Проклятие Раду Красивого

— А я — о тебе, повелитель, — улыбнулся я.

Слуга, не дожидаясь приказа, выскользнул вон и поплотнее задёрнул за собой полотнища, служившие дверями.

— Что это он? — засмеялся султан. — Разве мы с тобой сейчас будем делать что-нибудь, не предназначенное для чужих глаз?

— Не знаю, повелитель, — я улыбнулся и уселся возле софы на ковры так, чтобы султан мог запустить пальцы в мои локоны, если б пожелал.

Мехмед так и сделал. Принялся играть с моими волосами, но я видел, что его движения ленивы. Он действительно устал и, значит, не был расположен к серьёзной беседе.

"Что ж, буду говорить полушутя", — решил я, снова улыбнулся, лукаво взглянул на султана и произнёс:

— Повелитель, мы уже почти дошли до Тырговиште. А раз так, значит, я уже почти господин этих земель. Да? Значит, сейчас я пришёл к тебе не только как твой возлюбленный, но и как твой вассал. Да?

— Пожалуй, да, — ответил султан. — Но почему ты это говоришь?

— Потому, что уже сейчас думаю о том, как буду служить тебе.

Я уже не сидел на ковре, а стоял рядом с софой на коленях. Мехмед смотрел на меня, и теперь по логике вещей мне следовало начать сгибаться в поклоне:

— О, мой сюзерен и повелитель!

Поскольку я находился к софе очень близко, то в результате этого поклона ткнулся лбом султану на грудь. Это произошло будто бы случайно, а затем я уже нарочно повернул голову и прижался щекой к груди Мехмеда, начал обнимать его:

— Мой сюзерен и повелитель!

— Опять твои шалости? — улыбнулся Мехмед и добавил с лёгким укором. — Ты, как ребёнок. И так продолжается уже много лет. Наверное, ты никогда не повзрослеешь.

Судя по тому, как султан это говорил, он и не хотел, чтобы я повзрослел, но раз Мехмед укорял меня, теперь мне можно было сделать вид, что я пытаюсь повзрослеть.

— О, повелитель, если ты хочешь, чтобы я стал серьёзен и служил тебе серьёзно, я так и сделаю. И вот тебе доказательство, что у меня есть и серьёзные мысли в голове — я всё думаю, как мне завоевать сердца моих подданных.

По моей задумке фраза "завоевать сердца подданных" должна была стать непристойно-двусмысленной, но султан слишком услал, чтобы воспринимать те смыслы, которые не лежат на поверхности.

— Что значит "завоевать сердца"? — не понял Мехмед.

— Нет-нет, повелитель, — засмеялся я, — не в том смысле, как ты завоевал моё сердце. Однако я должен расположить их к себе.

Султан, наконец, понял, тоже засмеялся и продолжал спрашивать:

— И как же ты собираешься сделать это?

— Повелитель, есть один надёжный и проверенный способ — дарить ценные подарки.

— Не будь слишком расточительным, — посоветовал Мехмед.

— О, не буду, повелитель, не буду! — пообещал я. — И я даже придумал, как мне сделать много ценных подарков моим подданным, но при этом не лишиться ни земель, ни золота, ни драгоценностей, ни других ценных вещей.

— О, это интересно, — оживился султан. — И что же ты придумал?

— Я подарю моим подданным их же собственные жизни. Ведь жизнь — это самый ценный подарок из всех возможных. Да?

— Думаю, да, — согласился Мехмед, а я продолжал:

— Однако, повелитель, я прошу тебя помочь мне в этой моей задумке.

— И как же?

Наверное, султан уже мог бы догадаться, куда я клоню, но он устал и не хотел думать, поэтому просто задавал вопросы, а мне оставалось отвечать на них:

— Вот, например, сегодня ты приговорил к смерти многих людей моего брата...

— Да, — сказал Мехмед. — И они скоро умрут.

