— Простому человеку подобное не доступно. Я прожила долго, но не видела прежде ничего такого, даже не слышала ни о чем похожем. Точно вернулось давно минувшее, словно на наших глазах рождается новая легенда... Сикохку — необычный мальчик. Ты уж поверь мне, Кья-па. Очень необычный. Не бойся, не бойся! Это вряд-ли опасно... Но.., но... Такого еще не бывало, никогда не бывало...
— Что ты, что ты такое говоришь, бабушка?! — голос мамы, приглушенный, тем не менее, прозвучал, как отчаянный крик. — Не говори таких слов. Сикохку хороший, самый хороший, самый добрый мальчик... Такой как все, только... только... он мой!
— Конечно, твой. Успокойся, Кья-па! — я представил, как нахмурились брови старухи. — Ты разбудишь мальчонку! Не шуми. Я,вроде, и не говорила, что Сикохку злой колдун. Вовсе не об этом я тебе говорю.
Мама что-то забормотала (задабривает помощников, догадался я). Треснула ветка в костре.
— Ты все видела сама, — продолжала старуха. — Тут не обошлось без вмешательства духов. Перестань ты! Вот женщина! Я же не говорю, что это были злые духи. Успокойся! Мальчик разговаривал с мамонтом! А потом они играли. Как вспомню, мурашки по коже идут. Но это не зло, поверь. Я умею распознать Злую Силу. Тут было нечто другое. Сикохку — особенный. Раньше я этого не замечала. Хотя... Если хорошенько вспомнить... Знаки наверняка были, просто никто их не распознал вовремя. Не было в стойбище знающего человека. А я проглядела. Ты же знаешь, я не колдунья. Многое знаю, но не достаточно, чтоб распознать знаки.
— Может, знаки и были, — поддакнула мама. — Я помню, как Сикохку однажды отогнал друзей от ящерицы, которой те хотели причинить вред!
Это давно было. Мои друзья поймали двух ящериц на осыпи и стали думать, что же с ними делать. Я тоже был там и сразу сказал, что надо их отпустить, ведь они никому ничего плохого не сделали. Но все были против. Кто-то схватил одну из ящериц за хвост, но не успел что-либо предпринять, как под пальцами его вдруг что-то щелкнуло, и ящерица упала в траву и, прежде чем мальчишки опомнились, шмыгнула в ближайшие кусты. В руках у незадачливого мальчишки остался только ее извивающийся хвост. Все закричали и кинулись за беглянкой, но было уже поздно: она уже успела забиться в какую-то щель. Кто-то предложил отомстить второй ящерице за побег её подружки. Появился нож. Мальчишки распластали ящерицу на камне и решили разрезать ей живот. Я налетел на них, выхватил ящерицу и отбросил далеко в кусты. Ох и шуму там было! Меня даже хотели поколотить, хорошо, я умел быстро бегать!
— Может ты и права, Кья-па, — донеся голос Ойты. — Наверное, то и был знак. А знаешь, о чем он гласил?! — и, не дав маме произнести ни звука, сама же и ответила: — Сикохку разговаривает с животными! Он знает их язык, понимает их... — похоже, она сама испугалась того, что слетело с её губ. В воздухе повисла тишина.
О чем они говорят? Какой еще язык я знаю? Я говорил с мамонтом так же, как разговариваю со всеми, как с сородичами. Никакого иного языка, кроме языка своего народа, я не знаю. А вот звери мне никогда ничего не говорили... Понимал ли я их? Да, конечно, я понимал, что ящерице будет очень больно, если её начнут резать. Так разве это удивительно?! Каждый должен понимать.
— Мальчик умеет общаться со зверями, — уверенно заключила Ойты. — Духи раскрыли ему тайну общения с ними. Одно это уже можно назвать чудом... Но я думаю, что это ещё не всё. Мы увидим что-то ещё... Тебе обязательно надо показать сынишку знающим людям — жрецам. Они помогут Сикохку разобраться в самом себе. Если у него есть дар, они обязательно помогут.
Они надолго замолчали. Я опустил голову на подстилку из трав и вздохнул, пытаясь осмыслить услышанное.
— Сикохку, мой бедный сынок! Духи завладели твоей душой. — долетел до меня печальный голос мамы. — Ты права, бабушка: надо показать его сведущим людям, чтобы они избавили его от порчи...
