Рим 2. Легионы просят огня

…Они почти добрались до легиона, когда повстречались с тенктерами. Их было человек тридцать, римлян — одиннадцать. И те, и другие — опытные воины. В первой стычке Марка потерял половину своих. Галлия стащили с седла — Марк видел, как тот падает под копыта. А больше ничего не видел — потому что рубил и кричал, как сумасшедший. Колени свело.

А потом Сомик споткнулся, и Марк полетел через его голову.

Удар.

И наступила темнота. Тихо. Красноватая, пульсирующая темнота. Темнота, прорезанная красными молниями кровеносных сосудов.

Затем Марк открыл глаза, но все было кончено.

Теперь вот — германцы.

Кашель едва не убил его на месте, без боя. Внутренности разорваны в клочья, в груди болит так, словно там ничего целого не осталось. Никаких больше легких, Марк. Оставим это другим. Потому что у тебя внутри — кровавая жижа, наполненная битым стеклом и ржавым железом.

Он поднялся. Пошел.

Вдыхаешь, и воздух словно полон ржавых иголок.

А потом ты их выхаркиваешь...

Декурион плюнул на ладонь. Сгусток крови. Отлично. Просто отлично.

Не глядя, вытер ладонь о край туники. Синей, морской. И грязной, как черт знает что.

Марк потянул из ножен спату. Что ж, если пришло время умирать…

Сделаем это по-настоящему.

— Сволочи, — сказал Марк. — Ну, кто первый?!

Но их было слишком много для него, оглушенного падением.

Следующий удар выбил оружие у него из ладони. Гем наступил на клинок спаты ногой. Марк оскалился, приготовился прыгнуть. Надеюсь, у меня кровь на зубах, подумал он мимолетом. Так страшнее.

Гем засмеялся. Красивый, сволочь, и наглый. Так и хочется вбить ему смех в глотку…

Топот копыт. Кто-то спрыгнул с лошади и шел теперь к ним.

— Развлекаемся?

Гемы обернулись, готовые драться. И тут же расслабились.

Марк от бессилия хотел застонать.

Однорукий! Здесь!

— Тиуториг? Что тебе надо? — спросил один из германцев. — Этого мы взяли.

— О! Я его знаю, — сказал Тиуториг. Помедлил, глядя на Марка весело. — И он, вроде как, мой приятель.

— Что?!

Однорукий выхватил меч. Два гема упали, не успев даже открыть рты.

Последний попытался бежать, однорукий с легкостью достал его в затылок острием спаты. Гем упал, забился, заливая кровью пожелтевшую траву. Однорукий подошел и пригвоздил его к земле, выдернул меч.

Марк ловил ртом воздух. Что происходит?!

Однорукий усмехнулся.

— Что, разведка, не ожидал? Сюрприз.

Латынь у него была хоть и с акцентом, но очень правильная, грамотная. Марку так никогда не заговорить.

Окровавленный меч в единственной руке Тиуторига дымился на холоде. Из живота мертвеца поднимался легкий дымок — Марк почувствовал во рту привкус крови и сплюнул.

— Зачем ты убил своих? — спросил он странного гема, за которым гонялся по всей Германии.

Гем продолжал скалиться. Это была страшная улыбка. Словно лежалый мертвец пришел с того берега Стикса. Выбрался из черных болот Коцита, убежал от адского пса Цербера. Теперь он здесь.

Однорукий вытер длинный — галльский — клинок о рубаху мертвеца.

— Они мне не свои, — сказал он. — Плевать я на них хотел, разведка. Если честно.

— Ты из Парфии, — догадался Марк. — Шпион. Правильно?

Гем расхохотался.

— Из Парфии, из Парфии… Бери выше, разведка.

Куда выше? Марк закашлялся, сплюнул. Потом понял.

— Ты что — бог?

Гем засмеялся. Ярко-голубые глаза горели безумием.

— Почти. Я — комсомолец. Ну что, разведка, поиграем?

Он бросил ему его, декуриона, спату.

