. Нет, — думаю, — это совпадение. Ну, не может человек так притворяться! Да и права Любка. Кто она мне? — приходящая домработница. Любая бы на её месте взбрыкнула.
Опять же, матери наши... а насчёт того, чтобы расписаться, я ей так говорил:
— Роди мне, Любаха, сына. Всё, что есть, тебе подарю. Такую свадьбу закатим! На руках занесу в церковь, как когда-то дед мою бабушку. Я ведь, ему за год до смерти пообещал: когда вырасту и женюсь, будет у меня сын, которого я назову Степаном. Чтобы был на этой земле еще один Степан Александрович. Роди, пожалуйста! Я ведь умереть не смогу спокойно, если слово моё так и останется пустым обещанием.
Не захотела она. Или не смогла. Когда тетке под сорок и нет у неё детишек, поневоле возникает вопрос: не комолая ли она? Я об этом Любку не спрашивал. Она сама намекнула, что, когда работала в Чехословакии, был у нее офицер сожитель, что бил он её ногами в живот.
К подобным рассказам, я всегда относился скептически. Сделал вид что поверил, но в душе усмехнулся. Бывал за границей и знаю, как русские люди боятся подозрения в аморалке. Вылететь оттуда раз плюнуть, уж слишком конкуренция велика. Все женщины хают бывших своих мужей и сожителей. Даже моя первая сказала при расторжении брака: "Пил, бил". А что ей еще было придумать? Не скажет же она на суде: "Причина развода в том, что я сама сука"?
В этом плане, я Любку не понимал. Проще всего свалить вину на кого-то. Ну бог наказал или злодейка — судьба выкинула такое коленце, что рожать ты не сможешь. Не сдавайся же, сделай хоть маленький шаг в этом направлении. Брось курить, не заглядывай в рюмку. В церковь сходи, свечку поставь. Вдруг да обломится?
Короче, простил я, когда по весне Любка явилась с миром и бутылкой тёщиной самогонки, но дал себе честное слово, что это в самый последний раз.
Весь год на меня давило дурное предчувствие. Тем не менее, на земле я работал честно, хоть и держал в уме грядущий итог. А в преддверии "часа икс", вообще ни разу не выпил и обращался к Любке только ласковым словом.
Что, интересно, она придумает? — не выходило из головы. — Какой повод найдет?
Зря гадал. Обошлось без повода. Любка нажралась в дупель и
вломилась в мой дом со словами "Твою мать!" на устах. И, честное слово, мне почему-то стало смешно. Я выслушал пару визгливых фраз, потом указал пальцем на дверь и сказал:
— Вон пошла, прощелыга! И чтобы твоей ноги здесь больше никогда не было!
Первый месяц после того, я видел Любку раза четыре в неделю. Она слонялась возле редакции, вздымала на меня страдающие глаза и просила прощения. Еще бы, сколько там той зимы! А я проходил, как мимо пустого места, слова не обронив. Угол в душе, который когда-то занимала она, стал большим пустырем. Я даже не помню день, когда Любка исчезла, ушла из моей жизни...
* * *
— Поехали, Сашка! Сколько можно стоять истуканом? — нетерпеливо сказала бабушка Катя. — Можно подумать, ты что-то здесь потерял.
— Иду!
Я бережно зачерпнул горсть горячей земли, подержал её на ладони и пропустил сквозь пальцы. Странно, но чернозём никогда не превращается в пыль. Эх, по такой бы делянке пройтись босиком с велоблоком! Чтобы не в тягость, а в радость...
Вдоль гребня горы кони выбрались на дорогу, понуро затопали по наезженной колее. Те же тополя вдоль обочин, поля да посадки. А в бездонном омуте неба далёкое-далёкое облачко, как белое перышко, что обронила случайная птица.
Солнце ещё не лютовало, но уже начало припекать.
— Что молчишь, — спросила бабушка Катя, — не взопрел ещё?
— Нет, — предательски пискнул я.
Голос ещё не начал ломаться, но дело к тому шло.
— Ты про то, что я тебе утром насочиняла, плюнь и забудь, — озабоченно сказала она. — Поверишь ещё...
Э-э, нет, — подумалось мне. — Повторное упоминание это уже неспроста. По-моему, тут скрывается какая-то тайна. Как же, блин, Пимовну раскрутить?