— Какая же ты, Кья-па! — Ойты хлопнула себя по коленкам, не скрывая досады. — Ничего ты не поняла... Ну да ладно... Нет смысла говорить с тобой об этом! Пойду спать.
Я торопливо отодвинулся к стенке и притворился спящим, чтобы Ойты не узнала, что я всё слышал. Старуха, согнувшись, вошла в шалаш и, тяжело вздыхая, начала устраиваться напокой. А мама ещё долго сидела под сверкающими на тёмном небе звездами: ей было, о чем поразмыслить.
На рассвете меня разбудила Ойты.
— Вставай, Сикохку. Просыпайся, — сказала она, теребя моё плечо. — Вставай, вставай.
Я с трудом приподнял голову от ложа, заморгал залипшими глазами, зевнул. Чего это она ко мне пристала, зачем будит в такую рань? Мама ещё спала, отвернувшись к стенке. Со лениво поглядывала на нас из-под полуприкрытых век. И что только пришло в эту седую голову? От Ойты всего можно ожидать: ей что день, что ночь — всё одно... старость... Я хотел, было, снова улечься, но Ойты еще настойчивее затрясла меня.
— Не спи, Сикохку. Пошли со мной. Тут недалеко, — заметив недоумение на моем лице, добавила. — Спустимся к болоту. Старших братьев посмотрим.
Было жалко обижать старуху отказом и я, нехотя, встал. Вслед за ней направился к выходу. Ойты взяла меня за руку и настойчиво потянула за собой.
-Эй, вы куда это собрались? — раздался невнятный спросонья голос мамы. — Чего шумите? — мама щурилась и часто моргала. — Куда вы?
— Пойдем вниз, на поляну. Мамонты просыпаются, посмотрим, — ответила Ойты. — Ты спи, Кья-па, спи, не беспокойся.
Мама, наверное, полночи просидевшая у костра, спорить не стала и, пробурчав что-то нечленораздельное, отвернулась. Со тоже не пошла с нами, а осталась в шалаше. Вдвоем с Ойты, опиравшейся на клюку, мы, не забыв захватить на всякий случай копье, начали спускаться в низину по сырому от обильной росы неровному склону. Я вздрагивал от холода и мыслями переносился обратно в хижину, где было хотя бы сухо и мягко. Сослепу налетел на острый сучок, запрыгал на одной ноге. Ойты оглянулась.
— Тише, — буркнула она. — Пошли.
На небольшой прогалине мы задержались. Ойты начала рвать траву и мне приказала делать тоже. Я удивился, но спорить не стал.
— Больше рви, больше, — говорила старуха, видя как я лениво нагибаюсь к земле. — Надо нарвать большую охапку. Трава в этом месте была еще зеленой и сочной. Мы рвали её и кидали в кучу. Потом Ойты отыскала несколько луковиц сараны.
— Им понравится! — сказала она.
Кому понравится? Я не мог понять, зачем мы рвем траву. Может, старая, какой-то обряд затевает? Ведь духам леса иногда делают подношения; правда, чтобы духов задабривали обыкновенной травой я не знал. Ум у неё, что ли помутился? Поживи с её — и не такое делать начнешь.
Куча росла на глазах. Я все подносил и подносил к ней новые охапки. Ойты устала и стояла рядом, вытирая вспотевшее лицо.
— Все, хватит. Теперь бери траву и ступай за мной. — Она подхватила изрядную охапку и пошла вниз. Я не мешкая, но, все еще не понимая что происходит, к чему вся эта суета, пошел за ней. Через лес мы спустились на луг и на опушке, справа, увидели выстраивающихся мамонтов. Старшие братья недавно проснулись и немного отошли от леса, лениво помахивая хвостами и хоботами. Ойты кивнула мне и пошла прямо к ним. Я остановился, в нерешительности, потоптался на месте. Ойты оглянулась и настойчиво мотнула головой: "Иди же!" — приказывала она. И я пошел. Пошел на нетвердых ногах, охваченный благоговейным трепетом, таким же, как и вчера. Медленно и осторожно мы приблизились к стаду и остановились недалеко от передних животных. Старая седая самка и похожий на гору самец с огромными бивнями вышли навстречу. Ойты сделала пару шагов к ним и воздев руки с травой заговорила:
— Сильные и мудрые, Старшие братья! Мы пришли отблагодарить вас за помощь и защиту, которые вы оказали нам, ничтожным. Примите наши скудные дары в знак великой благодарности.