— Но если бы ты помиловал их и объявил им, что сделал так по моей просьбе, они оказались бы мне весьма благодарны. Более того — они бы увидели, что если останутся на службе у моего брата, это принесёт им только смерть, а если станут служить мне — будут жить. И даже это ещё не всё. Они расскажут о том, что случилось, другим слугам моего брата и тем самым искусят их.

— Искусят? — спросил султан.

— О, да! — говоря это, я передвинулся так, что теперь моё лицо стало гораздо ближе к лицу Мехмеда.

Султан мог бы поцеловать меня, если б чуть приподнял голову с подушки, но когда он попытался это сделать, я чуть отстранился, бросая на него лукавый взгляд:

— Да, я хочу искусить людей моего брата, чтобы они задумались, надо ли им отдавать за него жизнь, если можно продолжать жить... уже в качестве моих слуг. Я покажу им себя добрым и милостивым. Разве им не захочется получить такого государя?

— Ты великий искуситель, — сказал Мехмед, сжал мою голову ладонями, чтобы я не мог отстраниться, и крепко меня поцеловал.

Я обрадовался: "Неужели у меня получилось?" — однако торопиться не следовало, поэтому, когда Мехмед оторвался от моих губ, я уже сам поцеловал султана, снова откинувшегося на подушку.

Лишь завершив поцелуй, я спросил:

— Значит, ты согласен со мной, повелитель? Казнь не состоится?

— Нет, она состоится, — ответил султан. — Я не могу отменить её, потому что слухи о ней уже разнеслись по войску. Мои воины ждут и будут весьма разочарованы, если не получат ожидаемого. Я должен поднять их боевой дух.

Я помрачнел, но султан улыбнулся, добавив:

— Однако я помилую того посланца, которого твой брат прислал, чтобы выкупить пленных. И да, я скажу этому человеку, что помиловал его именно по твоей просьбе, и что ему следует тебе поклониться.

— О, повелитель, благодарю! — воскликнул я, причём совершенно искренне.

— Посланец вряд ли расскажет твоему брату о том, как оказался спасён, — продолжал Мехмед. — Но он наверняка проболтается приближённым твоего брата, и они призадумаются.

— О, повелитель, думаю, всё так и будет, — восторженно прошептал я и снова поцеловал султана.

У меня была надежда, что поцелуем всё и окончится, ведь султан собирался отдыхать недолго и хотел совершить казнь до полудня, пока не сделалось слишком жарко. И всё же слуга не зря задёргивал полотнища поплотнее. Мехмед всегда полагал, что одних лишь поцелуев в качестве благодарности не достаточно. За последние одиннадцать лет я не раз в этом убеждался. И вот убедился снова.

* * *

Казнь началась за два часа до полудня. Её устроили в поле перед турецким лагерем.

Разумеется, мне пришлось присутствовать там, и когда всё только началось, я обрадовался, что нахожусь не в первых рядах наблюдателей, а чуть позади и могу отвернуться или зажмуриться, если хочу.

Впереди находился Мехмед, снова облачившийся в свои позолоченные доспехи и усевшийся в седле с таким гордым видом, будто сам взял в плен тех людей, которых теперь казнил. Справа от султана находился Исхак-паша. Слева — Махмуд-паша. Остальные почётные места достались другим высокопоставленным турецким военачальникам, а я на своём — единственном оставшемся у меня — гнедом коне находился за спинами этих людей.

Тем не менее, мне было хорошо видно толпу пленников и то, как турецкие воины выхватывали из неё очередных троих несчастных и вели к месту казни, где поджидали палачи с тяжёлыми саблями наготове.

Пленников ставили на колени примерно в пятнадцати шагах от султана. После этого следовал одновременный взмах трёх клинков, и три головы одновременно падали на траву. Я вздрагивал, стискивал зубы, чтобы не взвыть.

Наверное, я не вёл бы себя так, если б пленники вдруг не вздумали петь. Они пели песню о свободолюбивом жаворонке — о том, как его поймали в клетку, а затем ему удалось улететь.