Комсомолец? Каких только народов на свете не бывает, подумал декурион. Впрочем, какая разница…

— В честь сената и народа Рима, — сказал Марк. Поднял спату — хорошая ты моя. — Готовься к смерти, комсомолец.

— В честь императора и Рима, — передразнил однорукий. Мягким быстрым движением, как сгусток ртути, перетек на другую сторону поляны. — Готовлюсь к смерти, разведка.

Марк аккуратно перешагнул труп. Безумный однорукий гем… сейчас мы узнаем, из чего ты сделан.

«Или узнаем, из чего сделан я».

Из мяса и кишок.

Из мужества и чести.

Из дерьма и крови.

Из…

Обмен ударами. Блеск железа. Какой быстрый! Марк выдохнул. Однорукий был как молния. Быстрее декурион никого не видел. Никогда. К воронам! Будь ты проклят!

…Из ярости и боли.

«Ну и рожи у вас».

Из ненависти. Из любви.

Марк бьется. Клинок со скрежетом ударяется в другой клинок. Всадник чудом избежал ответного удара.

Гем улыбнулся. Так, что у Марка озноб пробежал по затылку.

Теперь он меня убьет, понял Марк. Он слишком хорош для меня. Даром, что у него одна рука, а у меня две…

Однорукий шагнул влево и остановился.

Вместо того чтобы атаковать, гем отступил к лошади. Поводья были намотаны на ветку…

— Стой! — заорал Марк. — Куда?!

Однорукий уже оказался в седле, наставил на Марка острие меча. Лошадь заплясала на месте.

— Не надо, разведка. Меня так просто не возьмешь.

Однорукий сжал коленями бока лошади, повод намотал на мертвую руку. Марк видел ее жесткую, гладкую поверхность. Сияние полусогнутых пальцев. Откуда он взял новую руку?

— Беги, разведка, беги, пока можешь, — гем говорил спокойно и доброжелательно. — Скоро всех ваших перебьют. Беги туда, где ваши города. Тогда ты можешь выжить. Если повезет. Беги за Рейн.

— Куда? — всадник опешил.

— Тьфу, черт. За Рений беги, разведка.

Марк покачал головой.

— Не хочешь? — однорукий поднял брови. — Понимаю.

Марк опустил меч. Дыхания не было совсем. Он усилием воли заставлял себя вдыхать и выдыхать, легкие словно вырезали ножом.

— Живи, разведка! Может, еще встретимся! — гем ударил коня пятками. Всхрап, удар, комья грязи… Через мгновение Марк остался один.

Живи?

Он огляделся. Живой — в окружении мертвых, изрубленных тел римлян и германцев.

Он сел на землю и завыл.

Глава 17. Прорыв

Сегест, сын Ингвиомера, царь хавков, 54 года

Римляне так и не научились нас понимать. Они зовут меня «rex», что значит — царь. Для них я — повелитель хавков, германцев. Они думают, что именно я, Сегест, сын Ингвиомера, делаю хавков союзниками римлян — лично, своей волей...

Нет, римляне так ничего и не поняли.

Сейчас, здесь, в темной тишине моего царского дома, я сижу за столом и жду, пока моя жена — одна из моих жен — принесет мне тарелку с похлебкой. Мой обед на римский манер. Свекла. Капуста. И немного мяса. И много воды. И чеснок. Фракийская похлебка, которая выглядит так, словно в миску плеснули свернувшейся крови. Хорошо, что здесь темно, от света у меня начинают болеть глаза и затылок. На свету мне придется решать, за кого я — за себя или за римлян.

Римляне считают, что именно я, Сегест, своей волей могу повернуть народ хавков против остальных племен...

Смешные люди.

Рекс — это не титул. Это всего лишь сочетание звуков, которое что-то означает только для римлян. Для германцев «rex» не стоит ничего. В Риме все решает Август, здесь решает общее собрание. Когда соберется толпа крикунов, называющих себя свободными воинами, я должен убедить всех — и каждого! — что то, что я делаю, правильно и умно. Римляне называют себя политиками, но настоящий политик здесь только я.