Мамонты зашевелили ушами. Ойты опять пошла к ним навстречу.
Мы подошли еще ближе, опять остановились. И снова Ойты повторила свои слова. Потом опять пошли к мамонтам. Старая самка заволновалась, начала пофыркивать. Самец поднял голову и подозрительно принюхался. Теперь нас отделял от мамонтов полет копья, не больше. Могучий мамонт наклонил голову и пошел на нас. Я обмер от страха: вчера он играл со мной, выпуская струи воды из носа, но сегодня он может и убить, вертелось у меня в голове, когда я наблюдал за приближением гиганта. И здесь, на открытой местности, нам не будет спасения. Он растопчет нас задолго до того, как мы добежим до ближайших деревьев. Ойты приказала мне встать рядом.
— Он тебя уже знает. Так лучше.
Я, уже не чувствуя ни страха, ни трепета, опустошенный как бурдюк, в котором кончилась вода, повиновался. Как и старуха, я вытянул руки, показывая траву надвигавшемуся гиганту. Самец приблизился и остановился. Потом тихонько подошел почти вплотную. Плавно вытянул хобот. Я затаил дыхание. Толстый хобот с розовым кончиком скользнул по моей руке, обдав горячим дыханием пальцы, взял пучок травы. Я посмотрел на Ойты: она улыбалась, а глаза её горели огнем торжества. Мамонт, отправив траву в рот, потянулся за следующей порцией. Старуха сомкнула свои руки с моими: мамонт взял и из ее рук. Сзади зашевелилась седая самка. Подошла к самцу, но брать траву не стала, лишь навострила уши и в упор смотрела на нас. Потом мамонт отошел. Мы сложили оставшуюся траву (не так уж много ее и осталось) на землю. Я подобрал брошенное на землю копье, Ойты — свой посох, и мы пошли к лесу, оглядываясь и помахивая Старшим братьям руками.
Когда мы рассказали маме, чем занимались на лугу у болота, она не поверила, даже засмеялась. Но Ойты удалось убедить ее, что всё, о чем мы рассказываем — чистая правда. Лицо мамы стало серым, как камень, глаза потускнели.
— Сумасшедшие! Не дело, когда человек начинает дружить со зверями, — сказала она. -Духи не любят такого.
Ойты махнула рукой и сердито сплюнула.
— Опять туда же!
А я снова ощутил внутренний холод, почувствовал, что мама вновь отгораживается от меня стеной неодобрения и страха перед неведомым. Мне стало жалко маму, жалко себя. Я понимал, что пугает ее (это меня самого пугало), но не мог простить ей отчуждения, коим она отталкивала меня от себя. Это было неправильно, ведь я ни в чем повинен не был.
Глава седьмая
Шло время. Беззаботные солнечные дни сменялись тусклыми дождливыми, ровный безмятежный покой рвали жестокие ветры, нередко приносившие ледяные белые градины. Трава чахла и увядала, грязными лохмотьями стлалась по размокшей земле. Лист на кустах и деревьях сменил насыщенный зеленый цвет сначала на блеклый, а после и вовсе пожелтел. Потянулись на юг перелетные птицы: их гомон будил нас утром, висел над головой днем и провожал, когда мы отправлялись спать. Собрали свои снопы пищухи и забили ими все трещины в окрестных осыпях. На гребнях ревели круторогие бараны и с бешеной злостью кидались друг на друга. У болота с утра до ночи кричали, кидая вызов соперникам, самцы куланов и сайгаков. Из степи подошло еще два небольших стада мамонтов, которые смешались с пришедшими ранее и теперь, все вместе, они бродили по опушке леса, оглашая предгорья громоподобным звуком своих голосов. Всё реже выпадали действительно теплые дни; чаще от солнца не было никакого толку — висит цельный день в небе, а тепла, что от остывшей золы. "Великая Мать начинает беречь дрова на зиму", — частенько говорила Ойты, пялясь слезящимися глазами ввысь и мама, слушая её слова, горестно вздыхала, откладывала работу и долго сидела понурая и задумчивая.