Главное в этой песне оказалось то, что она закольцовывалась, и пять куплетов из неё можно было повторять бесконечно — столько раз, насколько хватит сил у певца. Жаворонка ловили — он улетал, затем его снова ловили — он снова улетал.

И вот люди моего брата, когда поняли, что султан никого не помилует, начали петь эту песню. Они будто говорили: "Всех не перебьёте. Обязательно найдётся кто-то, кто продолжит наше дело". А может, они так воевали со смертью? Ведь когда человек пел, и песня обрывалась вместе с его жизнью, то продолжение песни в некотором роде означало и то, что жизнь продолжается. Казнь длилась часа три, и все три часа непрерывно звучала песня. Её пели и те, кого вели на казнь, и те, кто только ждал казни.

Мне всегда становилось жутко, когда очередное слово в песне прерывались странным вскриком. В это мгновение голова певца отделялась от тела, и казалось, что не только шея, но и само слово песни перерублено. Очень странное чувство.

Конечно, я запомнил слова песни. Турки их не понимали, а я понимал, потому что не забыл румынскую речь. Эти строки были совсем не так изысканны, как греческие или персидские стихи, которые я прежде читал, но ещё никогда стихи не производили на меня такого впечатления:

Я жаворонок-певун,

Люблю овёс обирать.

Если жатвы канун,

Жаворонкам благодать.

Хозяин на поле вышел,

Крикнул, что я нахал.

Пенье в ответ услышал.

Словить меня — не поймал.

Но настал платы срок,

Не всё птице вольничать.

Я попался в силок,

Бился в нём до ночи.

Мне сказали: "Дружок,

Ты клевал на поле зерно.

Песней отработай долг.

Воровать грешно".

Стала песня моя бескрылой,

Но хозяйские детишки,

Однажды взяли и забыли

Закрыть в клетке задвижку.

Снова я в чужом поле,

Чтоб овёс обирать,

После долгой неволи

Ещё пущая благодать.

Хозяин на поле вышел,

Крикнул, что я нахал.

Пенье в ответ услышал.

Словить меня — не поймал.

Но опять настал срок,

Не всё птице вольничать...

Палачи часто сменялись, потому что им приходилось взмахивать своими тяжёлыми саблями раз в минуту. Головы катились одна за другой. Их складывали в одну большую кучу. Почти тысяча голов! Представьте себе, как велика была эта куча. Я никогда такой не видел, а она всё росла.

И вот никого не осталось. Только Войко. Я начал тревожиться, что султан передумает или просто забудет о своём обещании, однако я находился слишком далеко от султана и не мог осторожно напомнить о себе.

Мне стало действительно страшно, когда Войку подвели к тому месту, где вся трава была залита кровью казнённых. Моего друга уже готовились поставить на колени, но тут султан поднял руку:

— Стойте.

Войко прямо смотрел на Мехмеда, и мне показалось, что мой друг в эту самую минуту хотел только одного — убить султана.

— Посланец, ты видел, как я казнил людей твоего господина? — спросил Мехмед.

— Видел, — с вызовом ответил Войко. — Я должен испугаться того, что видел?

Султан не ответил и продолжал спрашивать:

— Ты хорошо всё разглядел?

— Хорошо, — отвечал мой друг, — но я не боюсь.

— Мне всё равно, что ты сам думаешь об этом, — сказал Мехмед. — Главное, ты запомнил всё, что видел, и сможешь рассказать Владу-бею, когда вернёшься в его лагерь.

Войко, уже приготовившись к смерти, не ожидал такого поворота событий. И выглядел растерянным.

Султан, видя эту растерянность, рассмеялся:

— Да, я дарю тебе жизнь, но благодарить ты должен не меня, — Мехмед обернулся ко мне. — Раду-бей, выезжай вперёд, на поле.

Я выехал и остановился неподалёку от Войки, которого продолжали держать двое турецких воинов.