Политик, который ждет, пока жена принесет ему похлебку, которой стоило бы кормить свиней. Римское блюдо. Рим — это будущее. Будущее, в котором я не должен выслушивать каждого крикуна. Рим — это будущее, которое вот-вот станет прошлым… спасибо Арминию, будь он проклят!

Прекрасное будущее для моих детей.

И ради этого я готов жрать даже пойло для свиней.

Туснельда. Мне сейчас трудно произнести это имя. Девочка моя, девочка. Я — счастливый человек. У меня есть сыновья, которые заменят меня, когда я ослабну. Крепкие, сильные, умные… И одна девочка, ради которой я живу, ради которой рассорился с Арминием.

Арминий-Германн. Будь ты проклят. Ты отнимаешь у меня мою девочку.

Мою маленькую, прекрасную, нежную девочку.

Крошечные ладошки, лежащие на моих глазах. «Угадай, кто». Я смеюсь. Я плачу. Я отец.

Я помню исцарапанные коленки. Смешные, угловатые. Помню, как ты жаловалась на братьев, помню, как стояла, наклонив голову на плечо… и говорила серьезно, как большая.

И крошечные пальчики, трогающие мои жесткие волосы…

Моя маленькая, моя красивая. Мой свет. Моя маленькая девочка, которая больше никогда не будет моей.

Ублюдок Арминий.

Она где-то там, моя девочка. Далеко. Там, с этим ублюдком, которого выбрали герцогом всей Германии.

Где эта чертова жена с тарелкой овощной похлебки?!

Сколько можно возиться?! Неужели даже свиньи… или римляне! — готовы столько ждать?!

Германн. Гнусный вор. Как хорошо, что здесь темно. Иначе моя голова взорвалась бы от боли.

* * *

Когда жена, наконец, появилась, Сегест посмотрел на нее исподлобья тяжелым, бесцветным взглядом.

Жена вздрогнула и остановилась. В глубокой миске медленно колыхалась жидкость цвета свернувшейся крови.

Сегест, сын Ингвиомера, царь хавков, выпрямился.

— Вылей это дерьмо свиньям! А мне дай мяса.

* * *

Как легко быть на стороне «духов». Тот, кого теперь называют Тиуторигом, перекатился в сторону, под прикрытие куста, и поднял потертый армейский бинокль. Единственная ценность, что осталась от их несчастной экспедиции. Не считая блевотной пластиковой руки и «калаша» без патронов.

Мы были разведчиками в этом мире.

В этом времени.

Теперь мы все мертвы.

Тиуториг перевернулся на спину. Я, в общем-то, тоже мертв.

Мелкий дождь крошечными каплями оседает на лице. Хорошо. Прохладно. До подхода римлян к склонам Ловушки — еще несколько часов. Им сейчас нелегко там, в их лагере. К ним подтягиваются те редкие счастливчики, что смогли вырваться из леса. Раненые, изможденные, потерявшие надежду…

Этот караван римляне точно не доведут. Тиуториг представил сухую афганскую жару, синее горное небо, высохшие травинки, красную пыль в воздухе, поднимающуюся от гусениц «коробок» — от нее свербит в носу и хочется чихать. И сидишь весь в этой пыли, как в дерьме.

Он тогда сидел на броне и чихал. Идиотизм.

А потом раздался выстрел. Из гранатомета. В головной БРДМ.

Головной БРДМ превратился в факел. Столб пламени и черного дыма.

Отрывистый стук пулемета. От впередистоящей «коробочки» летят щепки… руки… головы.

«Теперь мы знаем, что чувствовали немцы в Белоруссии», говорили офицеры. Черный армейский юмор.

Если над всем этим не смеяться, можно сойти с ума. Да и сходили.

Подсаживались на выпивку, на гашиш, на травку. Кололись.

Война — это огромное сумасшествие.

«Иногда я даже жалею, что я не сумасшедший». Тиуториг покачал головой. Еще нет.

* * *

Многие умрут. Это будет жестокая и страшная участь. Чудовищные потери.

Снег, падающий на трупы легионеров.