— А вот мои дедушка с бабушкой с деревьями разговаривают, — бросил я нейтральную фразу и замер в ожидании результата.
— Ишь, ты, какой хитренький! — вдруг, засмеялась Пимовна.
Этого ещё не хватало! Мне почему-то приблазнилось, что все мои мысли она читает насквозь. Аж потом прошибло! А ну как, моя сага о Любке для неё уже не секрет? Я тот час же замкнулся в себе
и замолчал, нет-нет, да бросая косые взгляды в её непроницаемое лицо.
И этот демарш не остался для неё незамеченным:
— Что не так? Почему ваша светлость надувшись, как мышь на крупу?
— Будто не знаете! — обиженно буркнул я.
— Если расскажешь, узнаю.
И я задал вопрос, который не давал мне покоя с тех времен, когда бабушка Катя лечила меня, тогда еще, пятидесятилетнего мужика, от белокровия, или, как она недавно проговорилась, от наведенной порчи. Так мол и так, скажите, но только честно, откуда вы знаете то, о чём я сейчас думаю?
К моему удивлению Пимовна хрюкнула и залилась искренним, долгоиграющим смехом.
— Ты хочешь сказать, что я твои мысли читаю?! — спросила она, вытирая платочком глаза. — Ну, уморил! Ой, бабоньки, не могу!
Я ёжился, злился, недоумевал.
— Нет, Сашка, — наконец, произнесла бабушка Катя, — чужие мысли читать — этого не может никто. А вот то, что написано на твоем лбу... — она опять тоненько захихикала. — Вот скажи, какого ляда ты набрехал, что Степан Александрович и Елена Акимовна с деревьями разговаривают?
— Зачем мне брехать? — сам видел.
— Ну, раз видел, тогда расскажи. Как дело то было?
— Да как? — настроение было изрядно подпорчено, рассказ вышел скомканным и сухим. — Груша у нас в огороде растет. Ну до того поганючая! Цветёт по весне вроде богато и пчёлы над ней вьются. А пару недель спустя завязи осыпаются. Останется с десяток плодов — и те она до осени не доносит. Роняет зелёными. Ну дед, ближе к зиме, взял топор, постоял возле неё и у бабушки спрашивает: "Срубить её что ли, чтобы солнце не загораживала?" А та отвечает: "Да нехай ещё год постоит. За ум не возьмётся, тогда срубим".
— Так это ж они промеж собой разговаривали!
— Ну и что? Дерево-то услышало! Наварили тазик повидла и так ещё... ели от пуза.
— Конечно! — возмутилась бабушка Катя. — К тебе тоже с топором подойди, так к утру весь учебник выучишь! А нет бы с ласковым словом...
— А как это "с ласковым"? — Я снова ударил в ту же самую точку, хоть в душе сомневался, что Пимовна поведётся на этот дешевый трюк.
— Вот пристал! Как, всё одно, банный лист, — устало сказала она. — И надо оно тебе? Люди этому делу всю жизнь посвящают, а ему вынь, да положь! Всё равно ведь не поймёшь ничего. По наследству это передается. Ну, кто у тебя в роду исподволь травы знал?
— Дедушка Коля знал. Он, хоть и фельдшером был, лечил народными средствами. Люди звали его "лысым доктором" и ехали на приём только к нему. Он умер давно и только один рецепт через мамку мою успел передать. И книжки "Опыт советской медицины в Великой Отечественной войне", все тридцать пять томов.
— Что хоть там за рецепт? — поинтересовалась бабушка Катя.
— От зубов. Чтобы они никогда не болели, нужно каждое утро вставать с левой ноги. Только об этом нельзя никому рассказывать. Вместе со знанием, передается и сила.
— А ты зачем рассказал?
Я вздохнул и пожал плечами. Не говорить же Пимовне, что этот рецепт мне не пошел впрок. Зубы без боли благополучно сгнили во рту.
— Почему именно с левой? — снова спросила бабушка Катя.
— Не знаю, — признался я. — Сам размышлял об этом. Есть поговорка "Не с той ноги встал", в армии старшина команду даёт "Левой!" Может быть есть какая-то связь?
— Может и есть. А я по старинке всё к березке лечиться хожу.
Она у меня как доченька младшая, всегда помогает. За веточку подержусь, за листочек, тайное слово скажу. Этот твой дед не из наших, наверное, мест?
— С Алтая он. Село Усть-Козлуха.