— Вот, кого ты должен благодарить, посланец, — сказал Мехмед, указывая на меня. — Посмотри на того, кто скоро станет новым правителем вашей страны. Он добр и великодушен. Он явился ко мне и просил, чтобы я оставил тебе жизнь. Он не хочет крови, как Влад-бей. Раду-бей хочет мира.

Войко посмотрел на меня, а я хотел спросить, помнит ли он меня — помнит ли одиннадцатилетнего мальчика, что жил в сумрачных дворцовых покоях в Эдирне. Однако сейчас вопрос казался неуместным.

— Благодари своего спасителя, посланец, — сказал султан, обращаясь к Войке. — Поклонись ему и поцелуй ему руку.

И вдруг я снова испугался — испугался, что Войко, вместо того, чтобы выполнить веление Мехмеда, плюнет мне в лицо как врагу и предателю.

По знаку султана воины отпустили Войку, и мой друг — я надеялся, что всё ещё друг! — медленно двинулся ко мне.

— Войко, — тихо окликнул я его по-румынски, — это я, Раду. Ты помнишь меня? Помнишь, как я называл тебя другом? Помнишь, как ты сам сказал, что друг мне? Прошу, позволь спасти тебя. Сделай то, что говорит султан. Разве это унижение?

— Значит, ты не забыл, Раду? — хрипло спросил Войко вместо ответа.

Я отпустил повод, снял перчатку с правой руки и протянул эту руку Войке. Мой друг выполнил поведение султана. С поклоном подошёл к моей руке и поцеловал её, причём сделал это без брезгливости, а затем почтительно отступил на шаг.

— Теперь иди, — усмехнулся Мехмед. — Возвращайся к своему прежнему господину и хорошенько подумай, что принесёт тебе служба ему.

Не помню, как я вернулся в лагерь. Не помню, как слез с коня. Помню только, как забрался в свой шатёр, повалился на постель и сразу же заснул. Столько всего пришлось пережить за минувшую ночь и это утро!

* * *

Вечером я проснулся и отправил одного из слуг к шатру Мехмеда, чтобы аккуратно разузнал, нужно ли мне будет ночью явиться к своему повелителю. Мне же передали, что султан крепко спит, обо мне не спрашивал и вряд ли спросит, поскольку велел, чтобы его охрана ночевала прямо в его спальне.

"Надо же, — подумал я. — Никогда ещё султан не проводил ночь с двенадцатью мужчинами одновременно".

Разумеется, это выглядело совсем не так, как я себе представил в первое мгновение. Охрана — в полном боевом облачении! — просто уселась по углам спальни или улеглась вокруг кровати на коврах, положив рядом с собой обнажённые сабли, чтобы в случае появления убийцы не тратить время на то, чтобы вытаскивать оружие из ножен.

И всё же я, снова засыпая в своём шатре, и радуясь оттого, что этой ночью не нужно идти к султану, повторял себе снова и снова: "Двенадцать мужчин в спальне с султаном. Неплохо! А вот любопытно, сможет ли мой брат напугать Мехмеда так, чтобы в султанской спальне оказались уже двадцать четыре мужчины".

Проснулся я оттого, что услышал у северной стены своего шатра знакомый шорох. Вокруг была кромешная тьма, но мне и не требовалось видеть моего ночного гостя. Я и так прекрасно знал, как он выглядит.

— Ты сказал "послезавтра — да", — напомнил Гючлю.

— А послезавтра это сегодня, — докончил я.

— Сегодня ночью султан не звал тебя к себе. Почему? — спросил турок.

— Должен же он хоть когда-то утомиться.

— А ты утомился, цветочек? — вкрадчиво спросил Гючлю.

Вместо ответа я развернул его спиной к себе, и мой любовник беспрекословно покорился.

В ту ночь я не становился женщиной ни разу. Женщиной был только Гючлю.

* * *

На следующий день турецкое войско снялось с места раньше, чем обычно, и двинулось к Тырговиште, чтобы непременно оказаться возле этого города ещё до наступления вечера.