Холодный рассвет. Белые хлопья опускаются на трупы. Искалеченные тела «мулов». Изломанные, обобранные, оскверненные…

Покой.

Я моргаю. Снега — нет.

* * *

Я, Гай Деметрий Целест, патриций, сенатор Рима, легат Семнадцатого Победоносного Морского легиона, пишу в этот утренний час свое последнее письмо. Туман заполняет лес. Их лес. Проклятые варвары, они повсюду. Они все ближе.

Гемы.

Но сейчас все будет по-другому. Пришло время кое-что изменить.

Наша кровь уже пролилась…

Теперь их очередь.

Мы придем.

И ничего не останется. Никаких правил и условностей.

Никакой политики.

Только мы и они.

* * *

Мы готовимся к наступлению.

Ко мне подводят раненого солдата. На нем посеребренный панцирь центуриона — весь избитый и помятый. Левый глаз воина закрыт повязкой...

Большинство моих солдат уже ранены.

Кто не ранен, тот простужен.

Кто не простужен, тот голоден.

Кто не голоден, тот в страхе.

Кто не в страхе, тот, скорее всего, уже мертв.

Не знаю, как мертвые, но — раненые, больные, голодные или испуганные — они все пойдут в бой.

— Префект лагеря Эггин, — узнаю я наконец.

Он выпрямляется. Небрежно салютует.

— Легат.

По крайней мере, обычной своей грубости он не потерял.

— Вы возглавите левое крыло. Я хочу, чтобы строй был ровный и выдержал следующую атаку. Делайте что хотите, но вы должны стоять. Даже если вас будут терзать половина войск германцев. Да хоть все гемы на свете. Строй должен стоять.

Эггин молчит. Единственный глаз смотрит на меня.

— Вы меня поняли, префект?

— Да, легат. Могу я идти?

Я киваю.

— Еще одно… — говорю я. Префект лагеря замирает, поворачивает голову.

— Легат?

— Вы не обязаны меня любить, префект.

Он хмыкает.

— Да, легат. Не обязан.

— Удачи, префект. Я на вас рассчитываю.

Он медлит. Затем поворачивается ко мне и салютует. На этот раз — совершенно искренне. Мы смотрим друг на друга — окровавленные,израненные, измотанные, голодные и смертельно уставшие. Бывшие враги. Военная косточка и «тога», гражданский.

— Сила и честь, легат, — говорит Эггин.

Я киваю.

— Сила и честь, префект. Сила и честь.

Дальше. Так много дел и забот в этот последний час моей жизни.

Иногда звон в голове становится таким сильным, что мне приходится садиться на землю и ждать, пока он станет тише.

— Где наш аквилифер?

Аквилифер — орлоносец.

— Убит, — говорит рыжий. — Вон этот его пока заменяет.

Парень сидит и держит орла Семнадцатого легиона. Голова его склоняется к древку… он дремлет. Все мы устали. Я кашляю. Парень тут же вскидывает голову, хватается за меч. У него знакомое лицо.

Очень юное лицо.

Я говорю:

— Как тебя зовут, солдат?

— Ф-фурий… Фурий Люпус, легат. — Он смотрит на меня круглыми глазами. Сколько ему лет? Шестнадцать? Семнадцать? — Вы меня не помните?

Возможно, не будь этого сводящего с ума звона в голове, я бы вспомнил.

— Фурий, — киваю я, словно что-то помню. — Сколько орлов у нас осталось?

Некоторое время легионер смотрит на меня юным, беззащитным взглядом. Хлопает ресницами.

— Один, легат.

— Очень хорошо, аквилифер.

Мгновение он не может понять.

— Но... я не думал, что стану когда-нибудь...

— Теперь стали. Сейчас начнется бой, аквилифер. У нас один орел. И я хочу, аквилифер, чтобы — чем бы этот бой ни закончился — чтобы к концу боя у нас оставался один единственный орел. Ни больше, ни меньше. Справитесь?

Он салютует. Глаза пылают. Мальчишка. Волчонок.

— Так точно, легат!