А задуматься было над чем. Вот кончилось лето, а мы все ещё живём совершенно одни, если не считать Старших братьев и остальных зверей пасущихся у болота, в этой дикой глуши, а о наших охотниках ничего не слышно. Это не могло нас не беспокоить. Времени до зимы оставалось всё меньше и меньше, запасов, чтобы хоть как-то скоротать зиму у нас не было и навряд — ли, как не переставала напоминать въедливая старуха, они у нас будут, не было у нас и тёплой одежды, не было хорошего оружия. Мы не представляли, как будем жить дальше и жили одним днем, погружённые в насущные заботы, скитаясь по окрестностям в поисках пропитания, но смутно надеясь на чудо; нам очень хотелось, чтобы оно, это чудо, свершилось: сидя у вечернего костра, когда и лес и горы и расстилавшаяся внизу равнина тонули во мраке, мы часто рассуждали о том, как будем мы радоваться, когда нас, наконец, найдут. Иной раз, мы настолько увлекались этими разговорами, что ненадолго нам представлялось, что это уже произошло, что охотники пришли за нами и мы начинали смеяться, и тогда морщинки на впалых щеках Ойты разглаживались, тень сходила с маминого лица и мы, взявшись за руки, начинали плясать вокруг сыплющего горячими искрами костра. А после, когда мы валились с ног от усталости, с хрипом вдыхая холодный воздух разгоряченными легкими, приходило горькое осознание того, что всё это было лишь игрой нашего воображения, миражом, ненадолго заслонившим непроглядную тоску тяжкого ожидания. И тогда становилось ещё хуже. Приходили гнетущая опустошенность и печаль. Мы придвигались друг к другу и долго не могли говорить, снедаемые понятным каждому страхом. А вдруг, нас не найдут? Вдруг, все, кто мог бы это сделать, уже отошли из этого мира? Что если мы — последние Сау-кья, а быть может, единственные кто уцелел из всего нашего народа? Что тогда?.. От таких дум хотелось рыдать и кричать, проклиная духов, погрузивших наши земли в черноту Великого Хаоса; хотелось бежать, куда глаза глядят, не оглядываясь, не останавливаясь, покуда хватит сил, а потом упасть на холодную сырую землю и, под шум ветра в мохнатых вершинах елей и кедров, тихо умереть. Страх перед одиночеством лишал сил и отнимал разум. Медленно, но неотвратимо, забираясь в самые потаенные уголки сознания, он начинал своими мерзкими, всепроникающими щупальцами завладевать всем существом и душить и без того хрупкую надежду на спасение, которая ещё давала нам силы, чтобы жить и бороться.
Что нам делать, мы не знали. Мама и Ойты, бывало, заводили разговоры, что дольше оставаться на месте нельзя, что это лишь приближает нас к неменуемой гибели от холода и голода, они говорили о том, что надо сняться с места и самим идти на поиски уцелевших сородичей, которые ,быть может, ещё укрываются где-то в дебрях Ге-эрын, или пробиться сквозь вражеские заставы к зимнему стойбищу, или даже податься в земли других родов. Так говорили они, закончив дневные дела, когда уставшие за день ноги гудели от утомительной ходьбы, когда сполохи пламени отражались в их глазах, но стоило наступить новому утру, и всё шло привычным чередом: мы снова отправлялись на ягодники и рыскали по округлым увалам до самого вечера, чтобы добыть себе скудное пропитание. И когда мы отдыхали у коптящего очага, то снова начинались разговоры о том, как помочь самим себе. Но дальше досужих рассуждений дело не шло. Всё оставалось неизменным.
Но бывало, что на нашу долю выпадали и радости, хотя и мимолетные, на которые в обычной жизни редко обращали внимание: то наша славная Со принесёт чего-нибудь вкусного, навроде задавленного в камышах гуся, или добытого на току глухаря, и мы устроим маленький пир; то кому-нибудь из нас посчастливится подбить копьем или камнем зазевавшегося зайчонка; то, вдруг, после нескольких дней непогоды, небо прояснится и из-за гребня выплывет солнце, прогоняя тоску и вселяя уверенность, что всё будет хорошо, и то, что казалось унылым и мрачным, преображалось, наполняя душу уверенностью в необходимости борьбы. Хотя бы ради возможности увидеть новый рассвет, а после проводить Осамина за край земли и с легким сердцем отправиться на покой. И хотя радостей у нас было не так уж много, и выпадали они куда реже, чем невзгоды, но запомнились они куда ярче и ещё долго, после того как миновали, эти незатейливые события согревали душу и дарили внутреннее успокоение.
